Символизм и его отношение




к первичному и вторичному процессам. [1]

 

Перевод М.Якушиной

 

Символизм не наследуется и не является исключительно «языком бессознательного». Символы возникают путем смещения катексиса с имаго объектов первичного влечения на имаго объектов, воспринятых из внешнего мира. Однажды сформировавшись, символ может затем использоваться как в первичном, так и во вторичном процессе. Когда он используется первичным процессом, его значение становится независимым от объекта, репрезентацией которого он исходно являлся, и он становится частью фантазийных систем, которые лежат в основе невроза и сновидения. Когда, с другой стороны, он используется вторичным процессом, символ продолжает оставаться репрезентацией соответствующего объекта во внешнем мире, и становится частью сознательного и бессознательного процессов воображения, которые выполняют вспомогательную роль при развитии чувства реальности. Вслед за Кляйн и Айзексом я принимаю положение, что фантазия является вспомогательной или поддерживает чувство реальности, но выдвигаю ту точку зрения, что слово «воображение» можно использовать для того, чтобы отличить фантазии, приукрашивающие реальность, от тех фантазий, которые поддерживают иллюзорные невротические заменители реальности. Я включил слова в число символов, которые являются вспомогательными для вторичного процесса, и попытался определить, каким образом их можно было бы дифференцировать от других символов. Я в особенности подчеркнул их тесную связь с сознанием и со способностью к объектным отношениям, связь, обусловленную тем фактом, что вербализация есть важный, хотя и не единственный, способ коммуникации между объектами.

Вслед за Милнером и Кьюби я принимаю этот более широкий взгляд на природу символизма и выдвигаю следующие возражения против того, чтобы сузить понятие до использования символов в первичном процессе в качестве защиты:

Что это предполагает, будто формы сознательной и бессознательной психической деятельности качественно абсолютно различны, и не учитывает тех выводов, которые следуют из утверждения Фрейда, что «эго есть та часть ид, которая была модифицирована вследствие прямого воздействия внешнего мира». Как говорит Кьюби, «В природе не существует прерывности такого рода, как предполагают, по-видимому, те, кто выделяет символизм сновидений в самостоятельную категорию» (Kubie, 1953).

Что Джонс в своей классической статье о символизме на самом деле проводил различия между двумя разными видами аффекта, которыми могут быть нагружены символы, а не между двумя разными видами символизма.

Что это предполагает некий антитезис между фантазией и реальностью, который игнорирует тот факт, что для того, чтобы полностью оценить реальность, необходимо воображение.

Что существование понятия сублимации исходно предполагает формирование символов как важный аспект развития Эго.

Что аналитическая техника как таковая предполагает, что аналитик, аналитическая ситуация и слова используемые в анализе суть все символы.

Что мысль, будто символизм наследуется, предполагает либо наследование обретенных идей, либо существование коллективного бессознательного.

Цель данной статьи — обсудить отношение символических процессов к эго-функционированию. Я начал с того, что перефразировал исходную формулировку различий между первичным и вторичным процессами у Фрейда, с особой ссылкой на понятие иллюзии по Винникотту и Милнеру (раздел I). Затем далее я излагаю причины, почему, по моему мнению, ограничивать понятие символизма использованием символов в первичном процессе, как делают некоторые авторы, значит вводить в заблуждение, не говоря уже о том, что это несовместимо с более поздними взглядами Фрейда на природу и развитие эго (раздел II). В этом разделе я в значительной мере находился под влиянием Милнера и Кьюби, которые оба высказывались в пользу расширения классического аналитического понятия символизма. В третьем и последнем разделе я сделал попытку переформулировать теорию символизма на основе предпосылки, что символизация есть общая способность психики, основанная на перцепции, которая может использоваться как первичным, так и вторичным процессом. Мой огромный долг классической работе Джонса «Теория символизма» (Jones, 1916) будет очевиден на протяжении всей статьи, даже когда я занимаю позицию иную, чем у него.

Я также признаю глубокое влияние Брайерли с ее концепцией метапсихологии как теории процессов, и ее акцентом на необходимости связывать психоаналитическую теорию с тенденцией современной мысли, что является «движением прочь от анализирования внутрь вещей и в направлении анализирования внутрь процессов» (Уоддингтон, цитированный у Брайерли, Brierley, 1951). Один вывод, который можно сделать из этой точки зрения, это что динамические и экономические формулировки в терминах процесса и организации следует, где возможно, предпочесть топографическим описаниям, которые имеют тенденцию к статичности и способствуют реификации, то есть ошибочной привычке забывать, что такие понятия как эго и ид являются плодом воображения, и наделять их конкретной реальностью, которой обладают только такие «вещи», как например органы тела. По этой именно причине я временами выражаю знакомые идеи в незнакомых терминах.

 

I.

Проведение различия между первичным и вторичным процессом было одной из самых ранних и самых фундаментальных идей Фрейда. Он основывал свою метапсихологию на предпосылке, что существует примитивный психический аппарат, деятельность которого направляется попытками регулировать состояние напряжения путем разрядки импульсов влечений. Этот психический аппарат построен по модели рефлекторной дуги, сенсорная сторона которой несет эндогенные импульсы соматического происхождения, а моторная сторона разряжает эти импульсы, тем самым уничтожая напряжение, которое они имеют тенденцию создавать. Он далее предполагал, что со стороны моторики существуют два психических способа и два пути разрядки. Эти два способа разрядки он назвал первичным и вторичным процессами.

Если импульс разряжается путем первичного процесса, конечным результатом будет галлюцинация во сне или наяву. Последнюю из них мы называем сновидением. Механизм, при помощи которого это происходит, таков: энергия, или либидо, которую несет импульс, подводится не к тем органам тела, которые могут в действительности реализовать удовлетворение импульса, но к той части психического аппарата, в которой находятся репрезентации воспоминаний о прошлых удовлетворениях. Таким образом следы в памяти, или имаго, тех объектов, которые в прошлом доставили эти реальные удовлетворения, наполняются энергией (катектируются) и переживаются как реальные. Процесс, который превращает хранящийся в памяти имаго в галлюцинацию, есть тот же процесс, который в нормальном состоянии бодрствования делает какую-то часть внешнего мира субъективно реальной путем наполнения ее либидо. Тот факт, что символ может быть заменителем хранящегося в памяти имаго, будет рассматриваться в разделе III.

Условием, необходимым для того, чтобы хранящиеся в памяти имаго и символы смогли подобным образом конвертироваться в галлюцинации, будет изъятие катексиса из внешней реальности и функциональное обездвиживание тех частей психики, которые ориентированы на внешнюю реальность. Это происходит при, по меньшей мере, четырех различных условиях:

a. Сон, и отсюда сновидения.

b. Психоз, при котором существует защитное отрицание реальности. Фрейд был под большим впечатлением от существования простых дающих исполнение желаний галлюцинаторных расстройств, впервые описанных одним из его учителей в нейро-психиатрии, Мейнертом. Тот факт, что подавляющее большинство психотических галлюцинаций имеют значительно более сложную психопатологию, на самом деле никак не опровергает важности этого наблюдения.

c. Младенчество, в котором незрелость эго способствует галлюцинаторному удовлетворению желаний. Как я думаю, позиция Фрейда в этом вопросе была такова, что со всеми импульсами младенец сначала справляется путем галлюцинаций, и только когда напряжение заходит далее определенной критической точки, переживается боль.

d. Невроз, при котором частичное отвлечение интереса от внешнего мира сопровождается интроверсией и развитием фантазийной жизни основанной на психической разработке детских и инфантильных воспоминаний.

Ни в одном из этих четырех случаев психика не находится полностью под влиянием первичного процесса. Во сне отвлечение интереса от внешнего мира не так велико, чтобы помешать спящему регистрировать значимые внешние стимулы, например, сигналы реальной опасности, даже если может возникнуть попытка неверно интерпретировать их таким способом, чтобы просыпаться не было необходимости. Точно также со сновидениями, вызванными полным мочевым пузырем или прямой кишкой: сновидящий обычно просыпается вовремя. Младенец также не находится полностью под властью первичного процесса; у него есть определенные врожденные реакции, которые являются примитивной адаптивной формой деятельности, например реакция вздрагивания, плача, когда его не поддерживают надежно, или когда он голоден, и так далее.

Описывая путь импульса, когда он проходит через первичный процесс, я при этом как бы описал также и вторичный процесс. Это процесс, при помощи которого импульс проходит в ту часть психического аппарата, которая (a) воспринимает внешнюю реальность и (b) контролирует те физические органы, которые могут вызвать изменения во внешнем мире, которые поведут к удовлетворению желания (разрядке импульса). Говоря иными словами, вторичный процесс есть такой процесс, при помощи которого импульс становится более или менее сознательным желанием, которое удовлетворяется не немедленно, путем галлюцинации, а только после задержки, на протяжении которой (a) внешняя реальность воспринимается и анализируется в поисках соответствующего объекта и (b) навыки более или менее сложного типа используются таким образом, чтобы желание было удовлетворено. Эти навыки могут быть как врожденными, так и приобретенными. Иными словами, вторичный процесс предполагает использование функций тестирования реальности и манипулирования реальностью. Согласно конкретным условиям, которые доминируют в любой данный момент, вторичный процесс может быть в большей или меньшей степени сложным и предполагать задержку в разрядке импульса на больший или меньший срок.

Существенное различие между первичным и вторичным процессами удобно было бы выразить двумя различными способами, один из которых подчеркивает судьбу импульса, а другой качество отношения к объекту. Согласно первому, различие состоит в том, что первичный процесс снимает напряжение немедленно и вне зависимости от внешней реальности, но только на время, тогда как вторичный процесс предполагает задержку во времени, зависит от реальности, но снимает напряжение окончательно - окончательно, то есть, относительно того импульса, который действует в данный конкретный момент. Он, конечно, не уничтожает исходно присущую импульсам тенденцию возвращаться. Именно это различие между двумя процессами объясняет ограниченную ценность сновидений. Неудовлетворенные желания, которые иначе нарушали бы сон, могут быть облегчены немедленно и полностью путем сновидения – согласно утверждению Фрейда, что функция сновидений в том, чтобы сохранять сон – но никакое количество сновидений никогда на самом деле окончательно не удовлетворит желание; отсюда в конечном итоге необходимость просыпаться и вновь катектировать внешние объекты. Сходные соображения объясняют временный успех, но в конечном итоге безуспешность грез наяву и невротических симптомов в отношении удовлетворения желаний.

Что касается качества отношения к объекту, существенное различие состоит в том, что первичный процесс является объективно аутистичным, это невзирая на субъективное присутствие (внутреннего) имаго объекта, в то время как вторичный процесс ведет к коммуникации, контакту и взаимодействию с внешним объектом, который на момент удовлетворения и объективно и субъективно присутствует. В основе своей аутистичная природа первичного процесса очевидна в его более простых проявлениях, но при более сложных построениях, как правило, оказывается скрытой. В результате следования проективным и интроективным идентификациям объекты во внешнем мире могут восприниматься, с их или без их пособничества, как бессознательные заменители идеальных внутренних имаго. Когда такое происходит, вырабатываются псевдообъектные отношения, которые технически являются психотическими[2] и потенциально нестабильными несмотря на то, что они могут быть (по видимости) эго-синтонными и длиться на протяжении всей жизни. Примерами этого являются folie a deux *, перверзивные отношения и определенные идеологические группы.

Важно понимать, что первичный и вторичный процессы являются не клинически наблюдаемыми явлениями, а теоретическими конструктами, созданными для того, чтобы объяснить определенный набор фактов. Они предназначены для того чтобы объяснить, в первую очередь, невротическую и в особенности истерическую интроверсию и фантазию, а затем, во вторую очередь, сновидения, в которых Фрейд нашел нормальный аналог истерической фантазии. Простейшая возможная формулировка сходства между неврозом и сновидением, это что и то, и другое пронизано первичным процессом, попытками удовлетворять желание не реалистически, путем отношений с подходящими внешними объектами, но в иллюзорной манере, путем катексиса внутренних имаго объектов (ср. Jones 1911).

Формулировки различия между первичным и вторичным процессами, как правило, основываются на предпосылке, что фантазия и реальность, воображаемые идеи объектов и реальные внешние объекты противостоят друг другу. Поэтому важно понимать, что это противопоставление не всегда является истинным, и что, как в особенности указывал Винникотт (Winnicott, 1945), встречаются условия, при которых это различие рушится. Это происходит из-за того, что удовлетворение определенных желаний, например, тех, которые вызваны оральными и генитальными импульсами, требует объекта, мотивацией которого является ответное желание. Так, например, удовлетворение оральных желаний младенца требует активного участия матери, которая желает кормить своего ребенка грудью. Очевидно, что может случиться так, что в результате действий матери никакого заметного или значимого времени не проходит между появлением у младенца желания, чтобы его покормили и реальным кормлением, то есть, что грудь появляется прежде, чем ребенок начинает страдать от болезненного количества напряжения (я не предполагаю здесь, что мать удовлетворяет желание ребенка быть накормленным в тот момент, когда желание появляется – трудно даже представить себе, чтобы желание такого рода появлялось в конкретный момент времени – но что существует период времени, на протяжении которого желание активно при том, что младенец никоим образом не ожидает, что оно не будет удовлетворено, и в течение которого поэтому младенец не имеет никакого мотива ни воспринимать, ни отрицать внешнюю реальность). Когда это происходит, каково субъективное переживание этого события младенцем? Отличается ли восприятие реальной груди каким-то образом от образа груди, возникающего в его галлюцинациях, когда он находится под воздействием первичного процесса, или воспринимаемая и воображаемая грудь тождественны? В последнем случае мы имеем ситуацию, когда реальное удовлетворение происходит, пока младенец находится под влиянием первичного процесса, при котором реальное переживание субъективно является галлюцинацией. Повторные переживания такого наложения или совпадения иллюзий и реальности будут, вероятнее всего, вызывать у индивидуума позитивную привязанность к внешней реальности, без тех нарушений, что возникают от отрицания, ненависти, подозрения, разочарования или ухода в себя. Хотя фрустрация может привести к принятию реальности, только удовлетворение может заставить любить реальность.

Возможно, что функция ухаживания и предварительной стадии удовольствия в сексуальной жизни взрослого человека состоит в том, чтобы создать аналогичное состояние вещей, при котором присутствие у обоих партнеров синхронизированных взаимных желаний приводит к уничтожению в момент оргазма какого-либо различия между фантазией и реальностью. Если это так, это объясняет тот кажущийся парадокс, что вершиной объектной любви является чувство отождествления себя с объектом или, как это выражает Фенихель, что «на вершине полного генитального удовлетворения идентификация возвращается на более высоком уровне» (Fenichel, 1945, стр.85). Эта мысль явно очень близка к концепции генитальной любви у Ференци и Балинта.

 

II.

В предшествующем разделе я использовал термин «первичный процесс» в его ограниченном значении тенденции к галлюцинаторному удовлетворению желаний, и не принимал более широкого его значения, которое включает понятия всех тех черт, которые Фрейд описывал как характерные для Бессознательного, то есть символизацию, смещение, сгущение, подвижность катексисов, отсутствие категорий пространства и времени, и так далее. Я сделал это по двум причинам. Во-первых, некоторые из этих черт: мобильность катексисов, отсутствие категорий пространства и времени и, возможно, сгущение, являются логически необходимыми следствиями тенденции к галлюцинаторному удовлетворению желаний и, следовательно, не требуют специального рассмотрения. Во-вторых, включение других, например, символизации и смещения, в понятие первичного процесса предполагает две вещи, которые, как я считаю, не являются верными:

1. Что модусы бессознательной и сознательной психической активности качественно являются абсолютно различными, и в особенности

2. что символизация является одной из характеристик бессознательной психической активности и не встречается в сознательном мышлении.

Мысль, что бессознательная и сознательная психическая активность являются качественно различными, я полагаю, можно отбросить по соображениям общего характера, поскольку она игнорирует тот факт, что психика невзирая на свою склонность к конфликтам, диссоциации и так далее, тем не менее является единой структурой, которая действует как нечто целое. Следовательно, нелогично представлять себе психику подразделенной на две подчиненные структуры Бессознательное и Сознательное, или на эго и ид, функционирующие абсолютно различными способами. Говоря с биологической точки зрения, мы можем считать только одну из них, эго, специализированным ответвлением другой, таким же образом, как – и это, вероятно, нечто большее, чем просто аналогия – кора головного мозга является специализированной частью более примитивных частей центральной нервной системы. Тот факт, что некоторые аспекты кортикальной активности иногда являются сознательными, не дает нам права предполагать, что функции коры каким-то образом в основе своей отличаются от остальной центральной нервной системы.

Идея, что символизм ограничен бессознательной психической деятельностью, не выдерживает не только общих возражений, высказанных в предшествующем абзаце, но и более конкретных. Во-первых, это весьма затрудняет описание процесса сублимации, и в особенности отграничения стабильной и прогрессивной сублимации от невротической и защитной (псевдо-)сублимации. Во-вторых, невозможно объяснить природу терапевтического воздействия психоанализа, не признав, что аналитик, аналитическая ситуация и слова, используемые в аналитическом лечении, суть все символы. В-третьих, это противоречит клиническому наблюдению, сделанному Фрейдом очень рано, что есть индивидуумы, обладающие спонтанным пониманием символических уравнений и не предлагающие никакого сопротивления интерпретациям сексуального символизма. Эти индивидуумы не обязательно являются шизофрениками, как вначале думал Фрейд. И, кстати, они вовсе не всегда являются художниками.

Трудности, связанные с попытками ограничить понятие символизм, а становятся очевидны, если подумать о работе Джонса «Теория символизма», которая была написана в 1916 году, то есть до появления эго-психологии. Здесь Джонс утверждает, что не существует такого явления как «истинный» символизм, который можно отличить от того, что он называет «символизмом в его широчайшем смысле» – а не, следует заметить, «ложного» символизма. С одной стороны, он пишет: «Если слово символизм брать в его широчайшем значении, видно, что он охватывает почти все развитие цивилизации, ибо что такое цивилизация, если не нескончаемая серия эволюционных подстановок, неустанное замещение одной мысли, интереса, способности или тенденции другой?». С другой стороны, он говорит: «Символизм возникает как результат интрапсихического конфликта между тенденциями к вытеснению и вытесненным материалом» и «только то, что вытеснено, символизируется; только то, что вытеснено, нуждается в символизации». Далее, формулируя существенные различия между «истинным» символизмом и «символизмом в его широчайшем смысле», он пишет: «Две кардинальные характеристики символизма в этом строгом смысле – это (1) что процесс является полностью бессознательным... и (2) что аффект, наполняющий символизированную мысль, оказался, в той мере, в которой это касается символизма, не способным на ту модификацию качества, которую обозначают термином «сублимация»». Эта цитата показывает, что Джонз провел не просто произвольное и чисто словесное различие, ограничив понятие символизма отождествлением одной идеи с другой, вытесненной и бессознательной, он проводит реальное и очень важное различие, а именно, различие между символами, которые оказались подчиненными невротическому процессу, и символами, которые использованы при развитии эго. Существуют, однако, два взаимосвязанных возражения против того, как Джонс сформулировал это различие.

Первое заключается в том, что не будет ли более логичным сказать, что символизм есть общая способность, которая может быть использована двумя различными способами, чем подразделять символизм на две отдельные категории согласно двум различным способам, которыми он используется. Второе – это, что различие, используемое Джонсом в качестве критерия, чтобы дифференцировать его два вида символизма, то есть прошел или не прошел аффект, наполняющий символ, «ту модификацию в качестве, которая обозначается термином «сублимация»», является на самом деле различием между двумя видами аффекта, модифицированным и немодифицированным, а не между двумя разными типами символа. Вопрос в том, можно ли на самом деле проводить различия между разными видами аффекта, мне представляется не связанным непосредственно с темой данной работы.

Я надеюсь, понятно, что предшествующие абзацы не содержат критику работы Джонса в обычном смысле этого слова. Они скорее являются переформулировкой некоторых из трудностей, возникающих в результате незрелости психоаналитической теории в то время, когда эта работа писалась, трудностей, которые, по-видимому, сыграли свою роль, приведя к тому, что Фрейд заменил свою более раннюю метапсихологию метапсихологией «эго и ид», в которой (a) то, что бессознательно, не обязательно является вытесненным, (b) эго (заменившее Сознательное) не является непременно сознательным, и (c) понятие Сознательного, противостоящего Бессознательному, заменено понятием эго, которое является «той частью ид, которая была модифицирована прямым воздействием внешнего мира». Именно это последнее, по моему мнению, опровергает классическую теорию символизма. Единственное, что оправдывает данное изложение, это моя уверенность, что аналитики в своих раздумьях о символизме не всегда достаточно учитывали выводы эго-психологии, и склонны были считать, что символизм и эго-функционирование являются двумя абсолютно не связанными между собой областями психоаналитического исследования.

Два замечательных исключения из этого – статья Мелани Кляйн о формировании символов (Klein, 1930) и статья Сьюзен Айзекс (Isaaks, 1948) о фантазии. Однако, как становится уже очевидным, я на протяжении всей данной статьи принял точку зрения, в ряде положений отличающуюся от клейнианской теории. Один аспект этого отличия, вероятно, стоит обсудить более подробно, поскольку он непосредственно связан с моей основной темой. Это связано с понятием фантазии. В единственном случае, когда я использовал это слово до сих пор, я использовал его в качестве противопоставления внешней реальности, а не в его расширенном клейнианском значении «бессознательного психического содержания», лежащего в основе любого поведения, включая как невротическую, так и реалистическую психическую активность. Это расширение значения, которое, как я позже укажу, имеет в высшей степени почтенные литературные прецеденты, представляется мне в одно и то же самое время крайне полезным и в высшей степени обманчивым. Его ценность, думаю я, в том, что оно привлекает внимание к тому факту, что бессознательные процессы символизации и воображения лежат в основе развития и поддержания чувства реальности в такой же мере, в какой они лежат в основе развития и поддержания невроза.[3]

Это, конечно, и является главной темой данной работы. Слабость этого положения, с моей точки зрения, в том, что оно несколько смазывает различие, которое было более чем ясно в классической аналитической теории. Речь идет о различии между психическими процессами, предполагающими защитно-катектированные, идеальные, иллюзорные, «психотические» имаго – которые справедливо можно назвать термином «фантомы» – и процессы, предполагающие имаго, основанные непосредственно на воспоминаниях о реальных переживаниях. Это представляется мне фундаментальным различием, невзирая на тот факт, что первое возникает в результате идеализации второго. Акцент, который клейнианская теория ставит на том факте, что «психическая реальность» и «внешняя реальность» обе являются субъективно реальными, как мне кажется, несколько затемняет тот факт, что между ними, тем не менее, существуют значительные различия, и что психическая реальность сама по себе является делимой на ту часть, которая привязана развитием к внешней реальности, и другую часть которая сформировалась в результате идеализации (Rycroft, 1955). Это существенное различие между «внешней реальностью» и этой второй частью «психической реальности» заключается, конечно, в том, что удовлетворения, обеспечиваемые первой, являются объективно реальными, в то время как удовлетворения, обеспечиваемые второй, являются иллюзорными и обманчивыми для чувств. Иногда появляется впечатление, что в своем вполне оправданном отторжении тенденции недооценивать психическую реальность некоторые из клейнианских аналитиков невольно впадают в противоположную ошибку, принижения значимости внешней реальности. Ошибочная мысль, что Фантазия является всего лишь фантазией, как это формулирует Сьюзен Айзекс, здесь заменяется ошибочной мыслью, что внешняя реальность - это всего лишь внешняя реальность. Еще одна сторона этого размывания различий - это готовность перейти от абсолютно правильного наблюдения, что любое восприятие бессознательно мыслится как «вбирание», к неоправданному подразумеваемому приравниванию восприятия к «психотической» интроекции (а узнавания к «психотической» проекции)».

Необходимость восстановить различия в классической теории, поддерживаемые противопоставлением фантазии и реальности было, как я думаю, одной из причин, из-за которых Винникотт и Милнер ввели понятие иллюзии. То, что это, собственно говоря, введение заново более раннего понятия, было, однако, скрыто тем фактом, что и тот и другой были в первую очередь заинтересованы в том, чтобы определить природу соотношения (способности к) иллюзии и (восприятия внешней) реальности в период максимальной взаимности между младенцем и его матерью, и описать то, к каким нарушениям в этих отношениях приводит разрыв между иллюзией и реальностью. Они склонны были принимать как данность более поздние перипетии конфликта между иллюзией и реальностью, после того как раскол произошел. Эти перипетии образуют собой предмет классической психопатологии, в которой противостояние фантазии и реальности принимается, что в данных границах совершенно правильно, за данность.

Что еще помогло бы вновь ввести классическое различие между фантазией и реальностью в рамки теории, которая более не считает это различие абсолютным, так это воспользоваться словом «воображение» для обозначения процесса разработки, организации и конфигурирования имаго, обслуживающего вторичный процесс, и ограничить термин «фантазия» задействованием различных имаго в первичном процессе. Это дало бы по крайней мере три преимущества:

а. Это позволило бы провести различие между первичным и вторичным процессами, не игнорируя тот факт, что всякое размышление о реальности «поддерживается бессознательной фантазией», пользуясь словами Сьюзен Айзекс.

b. Это согласовалось бы с обычным словоупотреблением образованных людей, которое признает, что воображение является существенным предварительно необходимым условием для того, чтобы вполне оценить реальность, и что люди могут страдать недостатком воображения.

c. Это предоставит нам три слова – иллюзия, фантазия и воображение – для того, чтобы охватить широкий спектр значений, прежде обозначавшихся словом «фантазия» (в настоящее время это слово используется для того, чтобы обозначить (1) разновидность общей психической активности, (2) конкретную невротическую форму этой активности, (3) состояние психики, возникающее в результате нее, и (4) фиктивную область, в которой она происходит).

В этом контексте интересно написание слова фантазия. Согласно Сьюзен Айзекс английские переводчики Фрейда «избрали особое слово фантазия»*, чтобы отличить психоаналитическое значение термина от популярного слова «фантазия», означающего «грезы наяву, измышления, и так далее». Однако fantasy и phantasy, согласно Оксфордскому словарю английского языка (1901), с тех пор как была наново открыта греческая ученость, обычно «воспринимались как отдельные слова, причем преобладающее значение первого было «каприз, случайное желание, вымысел», в то время как последнее означало «воображение, зрительные образы»». Иными словами, существовала склонность признавать, что понятие фантазии предполагает две различные идеи или, иначе говоря, что это процесс, который может привести к двум различным конечным результатам. Самое ясное доаналитическое прозрение в природу фантазии, по всей видимости, принадлежало Кольриджу, который основывал свою теорию Воображения (Фантазии) на различии между первичным воображением, которое он называл «живой силой и перводвигателем всякого человеческого восприятия» и вымыслом, который он описывал как «вид памяти, освобожденной от власти пространства и времени», фраза, которая звучит почти как определение первичного процесса. К несчастью, теории Кольриджа настолько перепутаны с его идеалистической философией, что они, вероятно, не имеют никакой практической пользы для психоаналитиков. Я, однако, хотел бы привести две дальнейшие цитаты, которые наводят на мысль, что он пытался разобираться с проблемой, которая обсуждается здесь, и что связь не является кажущейся. Это (а) его понятие вторичного воображения, которое есть «эхо первого (то есть первичного воображения), сосуществующее с сознательной волей, но все еще тождественное первичному в воздействии своем, и разнящееся только по степени и способу своего действия. Оно растворяет, рассеивает, раскидывает (то есть анализирует), для того чтобы воссоздать» (Biographia Literaria, 1917) и (b) его утверждение о соотношении между Воображением и Вымыслом. «Воображению нужен вымысел, собственно, высшие интеллектуальные силы могут действовать лишь через соответствующую энергию низших» (Table Talk 1833) (I.A.Richards: Coleridge on Imagination, 1934).

Я не делал здесь попыток проследить возможные выводы из той мысли, что восприятие реальности предполагает использование воображения. Один из них, однако, стоит упомянуть в связи с символизмом, а именно, что в результате можно представить себе каждого индивидуума как обладателя собственного идеосинкратического представления о реальности, основанного на конкретных конфигурациях его собственных процессов воображения и символизации, причем необязательно предполагается, что это представляет собой отклонение от гипотетически нормального чувства реальности. Эта мысль особенно важна в связи с работой творческих мыслителей и художников, которые создают новые символы для подхода к реальности, тем самым навсегда изменяя чувство реальности у тех, кто им следует (ср.Milner, 1952). Этот взгляд на данный вопрос не является непременно идеалистическим или даже релятивистским, поскольку (a) имаго и символы возникают, в конечном итоге, из телесных восприятий, которые являются общими для всего человечества, и (b) новые концепции реальности, создаваемые мыслителями и художниками, представляют собой дополнения к прежде существовавшим концепциям реальности, которые обычно скрыты внутри них; этим они существенно отличаются от бредовых систем шизофреников, с которыми они тем не менее имеют определенные психопатологические связи.

 

III.

В этом последнем разделе я попытаюсь сформулировать теорию символизма, основанную на том, что символизация есть общая тенденция или способность психики, которая может быть использована первичным или вторичным процессом, невротически или реалистически, для защиты или самовыражения, чтобы поддержать фиксацию или чтобы способствовать росту. Ради краткости моя формулировка принимает форму четырнадцати тезисов.

Процесс формирования символов состоит в смещении катексиса с идеи объекта или формы деятельности, представляющих первичный инстинктуальный интерес, на идею объекта, представляющего меньший инстинктуальный* интерес [4]. Последний затем выступает в качестве символа первого.

Это определение процесса формирования символов требует расширения и пояснения в трех отношениях:

А. Понятие объекта первичного инстинктуального интереса должно включать (А) внешний объект первичного влечения, (В) части Я, необходимые для установления, поддержания и завершения отношений с внешним объектом, и (С) субстанцию, переходящую от субъекта к объекту или наоборот.

В. Я использовал выражение «объект или форма деятельности», а не просто «объект», чтобы привлечь внимание к тому факту, что объекты обретают свою значимость из своей функции, и что, следовательно, смещение при формировании символов происходит с одного процесса или функции на другой, а не с одного «предмета» на другой. В дальнейшем слово «объект» следует воспринимать в значении «функция объекта».

С. Это определение, с его акцентом на объектных отношениях, в том виде как оно изложено является действительным только для оральных и генитальных влечений, которые очевидным образом требуют объекта для своего удовлетворения, и по поводу которых нет никаких сомнений относительно природы объекта. Что касается символизации анального и уретрального влечений, ситуация является более сложной, поскольку не ясно (a) должны ли фекалии и моча мыслиться как инстинктуальные объекты, требующие выброса, или как субстанции, которые легко поддаются использованию в качестве символических объектов, и (b) являются ли дефекация и мочеиспускание первичными аутоэротическими видами активности, или они исходно являются неотделимой частью отношений младенца с его матерью. В последнем случае мать является первичным объектом анальной и уретральной активности, а фекалии и моча являются веществом, которое переходит от субъекта к объекту и наоборот (см.А. выше).

2. Объект или вид активности, на который смещается катексис, это такой объект, который психика, вследствие своей неотъемлемой организации, способна ассоции



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-05-20 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: