Юрий Поляков. Желание быть русским.

1.Заботники и алармисты.

В последнее время я всё чаще ловлю себя на желании быть русским. Видимо, это возрастное, почему-то свою племенную принадлежность мы острее чувствуем на закате жизни. Но возможно и другое объяснение: этнос — живой организм, у него тоже есть возрастные фазы, недуги, приливы сил и приступы бледной немочи, есть некие защитные механизмы. Человек связан со своим народом не только через язык, обряды, обычаи, «вмещающий ландшафт», историю, культуру… Мне кажется, есть ещё и тайные, не изученные пока биоэнергетические узы, соединяющие нас. Иной специалист назовёт это примордиальной чепухой. Вольно ж ему: генетику тоже считали одно время «продажной девкой империализма», а теперь можно сдать защёчный соскоб на ДНК-анализ и выяснить пути-перепутья своего рода начиная чуть ли не с ледникового периода. Впрочем, поэты всегда чувствовали эту связь. Помните, у Андрея Вознесенского: Россия, я твой капиллярный сосудик. Мне больно когда — тебе больно, Россия! Как и большинство шестидесятников, автор «Треугольной груши» был озабочен тем, чтобы его личной, частной боли сочувствовал весь народ, большая страна. Но достаточно поставить знак препинания в другом месте («Мне больно — когда тебе больно, Россия») — и речь уже о том, что «капиллярный сосудик» тоже чувствует недуг всего организма. Возможно, моё обострённое желание быть русским отражает «нестроение во всём народном теле», как говаривали в XIX веке. Речь не о зове крови, хотя она тоже, как известно, не водица. В нашем многоплемённом Отечестве русский — это тот, кто считает себя русским, не россиянином, а именно русским. Точнее, сначала русским, а потом россиянином. Ведь есть же граждане, которые считают себя сначала калмыками, вепсами, украинцами, немцами, евреями, грузинами, а потом уже россиянами или в крайнем случае гражданами РФ, что не одно и то же, о чём ещё поговорим. Этническая самоидентификация — категория тонкая: нажал и сломал. Она, подобно любови, не терпит навязывания. Русским, как и нерусским, никого нельзя назначить или обязать быть. Можно пытаться. А толку? В основе этнического самоопределения — желание человека принадлежать к данному народу, в нашем случае желание быть русским. Чем объясняется такое желание — генетикой, культурой, языком, комплексом причин — пусть разбираются специалисты. Нам важно другое: с нежелания или боязни людей принадлежать к тому или иному этносу начинается исчезновение народа. В нашем случае — русского. Именно на этом построена политика украинизации. Но мы говорим о России. «А кто, собственно, вам мешает быть русским?» — строго спросит читатель, чуждый племенной романтики. Верно: по умолчанию слыть и быть русским мне никто не мешает. А во всеуслышание? Пожалуй, тоже не препятствуют, но и не поощряют. Помогает ли мне кто-нибудь быть русским? Вот уж точно — не помогает. А разве должны? По-моему, даже обязаны: чем меньше в стране будет граждан, ощущающих себя русскими, тем больше вероятность того, что Российская Федерация разделит судьбу Советского Союза. Если бы в советских прибалтийских республиках было столько русских народных хоров, сколько было эстонских, литовских и латышских, судьба этого региона могла сложиться иначе. И во поле под берёзонькой там не стояла бы теперь натовская техника. Тема, за которую я взялся, щекотливая и, поверьте, рассуждая о «национальной гордости великороссов», я не хочу огорчить ни один из сущих в Отечестве «языков». Но если проблема существует, о ней надо говорить, «разминать», иначе она сомнёт нас, что уже и случалось в нашей истории, густо замешенной на межплеменных коллизиях. Всякий раз, когда мой любимый телеведущий Владимир Соловьёв в эфире с гордостью напоминает миллионам зрителей про то, что он еврей, мне хочется вставить для полноты картины: «А я вот, знаете ли, русский!» Но даже стоя рядом с ним в студии, я этого не делаю. Боюсь? А чего мне бояться в 63 года? Смерти? Но она придёт по расписанию, которого мы просто не знаем. Лучше буду бояться поздней роковой любви. Один раз выручил Жириновский. Когда на меня за какое-то «неформатное» высказывание нажали почти все участники телешоу, Вольфыч остудил их пыл: «Вы его, Полякова, не очень-то. Он тут у нас в студии один русский… писатель». Как говорили во времена моей литературной молодости, в каждой шутке есть доля шутки. Увы, мы, русские, государствообразующий, но явно не эфирообразующий народ в Отечестве. Почему? Так сложилось… Странно сказать, но в России русским во всеуслышание быть как-то неловко. Дома — пожалуйста, а вот на работе или в эфире не то чтобы нельзя — можно, но как-то не интеллигентно, что ли… Вы когда-нибудь слышали, чтобы у нас государственный муж заявил с трибуны: «Я — русский!»? Нет. Побаиваются. Многие годы именно с помощью клейма «великодержавный шовинизм» выбраковывали из политики и аппарата неугодных. Времена изменились, а привычка быть русским по умолчанию осталась. Конечно, «космополит» тоже не Знак Почёта, но тут я не хочу отбирать хлеб у наших либеральных правдолюбов. Впрочем, с этническим самоопределением исторических персон всё не так уж просто. Почти чистокровный немец Александр III считал себя русским. Сталин же, обожая кавказскую малую родину, морщился, если ему напоминали, что он грузин. Троцкий, тот просто приходил в ярость, когда кто-то заикался, что он Бронштейн. Троцкий — фамилия, кстати, дворянская. Однажды к нему, второму человеку в молодой советской республике, пришла делегация сионских мудрецов и стала просить, чтобы поубавил террор и реквизиции, мол, это и по евреям сильно ударяет. Демон революции ответил, что он по национальности интернационалист и частными вопросами не занимается. Кстати, я в молодости, работая в Бауманском РК ВЛКСМ, застал «комсомольцев 1920-х», искренне считавших себя интернационалистами по «пятому пункту». Странно, но дети и внуки многих из них в 1980-е уехали на ПМЖ на историческую родину. Видимо, «интернационализм» половым путём не передаётся. Но вернёмся к главной теме нашего разговора. Так в чём же дело? Почему я, чувствуя себя русским, испытываю некий дискомфорт в России, как, впрочем, и многие мои соотечественники? Поверьте, прежде чем усесться за эти заметки, я долго колебался, мол, стоит ли так подставляться? В нашей стране «русская тема» в открытой публицистике, если не запретная, то и небезопасная: тронув её, легко прослыть русским националистом, а это совсем не то, что литовский или грузинский националист. В нашем языке слово «националист», в отличие от английского, имеет отчётливо отрицательную, как сказали бы специалисты, коннотацию. А сочетание «русский националист» — это вообще ярлык, который по опасности приближается к жёлтой звезде времён фашистской оккупации. После публикации этих заметок, полагаю, меня выставят вон из многих почётных общественных органов, из того же Совета по культуре и искусству при президенте. Жаль, конечно, но судьба Отечества важнее, а она напрямую зависит от русского вопроса. Теперь обратимся к истории. Бывая на Маросейке, где родился, я прохожу мимо доходного дома, выстроенного в начале XX века, и всякий раз мне бросается в глаза табличка: «В память о тех, кто из этого дома ушёл и не вернулся. 1932–1937. 1941–1945». Со второй парой дат всё ясно — священная война. А вот первая озадачивает. Разве те, кого увели из этого дома с 1917 по 1932-й, не в счёт? Их не жалко? А ведь те, кто «ушёл и не вернулся в 1932–1937», заселились в квартиры тех, кого увели в 1917–1931 гг. Первопрестольная перед революцией была не такая многоплемённая, как ныне, и, выходит, речь идёт в основном о русской элите: инженерах, учёных, педагогах, деятелях культуры, чиновниках, присяжных поверенных, купцах, населявших богатый дом, высоко вознёсшийся над двухэтажной посленаполеоновской застройкой. Правда же, странная мемориальная избирательность? И вывод напрашивается интересный. Оказывается, в головах людей, сегодня живущих в этом престижном доме, витает мысль: революция 1917-го — дело, в сущности, хорошее, если бы потом не случились 1930-е годы. Увы, этот странный факт тоже имеет отношение к заявленной автором теме. Но об этом ниже. Думаю, я уже насторожил тех, кто испытывает трудности с самоидентификацией или же признаёт право на обострённое национальное чувство только за своим племенем. Не волнуйтесь, друзья, автор — не русский националист, а скорее русский заботник — есть у Даля такое хорошее словцо. И заметки эти написаны именно с позиций русского заботника. Поверьте, таких заботников немало по всей стране и за рубежами. Я, к вашему сведению, прилежно выполняю совет Гоголя литераторам — «проездиться по России». Недавно, кстати, на Всемирном конгрессе русской прессы в Минске (для Николая Васильевича это была тоже, извините, Россия, точнее Российская империя) одна журналистка, лет двадцать назад вышедшая замуж в Канаду, задумчиво заметила: «Странно, но здесь с трибуны почти не звучит слово «русский», разве только с иронией…» Почему желание быть, называться русским вызывает иронию, сарказм, а иногда и раздражение? Почему мы должны быть русскими по умолчанию? Что с нами не так? Мы древний, героический, более того — государствообразующий народ Отечества. Русские оставили в мировой истории грандиозный след. Задаться в эфире вопросом «Кто такие русские и есть ли вообще такой народ?» — может разве что телевизионная дура, которой мышцы, ворочающие языком, давно и окончательно заменили мозг. Серьёзные люди, принадлежащие к иному роду-племени, такого себе никогда не позволят, но и они напрягаются, заслышав «русскую тематику». Отчего? Почему озабоченность русского человека судьбой своего народа режет слух? Ведь мне же не режет слух, если, скажем, якут тревожится о сохранении своего языка...

Но едва заходит речь о проблемах именно русского, а не российского народа, в глазах иного «нетитульного» компатриота загорается тревога: а я как же? С ближними соседями совсем беда. Того же латыша, к примеру, начинает бить озноб, как будто слово «русский» — это «сигнальная ракета», следом за которой через границу пойдут танки. С чего это вдруг? Мы — не вы. У нас никогда правящий класс не был однородным по крови, наоборот, периодически возникали недовольства обилием «неруси» вокруг престола или политбюро. Одна из претензий декабристов к правящей династии заключалась в том, что она «немецкая». Но об этом вспоминать неполиткорректно. В России никогда, с призвания Рюриковичей, не было этнократического государства, как сейчас в Латвии. При советской власти никто не искоренял латышский язык, наоборот, развивали, как умели, а умели мы это лучше, чем шведы и немцы, владевшие этой землёй прежде. И вот русский язык теперь в Латвии изводят, хотя он родной для половины населения миниатюрной державы. Откуда такой алармизм, такая реакция на всё русское? Что с нами не так? Почему межнациональная политика у нас и при царях, и при коммунистах, и сегодня замешена на некой странной «русобоязни»?

II. Наказанный народ.

Итак, читатель, продолжим наши рассуждения о том, почему в России неловко быть русским. Тут нам не обойтись без экскурсов в историю — сначала в послереволюционную, а потом доберёмся и до царских времён. После Октября победители взяли в межнациональной политике курс на «коренизацию». Напомню, суть её заключалась в том, чтобы каждый из больших и малых этносов бывшей империи обрёл все признаки развитого народа. Задача, что и говорить, достойная! У царей внятной программы развития империи как полиэтнического государства не было, на первом месте стояли конфессиональные различия, православная церковь имела приоритет не только перед иноверцами, но и перед староверами, а их, если взять все согласия, насчитывалось, по новым исследованиям, до четверти всего титульного населения. К дому Романовых и «никонианам» эти русские люди относились, мягко говоря, сложно. Это к вопросу о социальной базе революции. А то у нас всё: евреи да евреи. Отношения имперского центра с национальными областями определялись в основном исторической традицией. Было Великое княжество Финляндское, были протектораты, вроде Бухарского эмирата, были Тифлисская и Эриванская губернии, но большинство небольших и малых народов расточились по российским уездам, не уступавшим размерами иному европейскому государству. Победившие большевики сначала подошли к делу системно. Бесписьменные племена получили алфавиты, срочно обучались коренные кадры управления, культуры, науки, образования. Крупные и средние по численности народы (большинство впервые) обрели свою государственность — союзную или автономную. Возникли границы, хоть и административные, но учитывающие компактное расселение этносов, правда, не всех. Кстати, сразу появилась ревность: почему одним даровано «самоопределение вплоть до отделения», а другим — нет? Сначала даже на уровне деревень и аулов старались соблюдать принципы национального самоопределения, но начались конфликты на околицах. Народы получали новые имена, восходящие к их самоназваниям, более соответствующие традициям. Обидно же слыть самоедом лишь потому, что тебя так назвал острый на словцо русский землепроходец, шедший «встречь солнцу». Теперь мало кто помнит, что до революции казахов называли киргизами, азербайджанцев — татарами, а марийцев — черемисами. А вот для самого многочисленного этноса империи, народа-богоносца, наступило тяжёлое время: кому коренизация, а кому искоренение, если брать такие крайности, как расказачивание. Для почина упразднили привычное при царе-батюшке имя — «великороссы»: видно, напоминало оно былую великодержавность. Великороссов, ставших русскими (малороссов и белорусов спешно вычленили в отдельные этносы) объявили сатрапами царизма, социальной базой для реставрации, черносотенной массой и привилегированными надзирателями в разрушенной «тюрьме народов». Бухарин в 1923 году на ХII съезде партии говорил, что русский народ «должен купить себе доверие прежде угнетённых наций». Как? «Побыть в более низком положении по сравнению с другими нациями». В местах не столь отдалённых это называется «опустить». О каких прежних привилегиях велась речь, трудно понять, ведь налоговая, воинская и прочие повинности лежали прежде всего на русских, точнее, на православных. Скажу больше, податей «угнетаемые» инородцы платили почти вдвое меньше, чем «привилегированные тюремщики». А когда дехкан попытались послать на германскую войну, началось мощное Среднеазиатское восстание 1916 года. Но такова была изначальная теоретическая установка, Ленин ещё в знаменитой статье «О национальной гордости великороссов» писал в 1914 году: «Экономическое процветание и развитие Великороссии требует освобождения страны от насилия великороссов над другими народами». Впрочем, вождь видел в русских и много положительных черт: «Мы полны чувства национальной гордости, ибо великорусская нация тоже создала революционный класс, тоже доказала, что она способна дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и социализм, а не только великие погромы, ряды виселиц, застенки, великие голодовки и великое раболепство перед попами, царями, помещиками и капиталистами». Надо заметить, что еврейских погромов на землях Великороссии не было, но у политической публицистики свои законы. Конспектируя эту статью в школе и плохо зная родную историю, я всерьёз воспринимал пафос Ленина и даже чувствовал вину перед некоторыми своими одноклассниками, хотя мы, советские школьники, почти не придавали значения графе «национальность» в школьном журнале. А поди ж ты… Видимо, вот на таких совестливых невежд и была рассчитана статья. Кстати, в такой же стилистике и с теми же передёргиваниями писалась много позже перестроечная публицистика, только вместо «шайки Романовых», попов и капиталистов в инвективах фигурировали Политбюро, партноменклатура, коммунисты, чью безбожную власть тупо поддерживал «народ-рогоносец». Не верите? Возьмите тогдашние номера «Огонька», авторы которого тоже учились в советской школе и тоже конспектировали Ленина. Впрочем, имелись и отличия: любимое клеймо начала ХХ века «черносотенцы» заменили на другое — «патриоты», контрреволюционеров стали звать «красно-коричневыми». А вот статью Сталина «Национальный вопрос и социал-демократия» (1913) мы ни в школе, ни в институте не конспектировали. Зря. Этот партийный текст гораздо взвешенней и объективней. Есть там строки, которые сегодня «нормандская четвёрка» могла бы включить в рекомендации для урегулирования конфликта на Донбассе: «Никто не имеет права насильственно вмешиваться в жизнь нации, разрушать её школы и прочие учреждения, ломать её нравы и обычаи, стеснять её язык, урезать её права…» Конечно, это лишь теория, но всё-таки… Особенно беспокоила будущего «кремлёвского горца» проблема «вовлечения запоздалых наций и национальностей в общее русло высшей культуры…» О том, что народы империи находились на разных этапах развития, включая почти первобытный, сейчас как-то подзабыли. Парадокс советской эпохи заключался в том, что тянуть к высшей культуре «запоздалые» народы пришлось «наказанной» нации — русским. В результате в Наркомате национальностей, который возглавил Сталин, не оказалось даже русского подотдела, хотя остальные народы былой империи были так или иначе представлены. Интересно, а сегодня в Агентстве по делам национальностей, которое возглавляет И. Баринов, есть русский подотдел? Зато на Украине коренизация приняла такой размах, что в конце двадцатых там запрещалось в учреждениях и даже на улице говорить по-русски. Вам это ничего не напоминает? Кончилось тем, что шахтёры Донбасса написали в ЦК: мол, в их русскоговорящем крае, недавно и директивно присоединённом к УССР, газеты выходят только на «мове» — читать нечего. Центр возмутился, нет, не ущемлением прав русских, а тем, что установочная политическая информация не доходит до трудовых масс. В Москве озаботились, сбавили обороты, поснимав с постов наиболее ретивых украинизаторов. Но процесс уже пошёл, и не только на Украине. В 1991 году СССР был разодран детьми и внуками той самой коренизации. Да, она была задумана и начата из благих побуждений, но проводилась в жёстком сочетании с умалением русских, с превращением их как бы в «этнический» эфир, заполняющий пустоты между иными племенами. Именно это сочетание вкупе с управленческими ошибками и предательством верхушки запустило механизм разрушения СССР, а возможно, ещё скажется на судьбе Российской Федерации. Кстати, булгаковские «Дни Турбиных» из репертуара Художественного театра были сняты по требованию украинских «писменников», встретившихся с руководством страны. За что? А вы перечитайте пьесу, особенно эпизод, где показаны петлюровские бесчинства. Да разве ж можно так о народе, вырвавшемся из-под великодержавной пяты? В свежих республиках срочно писалась новая духоподъёмная местная история, где предательство, скажем, Мазепы, трактовалась как тираноборческий акт. В то же самое время школа Покровского спешно переиначивала русскую историю, рисуя жуткую картину: невыносимый гнёт, низкое холопство, бесконечные позорные поражения, идиотизм власти и жестокие бесчинства. «Россеюшка-Русь — распроклятое слово…» — вторил идейный поэт А. Безыменский. Оппоненты Покровского, такие как Тарле, Платонов и другие, были по делу «русских историков» изгнаны из науки, посажены в тюрьму или сосланы. Именно в ту пору пострадал молодой учёный, а впоследствии «совесть русской интеллигенции» Дмитрий Лихачёв.

Чего в коренизации было больше — благородного стремления дать шанс на самоопределение и развитие каждому народу или же тактического лукавства? Политики, взявшие власть в 1917 году, имели конкретную цель: лестью и льготами удержать народы бывшей империи в составе единого государства до начала мировой революции, а попутно окоротить недавнюю опору трона — русских, у которых имелся, если хотите, особый, в чём-то мистический «завет» с государством, пронесённый сквозь тысячелетие. Приверженцы традиционной государственности, они были невольной угрозой грядущей Земшарной республике. Наши предки рано поняли: на бескрайней равнине, окружённые агрессивными соседями, народ может сохранить себя только в жёстких обручах державы — «наряда», по летописному слову, которое понималось гораздо шире, чем «порядок». Призвание на княжение Рюрика (возможно, балтийского славянина) объясняется именно этими обстоятельствами. Открытая соседская община восточных славян, построенная на сотрудничестве и соратничестве, не давала той агрессивной сплочённости, какую сообщает кровнородственная замкнутость тех же германцев. Не давала этнической сцепки. Тот, кто бывал на свадьбах или похоронах русских москвичей и московских, к примеру, грузин, понимает, о чём я говорю. Именно в силу своей открытости соседям русские создали огромное многоплеменное государство, но по той же причине, оставшись без «наряда», они расточаются и ассимилируются. Вы когда-нибудь видели горца в косоворотке, даже если он торгует в Рязани матрёшками? А вот русские на Кавказе вскоре надели бурки, папахи да черкески с газырями. Частный случай? Да как сказать… Думаю, лукавства в коренизации было всё-таки больше, нежели искренней заботы о самоопределении. Во-первых, марксисты не сомневались, что народы скоро сольются в единый земшарный трудовой коллектив, и Маяковский горланил про это совершенно искренне. Во-вторых, сам СССР был задуман как открытая конфедерация, куда по мере побед пролетариата должны вступить Германия, Англия, Франция и далее по глобусу. Именно поэтому, как весело указывал Карл Радек, в названии новой страны и отсутствует имя «Россия». Согласитесь, продвинутому западному пролетариату присоединяться к отсталому российскому как-то неловко. Но мегапроекты интернационалистов, сформировавшихся в эмиграции, — это одно, а планы местных национальных лидеров — совсем другое. В правящем слое СССР оказалось немало тех, кто «коренизацию» воспринял как сигнал к легальному национализму, прикрытому антиколониальной риторикой. В съездовских дебатах они постоянно пугали товарищей призраком «великодержавного шовинизма», возражая Сталину, внедрявшему идею унитарного государства с широкой национально-культурной автономией. В итоге, теснимый справа и слева, он уступил тандему Ленина — Троцкого, которые настаивали на конфедерации — СССР. Впоследствии Сталин назвал «национальное самоопределение вплоть до отделения» игрой, которую некоторые товарищи восприняли слишком всерьёз, а зря. Но одежда приросла к телу, и стало ясно: от этой игры отказаться уже нельзя, как нельзя отказаться от фундамента, дойдя до стропил. Конституционную вертикаль заменили партийные и силовые структуры, а также жёсткое отраслевое планирование экономики, они-то и сделали союзное по Конституции государство унитарным по факту. А с товарищами, всерьёз увлёкшимися самоопределением вплоть до отделения, безжалостно разобрались. На местах сегодня помнят в основном эти горькие плоды да имена жертв, но почти забыли о том мощном импульсе развития, который дала национальным окраинам коренизация. К середине двадцатых стало понятно, что мировая революция не предвидится, а Германия вряд ли станет республикой СССР. Да и коренизация всё чаще стала приводить к местному национализму и сепаратистским настроениям. Власть стала искать противовес — и нашла в лице русских. Демьяну Бедному объяснили, что негоже издеваться над Крещением Руси, и выгнали из кремлёвской квартиры. Вот тогда-то наказанный народ и уравняли в правах с остальными этносами СССР, даже со временем назвали «старшим братом». Случилось это, когда «потянуло порохом со всех границ». И Александр Невский с киноэкрана крикнул в зал, обнажая меч: «За Русь!» Ещё несколько лет назад это было невозможно. Помню, в перестройку один из «прорабов» жаловался в эфире, что в детстве, играя с мальчишками «в Невского», он стеснялся вслед за ними кричать «За Русь!», так как сильно картавил. Вывод «прораба»: подобные кличи бросать в многонациональной стране как-то неделикатно. Но мне кажется, тут проще обратиться к логопеду, нежели предлагать большому народу отказаться от своей истории. Кстати, фашисты очень рассчитывали на обиды и мстительность русских, которые в случае нашествия поквитаются с обидчиками — «жидами и коммунистами». Ошиблись. Русские своему государству, как и богу, прощают всё, кроме улыбчивого бессилия. В начале 1930-х годов был отменён институт лишенцев, касавшийся в основном русской дореволюционной элиты. Детям «бывших» разрешили поступать в высшие учебные заведения. Но преемственность была уже нарушена, выпало целое поколение, — и русские кланы, наподобие Михалковых, в науке, культуре, политике теперь скорее исключение, чем правило. Если же сюда добавить погибших на Гражданской войне, бежавших из революционной страны и сгинувших в лагерях (в 1920-е там перемалывались в основном «социально чуждые элементы»), то размах утрат ошеломляет! Впору речь вести о геноциде русских. Конечно, революция подняла огромные пласты народных талантов, отчасти возместив эти утраты. Приход «рабфаковцев» в управленческие, а молодых антитроцкистов в партийные структуры запустил процесс обрусения власти. Но тех, кого можно назвать носителями естественной, а не ленинской гордости великороссов, почти не осталось. Уцелевшие, наученные горьким опытом репрессий, предпочли стать русскими по умолчанию. Тем более что словосочетание «советский человек» тоже звучало гордо…

III. Узники матрёшки.

Когда я, молодой поэт, в 1980 году вступал в КПСС, опаснее ярлыка, чем «националист», не было в природе. Второе место занимал «антисемитизм», третье прочно удерживал «сионизм». Дружбой народов и интернационализмом клялись, как мамой и папой. СССР казался твердыней и оставался твердыней до тех пор, пока союзное государство стягивалось обручами партийной иерархии, а в информационном пространстве царила моноидеология. Кроме того, историческую общность «советский народ» неусыпно охраняли от сепаратизма органы, а страну прошивали суровой нитью экономические связи отраслей и предприятий-смежников. Но едва КПСС во главе с Горбачёвым отказалась от руководящей и направляющей роли, тогда и началось. Светофор решил стать скворечником. Дело хорошее, но ставили-то его, чтобы движение регулировать, а не пернатых плодить. Затем республики и регионы, в основном национальные, как самые требовательные и капризные, получили экономическую самостоятельность, сохранив дотации центра. А когда в довершение всего КГБ из цепного пса целостности превратился в клуб улыбчивых вуайеристов, страна затрещала по швам союзных границ. И нерушимый СССР распался. Кстати, за историю Советского Союза власти предержащие несколько раз хотели изменить территориальное устройство государства, понимая, какая мина заложена под страну. Но сначала козырную карту самоопределения почти пятнадцать лет разыгрывали в борьбе за власть. Однако даже Сталин, принципиальный сторонник культурной автономии, утвердившись в Кремле, не решился похерить проект союзного государства: тяжким грузом давили «ленинские заветы». Прослыть ревизионистом было небезопасно, да ещё на фоне сначала сбоев в индустриализации, а потом и «перегибов» в коллективизации, приведших к голоду во многих регионах. Мы сегодня вообще преувеличиваем неколебимость сталинской власти, часто висевшей на волоске. Нравится это кому-то или нет, но партийная демократия в ВКП(б) существовала-таки, из президиума съезда вождь мог отправиться не только в Кремль, но и на Лубянку. Если партийные форумы, как порой утверждают, это запрограммированные фарсы, почему между XVIII и XIX съездами прошло 14 лет? Средства экономили? На фарсах у нас и сейчас не экономят. Потом была страшная война, тяжкое восстановление, проблемы с новыми территориями. Кстати, тут удачно воспользовались возможностями Союза как открытой системы: в него вошли, а точнее вернулись, прибалтийские лимитрофы. Маленькие, но гордые, они стали аж союзными республиками с букетом прав вплоть до отделения. Оккупация? Это вы автономным татарам, калмыкам или якутам расскажите! Есть сведения, что Сталин хотел в начале пятидесятых вернуться к модели унитарного государства с широкой национально-культурной автономией, но не успел, а может, не отважился. Решительных действий, казалось, можно было ждать от волюнтариста Хрущёва, отписавшего Крым Украине и бившего башмаком по трибуне ООН. Впрочем, сегодня впору стучать по той же трибуне головой полномочного представителя США. Жаль, как пел Высоцкий, «настоящих буйных мало».

Осторожный Брежнев лодку не раскачивал и не внял мольбам Болгарии, упорно просившейся к нам в Союз. Я ещё помню обиду знакомых болгарских поэтов, задетых этим отказом. А вот Евросоюз их тепло принял в свои регламентированные объятья. Новая, брежневская Конституция 1977 года национально-территориальное устройство страны оставила без изменений, сохранив все накопившиеся противоречия, как в формалине. В 70-й статье с удивлением читаем: «СССР — единое союзное многонациональное государство, образованное на основе принципа социалистического федерализма, в результате свободного самоопределения наций и добровольного объединения равноправных Советских Социалистических Республик». Если вдуматься, это то же самое, как если б объявить, что семья создаётся на основе любви, верности, общих детей и совместного ведения хозяйства. Кто ж спорит? А если любовь кончилась, если «Земфира охладела»? Тогда — что? Развод — ведь тоже «результат свободного самоопределения». В 1977 году я как раз служил в Группе советских войск в Германии, и в многоплемённом коллективе нашей батареи признаки надвигающегося межнационального неблагополучия ощущались довольно остро. Если кто и воспринимал себя частью «новой исторической общности», так это русские парни из промышленных центров, больших городов, включая столицы союзных республик и автономий. Про этих моих однополчан можно было смело сказать: советские люди. А вот деревенские ребята с Вологодчины или Рязанщины к многонациональной державе относились с улыбчивым недоверием. Что вы хотите, если их родные земли именовались официально не Россией, а «Нечерноземьем»? Русский рижанин и латыш выглядели как обитатели разных стран. Армяне и азербайджанцы в шеренге старались рядом не вставать. Призывникам из Средней Азии Москва казалась чем-то вроде Марса, дехкане-призывники по-русски почти не понимали. А мрачно непокорные чеченцы и ингуши уже тогда были главной головной болью отцов-командиров. В честных казарменных разговорах с нерусскими сослуживцами, даже с украинцами и белорусами, я улавливал странное отношение к СССР, как к солдатской шинели, мол, сейчас от неё никуда не денешься, но придёт «дембель», тогда и переоденемся во всё цивильное. Мне, столичному интернационалисту, это было в диковинку. Задевало меня мнение, что Москва за счёт национальных окраин жирует и опузыривается. Особенно комично это звучало из усатых грузинских уст. Андропов почти решился на реформу государственного устройства страны. Генсек всех призывал понять, в какой стране мы живём, и, видимо, предчувствовал, что при ослаблении гаек «узники» большой союзной матрёшки могут разбежаться. О сепаратизме он знал не понаслышке, работая на северо-западной окраине СССР, а в том, как хрупка политическая стабильность, убедился, будучи послом в Венгрии в 1956 году. Если верить мемуарам его помощника Аркадия Вольского, предполагалось упразднить союзные и автономные республики, а страну разбить на три дюжины производственно-экономических наднациональных округов. Кстати, такая идея рассматривалась в Политбюро ещё в середине 1920-х, но не прошла. И вот опять тот же проект: свой язык, традиции, культура — пожалуйста, а в самоопределение — поиграли и хватит! Однако Вольский отмечал нерешительность обычно жёсткого генсека при рассмотрении вариантов территориальной реформы. Думаю, колебания были связаны прежде всего с русским вопросом, ведь при этих переменах снова возрастала роль «имперской нации». А «русистов» (так Андропов называл коренную интеллигенцию, озабоченную судьбой самого большого народа страны) он недолюбливал и сажал их, будучи главой КГБ, охотнее, чем диссидентов-западников. Сопротивление нацкадров в республиках тоже не исключалось. Когда вместо Кунаева в 1986 году Казахстан по решению Москвы возглавил русский руководитель Колбин, в Алма-Ате начались волнения. Впрочем, что теперь об этом вспоминать: Андропов умер, почти ничего не успев. Ах, если бы он ещё не успел выдвинуть Горби! Именно по национально-территориальным швам, сиречь по «союзным» границам, часто условным, непродуманным, продиктованным политическим моментом, и лопнул СССР. Оказалось, запретную игру «в самоопределение вплоть до отделения» никто и не думал забывать, включая руководителей равноправных республик. Под клятвы, лозунги и песни о вечной дружбе выросли национальная интеллигенция и номенклатура, ждущая и жаждущая самостоятельности. Совсем неслучайно «самостийников» на Украине возглавил секретарь по идеологии ЦК КП УССР Леонид Кравчук. В других республиках наблюдалась похожая картина. Помню, от имени комсомола мы приветствовали XXVI съезд партии, и молодая надежда белорусской поэзии лауреат премии Ленинского комсомола Владимир Некляев взывал с трибуны Кремлёвского дворца: «Плыви, страна, эпохи ледокол!» От поэта буквально исходил ореол советского интернационализма. Лет через пять он стал лидером белорусских националистов. А «эпохи ледокол» подорвался на подводной мине самоопределения, болтавшейся у днища с 1920-х годов. К моменту развала СССР сколько-нибудь влиятельных национальных лидеров и организаций не оказалось только в РСФСР, точнее, у русской части населения России, ибо в автономиях дело обстояло иначе: спасибо коренизации. А откуда им взяться — заботникам? Тех функционеров, кого явно заботила судьба именно русского народа, с 1920-х клеймили «великодержавниками» и регулярно прореживали. Институт «лишенцев» тоже не прошёл даром и обернулся утратой преемственности поколений. Когда будете в следующий раз смотреть довоенное советское кино, обратите внимание, как мало в титрах русских фамилий, особенно среди членов съёмочных групп, и это при тогдашней директивной моде на псевдонимы… Ханжонкова вы в титрах не найдёте, а ведь он остался в Советской России и даже продолжал работать в киноиндустрии. В годы войны ситуация переменилась, ради победы и самовыживания партия на время свой интернационализм сдала на ответственное хранение. В «сороковые, роковые» он бы выглядел смешно и опасно. Любого политрука можно было спросить: «Не ты ли, гад, обещал нам, что немецкий пролетариат не повернёт штык против братьев по классу, что революционная Германия вступит в СССР? А они на Москву наступают!» К тому же тот особый завет русских с государством, о котором мы говорили выше, оказался одним из самых мощных ресурсов Красной армии. Эдакая этническая «катюша». Командиры на личном опыте знали, если русских, скажем, в роте меньше половины, боевая мощь подразделения резко снижается. (Любопытно, что СССР рухнул, оказавшись не боеспособным, когда численность русского населения снизилась как раз до половины.) Конечно, сказанное не значит, что сыны других племён трусили на поле боя или плохо владели оружием, нет, личное мужество — явление наднациональное. Речь идёт об особом свойстве русских — сплачивать, уходящем корнями в обычаи восточнославянской общины и жестокие уроки истории. «Сплотила навеки Великая Русь…» Помните? Оказалось, не навеки. Впрочем, история ещё не кончилась. А генералиссимус на победном банкете в 1945 году произнёс отдельный тост за русский народ и его долготерпение. Он знал, что говорил: в секретной папке вождя хранились отчёты «особистов» о том, как сыны разных племён державы вели себя на фронте и в тылу. Массовый героизм и трусость тоже подлежали учёту-контролю. Недавно я наткнулся на эти выкладки в малотиражной научной монографии. Впечатляет и озадачивает…

IV. Нет такой партии.