В отечественной мысли, начиная с Н.М. Карамзина[1], утвердилось пред-ставление о русской истории как последовательной смене проектов: киевско-го, московского, санкт-петербургского. Между 1917 и 1991 годами существо-вал ещё один - советский. Согласно теории катастроф, одна модель от другой отделяется событием, изменяющим характеристики резким, неожидан-ным скачком. Так, Киевскую Русь от Московской отсекает монголо-татар-ское нашествие, Санкт-Петербургскую Империю от Московского Царства – революция Петра, советский проект от петербургского - катастрофа 1917 го-да, наше время от советского – горбачёвско-ельцинская смута.
Уже в XIX веке духовно чуткие творческие русские люди жили с ощу-щением предстоящего краха: прп. Серафим Саровский, свт. Феофан Затвор-ник, св. прав. Иоанн Кронштадтский, К.П. Победоносцев, Ф.М. Достоевский, С.А. Нилус и другие. Встречая ХХ столетие, М.О. Меньшиков писал: «Если не произойдет какой-нибудь смены энергий, …то Россия рискует быть разо-рённой без выстрела»[2]. Конечно, сотрудник консервативного «Нового Вре-мени» подразумевал «тягостный процесс подражания Европе». Однако нам в «смене энергий» видится, прежде всего, исчерпанность петербургского пери-ода.
Русский народ – субъект истории. Эта субъектность зримо выражается в деятельности его выдающихся представителей: правителей, пастырей, во-енных, писателей, художников, музыкантов. Английский философ Т. Кар-лейль (1795 - 1881) назвал бы всех их героями[3]. Из среды «героев», согласно Г. Моска (1858 - 1941), происходит отбор элиты[4] (и, соответственно, контр-элиты, и антиэлиты). Вот только, вопреки утверждениям В.Л. Махнача[5], в русском народном сознании аристократический полюс представлен слабо. Фольклорный барин – не благородный господин; он почти всегда глуп, явля-ется объектом для обмана и насмешек. В обрывочных записях А.С. Пушкина читаем: «В других странах верят в аристократию, одни презирая её, другие ненавидя, третьи из выгоды, тщеславия и т. д. В России ничего подобного. В неё не верят»[6]. Слабость аристократического принципа в русской жизни с ли-хвой перекрывалась силой автократического. С.Л. Франк писал: «…в народ-ном сознании и народной вере была непосредственно укреплена только сама верховная власть - власть царя; всё же остальное - сословные отношения, ме-стное самоуправление, суд, администрация, крупная промышленность, бан-ки, вся утончённая культура образованных классов, литература и искусство, университеты, консерватории, академии, всё это в том или ином отношении держалось лишь косвенно, силою царской власти, и не имело непосредствен-ных корней в народном сознании...»; «…вся русская общественность и куль-тура… мужицкой России …была непонятна, чужда и …не нужна»[7]. Вторым доминирующим началом в русской жизни выступало демократическое. Его основа – не либеральный индивидуализм как на Западе, а крестьянская общи-на, то есть союз самоуправления, взаимопомощи и совместного владения зе-млёй[8] (аналог крестьянской общины в городах допетровской России – чёрные сотни). «Земля в …общинах распределяется по тем, кто её обрабатывает, кто может приложить к ней свою руку, - подчёркивает современный исследова-тель русской цивилизации О.А. Платонов. - Отсюда и всеобщая вера …кре-стьянина в чёрный передел, когда вся земля будет вновь переделена между теми, кто её фактически обрабатывает»[9]. Мечту о чёрном переделе Платонов называет древним социалистическим идеалом крестьянства[10]. Слабость арис-тократического начала при одновременной силе автократического и демокра-тического полюсов требовали от последних партнёрства. Центральной фор-мой такого взаимодействия в России XVI-XVII веков выступал Земский Со-бор. Земский Собор - не парламент нового времени (законодательное учреж-дение), а институт, где воля и действие Царя встречались с легитимизирую-щим их мнением земли. Это мнение есть не что иное как другая форма субъ-ектности русского народа в истории. Когда институт выражения мнения зем-ли начал деградировать, а затем исчез, народ всё равно продолжал высказы-ваться. Как? Например, с одной стороны, подвигами суворовских чудо-бога-тырей, с другой – пугачёвщиной. Или, с одной стороны, дубиной народной войны с Наполеоном, с другой – неприятием содержания крестьянской рефо-рмы 1861 года. А ведь были ещё представления о Петре I как об антихристе, церковный раскол, скопчество, хлыстовство и штунда…
Исчерпанность петербургского периода ставила вопрос о том, что бу-дет после. В начале ХХ века контуры возможных проектов проступали доста-точно отчётливо. Социалистическая модель полагала в основание будущего чёрный передел, крестьянскую общину и республику, традиционалистская – царское самодержавие, православный церковный консерватизм и всё ту же общину. Как видим, оба проекта – народнические: хотя первый – революци-онный (эсеровский), второй – реакционный (черносотенный). Правда, был ещё третий (назовём его инерционным): эволюционным путём преобразовать самодержавную монархию в конституционную, лишить Церковь идеологи-ческой функции, заменяя православное мировоззрение идеологией русского национализма, в деревне сделать ставку на богатых крестьян с их последую-щей экономико-социальной кооперацией. Исторический запрос на народни-ческое будущее России предопределил поражение инерционного проекта (как в виде реформ П.А. Столыпина, так и в форме Белого движения).
Сказанное образно выразил А.И. Солженицын: «Дрожа голосом, двумя ладонями, на рёбра поставленными, Илья Исакович показал: – С этой сторо-ны - чёрная сотня! С этой стороны - красная сотня! А посредине… - килем корабля ладони сложил, - десяток работников хотят пробиться – нельзя! – Раздвинул и схлопнул ладони: – Раздавят! Расплющат!»[11].
Победа красной сотни вопрос бесспорный. Интересно, мог ли состоять-ся в России традиционалистский проект?
Реакционное народничество предполагало религиозно осмысленное бу-дущее. Согласно данным всероссийской переписи 1897 года, лица православ-ного исповедания составляли 69,54 % населения страны (без учёта Финлян-дии). По сравнению с 1867 годом количество православных выросло на трид-цать миллионов человек (с 54 - в 1867-ом до 87 - в 1897 году); прирост соста-вил 61%. При этом у старообрядцев и сектантов за те же тридцать лет при-рост выражался также внушительной цифрой - 41% (1,5 млн. чел. в 1867 году и 2,17 млн. - в 1897-ом). Анализируя результаты переписи, Л.А. Тихомиров подчёркивал: расколо-сектантство есть вопрос внутреннего состояния рус-ского племени[12]. Хотя нет оснований преувеличивать значение раскольников и сектантов, при ничтожности рождаемости у последних и беспоповцев, дол-жно предполагать, что «эти секты удерживаются на своём нынешнем числен-ном уровне… путём …совращения из Православия» и старообрядчества Ав-стрийского согласия[13]. При переписи было немало лиц, скрывших свою при-надлежность к сектантству. Все они записывались «просто раскольниками, без обозначения толка…», - и «это …сделала почти миллионная масса» (960 тыс. чел.): «в Московской губернии значится 97.000 раскольников, из коих 65.000 не указали толка и секты. В С.-Петербургской губернии, из 19.000, не указали толка и секты целые 12.000»[14]. Из этого должно сделать вывод, по-дытоживает Л.А. Тихомиров, «что столицы служат центрами не для одних раскольников…, но также и для крайних и вредных сект»[15]. Нам можно воз-разить, согласно переписи 1897 года, старообрядцев и сектантов в России бы-ло 1,5 - 1,7 %. (почти в пределах статистической погрешности); более 2/3 на-селения страны - православные. Однако выслушаем и другую сторону. А.И. Деникин с горечью констатировал: «Религиозность русского народа… к на-чалу 20 столетия …пошатнулась, …народ поистине христианский терял пос-тепенно свой облик, подпадая под власть утробных, материальных интере-сов, в которых… научался… видеть единственную цель и смысл жизни...»[16]. Ромась, герой М. Горького, - писателя, как известно, русской деревни не лю-бившего, - размышлял: у крестьян на Волге «искренней любви к богу, восхи-щения красотою и силой его - …нет. Это, может быть, хорошо: легче освобо-дятся от религии, она же - вреднейший предрассудок…»[17]. «…в начале XX века, - писал А.И. Солженицын, - в деревенской России заслышалась небыва-лая хула в Бога и в Матерь Божью. По сёлам разыгрывалось злобное бесцель-ное озорство молодёжи,... в городах …безверие воспитывалось ещё с гимна-зической реформы 60-х годов. Знаю по южным. Например, в Таганроге ещё в 1910 году в Чистый Четверг после 12 Евангелий хулиганы нападали на бо-гомольцев с палками, выбивали фонарики из рук»[18]. Генерал Деникин вспо-минал: «Мне невольно приходит на память один эпизод, весьма характер-ный... Один из полков 4-ой стрелковой дивизии искусно, любовно, с боль-шим старанием построил возле позиций походную церковь. Первые недели революции... Демагог поручик решил, что его рота размещена скверно, а храм - это предрассудок. Поставил самовольно в нём роту, а в алтаре вырыл ровик для... Я не удивляюсь, что в полку нашёлся негодяй-офицер, что на-чальство было терроризовано и молчало. Но почему 2-3 тысячи русских пра-вославных людей, воспитанных в мистических формах культа, равнодушно отнеслись к такому осквернению и поруганию святыни?»[19]. Вопрос несколь-ко повис в воздухе, хотя автор «Очерков русской смуты» и пытался посильно ответить на него, указывая на оторванность от народа его духовных руково-дителей и казённый характер исполнения церковных обрядов в армии.
Второе основание традиционалистского проекта – монархическое. Н.А. Бердяев писал: «Без царя не мыслил народ никакого государства, никакого закона, никакого порядка, никакого подчинения общему и целому… Царь предотвращал атомизацию России, он сдерживал анархию...»[20]. С такой цита-той мог бы согласиться и антипод Бердяева – И.Л. Солоневич. Что происхо-дило с монархическим сознанием в России в начале ХХ века? Князь С.Е. Трубецкой, сын философа, вспоминал: «1894 год… Мы сидим на диване… Вдруг входит Мама, …она чем-то взволнована. Она говорит, что Государь умер... В комнату входят люди… все крестятся, все глубоко переживают... Царь умер; что теперь будет с нами… Это было детское… переживание, - пе-реживание личное, но в то же время – коллективное. Россия была ещё тогда глубоко монархична… Помню, как …наш лакей Иван, бывший обычно не в ладах с няней, проникновенно говорил с нею о смерти Государя... А десяток лет спустя тот же Иван, узнав о революции в Китае, восторженно произнёс: «Там теперь республика, то-то народ блаженствует!». Надо признать, что не революция подорвала в русском народе его монархический дух: дух этот хи-рел уже раньше... Уже десять лет спустя после смерти Императора Александ-ра III дух русского народа был не тот, который я ощутил и пережил… ребён-ком. При этом монархическое чувство хирело не только у тех, кто был задет революционной пропагандой. Я сам, будучи принципиальным монархистом, с огорчением не ощутил в себе живогомонархического чувства при торжест-венном выходе Государя в Москве, в начале войны 1914 года. В том же приз-навались мне и другие убеждённые монархисты, например Серёжа Мансу-ров, а потом, уже в большевицкой тюрьме, А.Д. Самарин и другие...»[21]. В 1911 году Л.А. Тихомиров писал: «принципиальные и идеальные основы пра-вославной монархии» в современном русском обществе «так бледны, что… не в состоянии дать отпора никакому врагу»[22]. И.Г. Щегловитов, лидер груп-пы правых в Государственном Совете, жаловался академику А.И. Соболев-скому в 1915 году: «…у нас… монархистов только жалкая кучка»[23]. Воисти-ну, к моменту свержения с престола, Николай II был «яко юродивый среди мудрых»[24].
Теперь посмотрим на партийных носителей политического традицио-налистского проекта – черносотенцев. В современной патриотике существует тенденция к апологизации данной общественной силы. Конечно, членами ра-зличных черносотенных организаций являлись и св. прав. Иоанн Кронштадт-ский, и свт. Тихон (Белавин), и митрополит Антоний (Храповицкий), и В.М. Васнецов, и член-корреспондент Императорской Академии наук историк Ю.А. Кулаковский, и многие другие достойные люди. Черносотенцы сыграли выдающуюся роль в преодолении революционной смуты 1905-1907 годов, немало их приняли смерть... Но вот как высказывался Л.А. Тихомиров в письме к Ф.Д. Самарину от 9 августа 1911 года; указывая на «крайне малое понимание православия и монархизма в среде так называемых,,правыхʼʼ», редактор старейшей консервативной газеты России «Московские Ведомости» писал: «К сожалению, у нас гораздо больше антисемитов, чем православных, гораздо больше абсолютистов, чем монархистов… Понятное дело – что такие люди могут быть только реакционерами, но никак не строителями русских начал…»[25]. Заметьте, это переписка не между либералами! В начале ХХ века Россия - страна сельская. В острейшем аграрном вопросе большинство чер-носотенцев придерживалось принципа неприкосновенности крестьянской об-щины[26]. Однако при ослаблении в народе религиозного напряжения и монар-хизма консервация общины вела не к творчеству в духе реакции, а к револю-ции. «Наши крайне-правые», подчёркивал С.Е. Трубецкой, «этого не замеча-ли, или не хотели замечать». «Я помню наши споры … с дядей Федей Сама-риным...» (он «был одним из вожаков правой оппозиции Столыпину в Госу-дарственном Совете)»; «обычно очень тихий и спокойный» «дядя Федя… в пылу спора сказал мне: «Если ты хочешь разрушать нашу традиционную об-щину,- ты просто – революционер!» - «Дядя Федя, - отвечал я, - доходит ли твой консерватизм до того, чтобы «охранять» даже условия, питавшие дви-жения Разина и Пугачёва? Если - да, то сохраняй и общину…». Дядя Федя, заключает князь Трубецкой, «был человек широкого образования и глубокой культуры»; мне кажется, размышлял Сергей Евгеньевич, что здесь мы встре-чаемся со «случаем «консервативного романтизма»[27].
Итак, исследование состояния религиозности и мировоззрения русско-го народа в начале ХХ века делает очевидным: к 1917 году в Российской Им-перии традиция уступала революции. А посему, социалистический народни-ческий проект представал неизбежным.
Нам возразят: красную альтернативу в России реализовали не народни-ки эсеры, а их противники большевики. Это так. Однако именно большевики, посредством Декрета о земле от 26 октября 1917 года, воплотили давнюю крестьянскую мечту о чёрном переделе, - и тем самым осуществили эсеров-скую аграрную программу. В 20-30 годы прошлого столетия ВКП(б), исполь-зуя специфику русского сельского менталитета, организовала в деревне но-вую [псевдо]общину – колхозы. Сохраняющуюся религиозность народа[28] большевики предполагали заменить псевдоморфозой религии – идеологией коммунизма. Многовековой ментальной традиции патернализма они нашли параллель в «культе личности». При Сталине, практикой «построения социа-лизма в отдельно взятой стране» (эта доктрина была утверждена XIV съездом партии в декабре 1925 года), СССР взял курс на автаркию. Извращённое ав-тократическое начало (диктатура коммунистической партии, персонифици-рованная народным сознанием в генсеках) встретилась с таким же демокра-тическим (советы и колхозы). Ну, чем не славянофильство? Понятное дело, с обратным знаком (советский проект всегда оставался радикально модернист-ским).
Сейчас, по прошествии ста лет после революции, Россия вновь на рас-путье. Либо предпочесть религиозно осмысленные формы индивидуального, общественного и политического бытия. Либо – всемирная гибель. Третьего, как известно, не дано. Выбор за нами. А привычная переадресация принятия решения горé – безответственна: православное миропонимание постулирует, что Бог творит историю руками людей.
Март 2017
Опубликовано: 03.05.2017 на сайте Gеополитика.ru (URL: www.geopolitica.ru)
[1] Карамзин Н.М. История государства Российского в 12 т. Т. 1. М., 1989. С. 21; Он же. О древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях // Карамзин Н.М. О древней и новой России. М., 2002. С. 378-434.
[2] Меньшиков М.О. Кончина века // Меньшиков М.О. Выше свободы. М., 1998. С. 30.
[3] Карлейль Т. Герои, почитание героев и героическое в истории // Карлейль Т. Теперь и прежде. М., 1994. С. 5-199.
[4] MoscaG.The Ruling Class. New York - London, 1939. Р. 1-49.
[5] Махнач В.Л. Полибиева схема власти; см.: https://makhnach.livejournal.com/46082.html
[6] Пушкин А.С. La libération de l’Europe... // Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10 т. Т. 7. М., 2012. С. 221-222.
[7] Франк С.Л. Из размышлений о русской революции // Франк С.Л. По ту сторону «правого» и «левого»; см: Новый мир. 1990. № 4. С. 213.
[8] Платонов О.А. Русская цивилизация. М., 1995. С. 101, 105.
[9] Там же. С. 58.
[10] Там же.
[11] Солженицын А.И. Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого. Книга 2 // Солженицын А.И. Собра-ние сочинений в 30 т. Т. 8. М., 2007. С. 449.
[12] Тихомиров Л. Вероисповедный состав России. М., 1902. С. 19.
[13] Там же. С. 11.
[14] Там же. С. 24, 26-27.
[15] Там же. С. 27.
[16] Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т.1. Крушение власти и армии (Февраль - сентябрь 1917 г.). – Реп-ринтное воспроизведение издания. - Париж, 1921. М., 1991. С. 78.
[17] Горький М. Мои университеты // Горький М. Собрание сочинений в 30 т. Т. 13. М., 1951. С. 605.
[18] Солженицын А.И. Размышляя над Февральской революцией // Солженицын А.И. Публицистика в 3 т. Т. 1. Ярославль, 1995. С. 502.
[19] Деникин А.И. Указ соч. С. 79.
[20] Бердяев Н.А. Философия неравенства. М., 1990. С. 36.
[21] Трубецкой С.Е. Минувшее. М., 1991. С. 9-11.
[22] Тихомиров Л.А. Христианство и политика. М.-Калуга, 2002. С. 604.
[23] Степанов А.Д. Монархическое движение накануне революции: почему они потерпели поражение? Доклад на XVII Всероссийских Иринарховских чтениях 10 февраля 2017 года // Русская народная линия. 23.03.2017 (https://ruskline.ru/analitika/2017/03/23/)
[24] Акафист святому новомученику – Царю страстотерпцу Николаю. М., 2002. С. 5.
[25] Тихомиров Л.А. Христианство и политика. С. 604.
[26] Степанов С.А. Чёрная сотня в России: 1905-1914 гг. М., 1992. С. 253; Черная сотня.Историческая энцик-лопедия 1900–1917/ Сост. А.Д. Степанов, А.А. Иванов. М., 2008. С. 517, 455.
[27] Трубецкой С.Е. Указ. соч. С. 89-90.
[28] Согласно, данным Всесоюзной переписи населения 1937 года, из числа опрошенных в возрасте старше 16-ти лет (удельный вес - 60,84 %) православными назвали себя 42,29 %; для сравнения: атеистов в стране на-считывалось 43,83 %; см.: Жиромская В.Б. Религиозность народа в 1937 году (По материалам Всесоюзной переписи населения) / Исторический вестник. 2000. № 1 (№ 5).