Я постараюсь перечислить некоторые из тех последствий, к которым привел разрыв социальной антропологии с историей.

1. Антропологи усвоили привычку некритичного подхода к источникам и документам Фрэзеру не приходило в голову пояснять, на каких основа­ниях он считал достоверными сведения, на которые он ссылался в «Золотой ветви». Дюркгейм в «Элементарных формах религиозной жизни» подвергал безжалостной критике существующие теории религии, но не думал крити­ковать сочинения об австралийских аборигенах, на которых основывалась его собственная теория. Данное замечание в полной мере относится и к со­временным антропологическим монографиям, выводы которых мы порой слишком легко принимаем на веру. Я убежден, что работы немногих ны­нешних антропологов отвечают тем требованиям, которые высказывали еще Ланглуа и Сеньобос, эти стойкие (хотя, может быть, слегка прямоли­нейно мыслившие) защитники исторического метода⁴. Мы нередко забыва­ем о том, что антропологу следует полагаться на непосредственное наблю­дение, только если он выступает в роли полевика-этнографа Проводя срав­нительный анализ, он, подобно историкам, должен опираться на докумен­тальные источники. Было бы справедливо упомянуть, что некоторые ученые, занимающиеся исторической этнологией (в частности, немецкие ученые), признавали и признают необходимость привлечения методов исторического анализа, но тем не менее многие антропологи о ней по-прежнему забыва­ют.

2. Антропологи практически перестали прилагать сколько-нибудь серь­езные усилия к тому, чтобы пытаться реконструировать прошлое какого- либо народа или общества на основании письменных исторических свиде­тельств и зафиксированной устной традиции. В этом стали усматривать чисто антикварный интерес Нам говорилось, что для функционального ис­следования институтов не требовалось знать, через какие исторические из­менения прошли эти институты. Между тем мне представляется очевид­ным, что, если антрополог, изучающий первобытное общество, стремится добраться до понимания сути того или иного института, он ничего не смо­жет сделать без привлечения к работе письменных свидетельств и устных преданий. Даже Роско, путешествовавший в 1880-х годах, прибег к рекон­струкции устного материала для того, чтобы описать функционирование царского двора у народа баганда⁵. В последние годы, надо заметить, антропо­логи в своих работах стали уделять несколько больше внимания истории про­стейших народов, но в большинстве случаев они ограничиваются, так сказать, зарисовками общего исторического контекста Осмелюсь предположить, что мы еще не совсем научились подходить к историческому материалу с со­циологической стороны. Я хотел бы призвать этнографов к тому, чтобы они по возможности фиксировали устные предания в виде наименее обрабо­танных документальных текстов, т.е. в виде источников, которые говорят сами за себя, а не являются «выборками» или «интерпретациями», демон­стрирующими, как хорошо этнограф понял чужой язык и его структуру.

3. Недостаток отмеченных выше исторических реконструкций приводит к распространению того мнения, что до установления европейского коло­ниального владычества все простейшие общества были статичными. Не ис­ключено, что в отношении каких-то конкретных обществ такое мнение может быть исторически подтверждено, но в отношении многих других оно безусловно неверно (один только Африканский континент поставляет нам многочисленные примеры; зулу, басуто, баротсе, азанде, мангбету и др.). Во многих регионах Африки, Северной Америки или арктического пояса мы находим документальные свидетельства, которые дают нам возможность по крайней мере в общих чертах уяснить, как развивались простейшие об­щества на протяжении ряда столетий. Без этого знания мы представляем себе такие общества в искаженной двухмерной перспективе. Для того что­бы составить более или менее разумное понятие о сложном явлении, гово­рил Боас, необходимо «разобраться не только в том, что оно собой пред­ставляет, но и в том, как оно появилось на свет». Я согласен с его мнением Впрочем, данное замечание касается в первую очередь историко-этногра- фических исследований. Исследования чисто этнологического характера сопряжены с массой других проблем⁶. (Скажу лишь, что такие исследова­ния, конечно, имеют право на существование, но ценность из них можно извлечь лишь в том случае, если проводить их с величайшей осторожностью и строжайшим вниманием при отборе фактических данных. Об этом нас уже предупреждал Сепир. Я обычно привожу в пример неосторожным эт­нологам тот факт, что культурные контакты существовали даже между Ин­донезией и Мадагаскаром, либо тот факт, что некоторые из съедобных рас­тений, важных в рационе африканцев, были завезены из Америки после ее открытия европейцами.)

4. Устная история народов важна также и потому, что она частично формирует лшшление живущих людей и, следовательно, становится частью социальной жизни, которую непосредственно наблюдает антрополог. Мы должны проводить различие между прямыми результатами исторического события (например, битвы при Ватерлоо) и той ролью, которую в жизни людей играет память об этом событии, т.е между событием и его репре­зентацией в устной или письменной традиции, между Geschichte и Historie, между storia и storiografia. Я полагаю, что Кроче подразумевал историю именно в таком вторичном смысле, когда он говорил, что вся история явля­ется современной историей. Данную точку зрения еще лучше излагал Кол- лингвуд, считавший, что история прошлого всегда заключена и существует в оболочке современного мышления — таким образом, история всегда принадлежит настоящему, но тем не менее отделена от него. Увы, антропо­логи нашего времени, утеряв активный интерес к истории, перестали зада­ваться многими важными вопросами. Почему в одних обществах мы находим богатые исторические традиции, а в других — плохо развитые? Еще 70 лет назад Кодрингтон замечал, что «различие между полинезийским и мелане­зийским секторами Тихого океана состоит в том, что у полинезийцев ярко выражены исторические традиции, а у меланезийцев их нет»⁷. В причинах этого различия Кодрингтон разбираться не стал. Полстолетия спустя Саут- холл сообщал, что у алурцев он наблюдал гораздо более интенсивный инте­рес к познанию прошлого, чем у соседних народов, расположенных к запа­ду от Нила и озера Альберт⁸. Однако он также не высказал никакого пред­положения по поводу того, чем данное различие могло быть вызвано. Собы­тия какого типа чаще всего фиксируются в памяти коллектива? Связаны ли они с какими-то особенными социальными отношениями или правами (на­пример, правами семьи или клана на земли или на законное место в ли- нидже)? На эти вопросы иногда обращал внимание Малиновский, но он рассматривал их несистематически и интересовался скорее «мифами», чем историей. Какие механизмы запоминания используются людьми для фик­сирования традиции? Выступают ли в роли этих механизмов объекты при­родного ландшафта (история чаще связана с местами, чем с людьми, как замечал де Калон), особенности социальной структуры (т.е. генеалогии, воз­растные категории или династии правителей) или предметы материальной культуры? В какой степени условия окружающей среды воздействуют на осознание людьми своих традиций и понимание времени? Путешественни­ки, исследовавшие Центральную Африку, не раз отмечали, что из-за отсут­ствия каменных пород и вследствие жизнедеятельности термитов и расте­ний материальные свидетельства набегов, вторжений и миграций постепен­но исчезают, а с ними заодно стирается и память об этих событиях. Уче­ный, изучающий традицию народа, стало быть, берет на себя тройную роль — роль собирателя фактов, историка и социолога. Сначала он собирает фактические данные, т.е. создает запись традиции, затем он оценивает исто­рическую достоверность этих данных и располагает их в приблизительном хронологическом порядке (в самом деле, на данном этапе его работа выгля­дит как средневековая хроника, запутанная последующей экзегезой) и, на­конец, производит окончательную социологическую интерпретацию.

5. Отсутствие интереса к истории простейших обществ среди антропо­логов настолько показательно, что практически никто из них (даже Мали­новский здесь не является исключением) не старался четко разграничить историю, мифы, легенды, предания и фольклор. Давайте, например, обратим внимание на то, как у нас традиционно трактуется миф. Обычно антропо­лог (если только он не использует общее слово «традиция» в отношении всего, что связано с прошлым народа) ссылается на «историю», чтобы обо­значить то, что представляется ему более или менее вероятным, и ссылается на «миф», чтобы обозначить то, что представляется ему маловероятным или невозможным Но ведь миф и история — вещи различные по своему внут­реннему содержанию, а не просто по той оценке, с которой они отвечают на тест истинности фактов. Сообщение может быть правдивым, но мифиче­ским по характеру. Или, наоборот, сообщение может бьггь ложным, но вместе с тем историческим по характеру. Я не могу останавливаться под­робно на этом сложном вопросе и перечислю лишь те черты, которые, по моему мнению, действительно отличают миф от истории. В мифе сущест­венна не столько последовательность событий, сколько моральная напол­ненность ситуаций, по причине чего мифу обычно свойственна аллегорич­ность и символичность форм Миф, в отличие от истории, не существует как «прошлое, замкнутое в оболочке настоящего», — он представляет собой, так сказать, «переигрывание» события, сплавляющее в себе прошлое и настоя­щее. Как правило, миф имеет «вневременной» характер и не связан с исто­рическим временем. Даже в тех случаях, когда связь с историческим време­нем все-таки прослеживается, миф остается «вневременным» в том сллысле, что он может повториться в любое время на историческом отрезке. Архе­типы, присутствующие в мифе, не ограничены жестко с точки зрения про­странства и времени. Невероятные и абсурдные элементы мифа не следует понимать буквально, и в них не следует усматривать «наивность воспри­ятия» людей. Они и составляют сущность мифа. Самим тем, что события лежат за пределами человеческого опыта, миф будит воображение людей и их творческие способности. Наконец, миф отличается от истории и пото­му, что в любом обществе люди сами относятся к ним по-разному. Люди не усматривают в исторических событиях и мифических событиях явлений одного и того же порядка Ни один грек не видел могучего Зевса, зоркой Афины и быстроногого Гермеса кроме как на театральной сцене

6. Пренебрежение историей в антропологической деятельности прояв­ляется и в другом. Мы все имеем дело с социальными фактами, и огромное количество таких фактов содержится в картотеках, хронологических табли­цах и разного рода работах, созданных историками. Если мы на самом деле стремимся вывести общее положение, истинное для всех (или по крайней мере для большинства) явлений одного и того же порядка, мы обязаны хотя бы выборочно задействовать эти исторические факты для того, чтобы проверить выводы, полученные в наших полевых исследованиях. Кроме то­го, из истории определенных периодов, содержащих материал, во многом аналогичный тому, что антропология изучает на примере современных про­стейших обществ, мы можем почерпнуть разнообразные термины и кон­цепции, которые, при условии разумного применения, будут способны со­служить нам хорошую службу. Я говорю об исторических периодах, подоб­ных эпохе Меровингов или Каролингов во Франции. Но полезные сведения можно также почерпнуть и из работ историков-социологов, занимавшихся другими периодами и обществами. Приведу в пример лишь несколько имен, не упомянутых ранее (по преимуществу это ученые, с трудами кото­рых я познакомился в мои студенческие дни): Гизо, Гирке, Ковалевский, Савиньи, Пти-Дютайи, Зиммерн, Ганшоф, Фихтенау¹⁰. Необходимо также упомянуть труды Вебера и Тоуни по капитализму и кальвинизму, Райта — по буржуазной культуре елизаветинской эпохи и Хаммондов — по вопро­сам квалифицированного труда в городе и деревне¹¹. И все же большинство исторических исследований, наиболее близких к антропологии по характе­ру, связано с ранними периодами истории — частично по причине, указан­ной выше, частично потому, что в отсутствие детальной инфорлиции о ли­цах и событиях историку приходится реконструировать институты и соци­альные структуры во многом теми же способами, какими это делает ан­трополог. Вы, несомненно, заметите, что многие из ученых, которых я упо­минаю, известны к тому же как исследователи права — эти ученые всегда стараются относить частные случаи к общим принципам (таковыми были и многие из тех исследователей, которых мы считаем основателями соци­альной антропологии: Мэн, Бахофен, Мак-Леннан, Морган и другие). Неко­торые историки по роду своей деятельности могут вполне считаться социо­логами, например: Грёнбех, изучавший историю Тевтонского ордена, Пе- дерсен, изучавший историю евреев, или Юбер, занимавшийся историей кельтов. Исторический и социологический подход одинаково присутствуют в работах отдельных авторов, изучавших экономическую историю (Ростовцев и Симиан), историю идей (Трельч и Нигрен), историю искусства (Озер), ис­торическую географию (французская школа, в которой почетное место за­нимает Видаль де ла Блаш), а также историю языков и военную историю¹².

7. Отвернувшись от истории, мы одновременно отвернулись и от мыс­лителей, закладывавших фундамент нашей собственной науки, целью кото­рой вплоть до Хобхауза и Вестермарка считалось вскрытие принципов и характерных черт социальной эволюции. Такая цель могла быть достигну­та только при условии использования исторических фактов. Хотя сегодня некоторые антропологи предпочитают говорить о «социальных изменени­ях», я не думаю, что это выражение может заменить понятие «история», ибо разнообразие экспериментальных ситуаций, поставляемых нам истори­ей, представляется намного более богатым и глубоким, чем те изменения, которые претерпевают современные простейшие общества при контакте с европейской цивилизацией

8. Я полагаю, что наблюдаемая в недавнем прошлом (и все еще нередко в настоящем) тенденция небрежного отношения к историческим фактам и злоупотребления так называемыми функциональными исследованиями в ущерб исследованиям исторического развития помешала нам проверить истинность основных положений, на которых долгое время покоились на­ши антропологические гипотезы (например, тех положений, что существует феномен, называемый «обществом», что этот феномен обладает «структурой» и что такая «структура» может быть описана с точки зрения социальных отношений или функционально взаимосвязанных институтов). Данные по­ложения представляют собой понятия, заимствованные из биологических наук. Будучи применилшми в одной сфере, они могут оказаться весьма опасными в другой. Ведь именно на них нередко основывается высказывае­мое мнение, что раз анатомию и физиологию лошади можно понять, не вникая в историю ее происхождения от какого-то отдаленного предка, то и структуру общества, а заодно и функционирование его институтов можно понять, не вникая в историю общества Но как бы мы ни определяли об­щество, оно никогда не будет подобным лошади. К счастью для нас, лошади остаются лошадьми (по крайней мере таковыми они оставались на обозри­мом историческом отрезке) и не превращаются в слонов или свиней, в то время как общества нередко меняют свои формы — иной раз даже с уди­вительной внезапностью и агрессивностью. В связи с этим возникает во­прос следует ли нам говорить об одном и том же обществе в разных точ­ках времени или, например, о двух совершенно различных обществах? В на­ше время не существует практически ни одного простейшего общества (мо­жет быть, за исключением совсем немногих, спрятанных в отдаленных уголках мира), которое не претерпело бы ту или иную трансформацию. Социальные системы изменяются повсеместно, и именно с точки зрения таких изменений мы должны подходить к определению терминов «об­щество», «структура» или «функция». Я бы даже сказал, что такой термин, как «структура», может быть осмыслен лишь тогда, когда исследователь употребляет его в историческом контексте, обозначая им те или иные фор­мы социальных отношений, которые остаются неизменными на протяже­нии достаточно длительного отрезка времени. Некоторые ученые пытаются выпутаться из трудностей, сопровождающих изучение простейших обществ в процессе их трансформации, привлекая еще одну физическо-органиче- скую аналогию. Они говорят, что такие общества находятся не в нормаль­ном, но в патологическом состоянии. Что ж, возможно, в распоряжении ученого и есть инструментарий, необходимый для выяснения того, что яв­ляется «нормальным» (т.е. типичным или характерным) для обществ опре­деленного вида Но вряд ли ученый сможет выяснить, что является «нор­мальным» с физиологической точки зрения, поскольку то, что представляет­ся норллальным в одном состоянии общества, может оказаться ненормаль­ным в другом его состоянии. К тому же я не считаю, что Дюркгейму вооб­ще удалось сколько-нибудь удовлетворительно обосновать понятие «соци­альная патология».

Мне кажется, что нельзя не согласиться с тем выводом, что изучение истории общества далеко не бесполезно даже при его функциональном анализе и что полностью понять общество можно лишь в том случае, если смотреть на него с точки зрения не только настоящего момента, но и ис­торической ретроспективы. Нам всем известно по опыту, что в некотором смысле о прошлом мы всегда знаем больше, чем о настоящем. Мы хоро­шо понимаем, в чем заключались истинные возможности прошлого и что из него следует взять. Де Токвиль, глядя назад, осознавал гораздо лучше любого участника Французской революции, что же именно происходило в это сумбурное время. Он был лучше осведомлен даже об обыденных подробностях событий. Действительно, было уже не раз замечено, что великие исторические сдвиги нередко ускользают от внимания самых про­ницательных современников. Мне хотелось бы особенно подчеркнуть эту деталь и добавить, что процесс трансформации социальных институтов в ходе таких кардинальных сдвигов осмыслить просто невозможно до тех пор, пока он не займет свое место в общей исторической картине. Профес­сор Леви-Строс высказывал похожую мысль (хоть и с несколько других позиций), говоря, что человек, пренебрегающий историей, обрекает себя на непонимание настоящего, так как только сравнение с прошлым дает ему возможность обдумать реальность настоящего и дать ей какую-либо объек­тивную оценку. Профессор Луи Дюмон подытожил этот вывод лаконичной фразой, которая, как мне кажется, одинаково хорошо выражает и существо замечания Леви-Строса, и существо моего собственного взгляда на вещи; «История — это движение, в ходе которого общество раскрывает свою сущность»¹³.

9. Наконец, я хочу заметить, что важную область социологических ис­следований представляет собой и историография — социологическое изуче­ние роста исторического знания, в котором историки и их труды сами предстают как объект внимания ученого. Взгляды, изложенные историками прошлого на Реформацию, революцию в Америке и другие события, отли­чаются от взглядов современных историков. Причина этого кроется не только в том, что сегодня историки смотрят на подобные события в свете новых фактических данных, но и в том, что разнообразные политические и социальные сдвиги постоянно приводят к изменениям в интеллектуаль­ном климате Историография, следовательно, должна рассматривать истори­ческое знание как составную часть постоянно изменяющегося фонда обще­ственной мысли и по своему характеру должна являться разделом общей социологии гуманитарного знания. Я бы счел нужным включить в предмет­ную область последней и изучение антропологического знания, ибо данные, которые фиксируют антропологи, задачи, которые они ставят, и выводы, ко­торые они делают, подвержены точно таким же изменениям

♦ * *

Я упомянул последствия, к которым приводит пренебрежение истори­ей. Я полагаю, впрочем, что разрушенный мост между двумя дисциплинами обедняет историков в той же мере, что и антропологов. Я в этом даже убежден. Если мы признаём, что немногие из современных антропологов читают исторические работы, то мы должны также признать, что немногие из историков сегодня интересуются социальной антропологией (какой-то интерес, пожалуй, отмечен во Франции — имена Гране, Блока и Дюмезиля можно привести тому в подтверждение)¹⁴. Об этом приходится только со­жалеть, ибо антропология имеет ряд своих преимуществ — она вполне могла бы пролить свет на некоторые темные места в исторических исследо­ваниях. Главное из преимуществ антропологии заключается в тол*, что она дает ученому опыт непосредственного полевого наблюдения. Прочесть об обществе с феодальным укладом в архивных сводках и ведомостях — это одно. Прожить в подобном обществе в течение нескольких лет — совсем другое Изучать личность короля Людовика IX по скудным материалам и наблюдать за поведением короля в реальной обстановке — совершенно разные вещи. Впрочем, как ни парадоксально, в числе причин, нередко оп­ределявших отказ антропологов от обращения к историческому материалу, был именно этот доступ к непосредственным полевым исследованиям — или, было бы правильнее сказать, преувеличение роли полевых исследова­ний и исключительная сосредоточенность антропологов на простейших об­ществах Данное обстоятельство приводило к тому, что практически вся жизнь антропологов была занята переписыванием и оформлением полевых заметок, а также изучением языков местных жителей — не у многих из нас оставалось время на то, чтобы дополнять свои исследовательские навы­ки профессиональной работой с историческим материалом Мне лично, на­пример, пришлось потратить время на изучение двух семито-хамитских, двух нилотских языков и ряда местных наречий, чтобы проводить полевые исследования в Африке. Надо признать, что большинство историко-антро- пологических работ, написанных в прошлом, создавались вовсе не антропо­логами, интересовавшимися историей, а учеными с классической историко- филологической подготовкой (Фрэзер, Риджвей, Харрисон, Робертсон Смит, Кук и другие), обратившими свое внимание на антропологический матери­ал и использовавшими его в своих исследованиях. Как пример одной из немногих исторических работ, написанных антропологом, я бы рискнул привести собственную книгу «Сануси Киренаики».

Приемы антропологических исследований могли бы особенно приго­диться историкам, изучающим ранние периоды и эпохи истории, так как институты и структуры мышления, характерные для таких эпох, во многих отношениях сходны с институтами и структурами мышления, которые мы сегодня наблюдаем в простейших обществах. Изучая древнее общество, историк обычно реконструирует ментальность людей на основании разроз­ненных текстов и документов. Антрополога, полюбопытствовавшего, на­сколько реконструкция историка соответствует действительности, может весьма удивить тот факт, что мышление древнего грека порой предстает в подобной реконструкции гораздо более наивным, необстоятельным и не­серьезным, чем мышление охотника-собирателя из общества, находящегося на низком технологическом и культурном уровне развития. Если мы в со­стоянии прочитать каким-то образом дошедшее до нас сочинение средне­векового придворного поэта, то значит ли это, что мы способны вынести правильное суждение о его образе мышления или хотя бы о том смысле, который он вкладывал в собственное сочинение? Разве может высокомер­ный оксфордский профессор вжиться в сознание раба при дворе Людовика Благочестивого? Мне хотелось бы надеяться (даже несмотря на то что осо­бых оснований для оптимизма пока нет), что в скором времени одним из существенно важных элементов подготовки историка все-таки станут прие­мы антропологического исследования, а также и сама полевая работа, кото­рая будет рассматриваться не как «конечная цель», а как «средство».

* * *

Поскольку мы пришли к общему заключению, что историк вполне мо­жет быть социологом, а социолог — историком, нам следует поставить за­кономерный вопрос в чем же тогда основные различия между историей и социальной антропологией? Условившись, что о «социальной антрополо­гии» мы будем говорить здесь в том слшсле, который в нее традиционно вкладывался в научном сообществе Великобритании, а об «истории» — в том смысле, который ей придают историки с социологическим складом ума, мы можем отметить следующее. Основные различия между этими дисциплинами не нужно искать в области исследовательских целей и мето­дов. Цель у обеих дисциплин по существу одинакова — обе стремятся пе- ревесги один концептуальный круг идей на язык другого концептуального круга идей, т.е. на язык их собственных понятий, для того чтобы объяснить исследуелшй феномен и сделать его доступным пониманию. Обе дисципли­ны задействуют похожие средства для достижения этой цели. То обстоя­тельство, что антрополог изучает общество непосредственно, а историк — по документам, представляется мне не методологическим, а сугубо техниче­ским различием Не является существенным различием и тот факт, что ан­тропологические исследования, как правило, охватывают лишь ограничен­ный отрезок времени. Многие историки сознательно ограничиваются изу­чением достаточно непродолжительных периодов истории (Намьер сосре­доточил свое внимание на изучении временного отрезка длиной всего лишь в несколько лет). Нет сомнения, что историческое прошлое у историка (по крайней мере до той линии, где оно начинает граничить с археологией) оказывается гораздо более насыщенным документальными свидетельствами, чем историческое прошлое у антрополога, но в этом следует усматривать обыкновенное количественное различие в наборе фактов и в степени очер- ченносги конкретных персонажей и событий. Не следует усматривать сколько-нибудь важного значения и в том обстоятельстве, что антропологи, как правило, изучают небольшие локализованные общества, в то время как историки обычно стремятся исследовать общества более крупные по мас­штабу. На самом деле многие «примитивные», или «варварские», общества сопоставимы по размеру и масштабам с классическими цивилизациями, о которых так часто писали историки. Наконец, тот факт, что историки обычно не обращают внимания на работу антропологов именно потому, что она имеет дело с частностями первобытного общества, тоже не пред­ставляется мне методологически важным Антропологи, к примеру, нередко пишут книги о колдовстве и магии, так как эти институты играют большую роль во многих простейших обществах. Но с таким же успехом можно написать и работу по истории развития этих институтов в западной циви­лизации. Такие работы существуют и писались не раз.

Конечно, в общем и целом колдовство или магия — несколько нетра­диционные сюжеты для историка. Я должен подчеркнуть, что историки пишут по преимуществу о политических событиях. Даже те ученые, кото­рые понимают историю с социологической точки зрения, чаще всего оста­навливают свое внимание на политических институтах. Антропологи, на­против, активно интересуются не только последними, но и в той же мере институтами, относящимися к устройству жизни в семье, общинах и других социальных группах. Эти институты играют одинаково важную роль как в первобытном обществе, так и в нашем собственном, несмотря на то что они редко попадают в поле зрения историка. Есть ли у нас, например, хоть одно серьезное исследование по истории брака, семьи или родства в Анг­лии? Все существующие исследования подобного рода (и здесь мы наконец можем наметить одно различие между двумя дисциплинами в их сего­дняшнем состоянии) отличаются тем, что упускают из вида множество де­талей, хорошо известных антропологам в силу их специфической подготов­ки и непосредственного полевого опыта. Я бы сказал, что данное замечание можно высказать даже в адрес тех исторических исследований, которые затрагивают более общие темы, такие, как раннее право, власть или междо­усобные отношения. Вопросы, которые ставят антропологи, вырастают из их личного контакта с социальной реальностью — сама логика социальных ситуаций, в которых антропологи оказываются, навязывает им эти вопросы. Историки подобные вопросы не задают и, следовательно, не получают соот­ветствующие ответы. Документальные источники в данных областях иссле­дований в большинстве случаев не способны заменить материал, оказываю­щийся в распоряжении антропологов. Частично это объясняется тем, что общества, которые изучают антропологи, всегда исключительно богаты нуж­ным материалом, а частично тем, что по характеру своей деятельности ан­трополог может задавать вопросы в процессе наблюдения и рассчитывать получить ответ, в то время как историк, читая документы, может только наблюдать за ходом событий и его собеседники, как правило, остаются немы.

Поэтому, признавая, что с теоретической точки зрения четкую границу между историей и социальной антропологией провести весьма трудно, мы должны все-таки отметить, что на практике антропологи подходят к мате­риалу своих исследований с несколько другой стороны и описывают его в своих монографиях в несколько иной манере. К примеру, если бы мы, антропологи, взялись изучать символику королевской власти и ее место в жиз­ни современной Англии (или Англии любого периода), мы вряд ли сочли бы необходимым детально прослеживать многовековую историю развития института королевской власти в Англии, как это сделали бы историки. Мы бы не сочли это нужным потому, что нас бы гораздо более интересовал вопрос о существовании социальных отношений определенного характера в определенный момент времени, чем вопрос о развитии, который имел бы для нас лишь побочное или второстепенное значение. Должен подчеркнуть, что вопрос о развитии все равно имел бы (и всегда будет иметь) для нас то или иное значение, поскольку символику королевской власти на конкрет­ном этапе истории легче понять, если сравнить ее с символикой, существо­вавшей на других этапах истории. Но порядок и способ применения исто­рических данных всегда зависят от того, насколько они важны для решения проблемы, которую мы исследуем Иногда можно изучать социологические проблемы языка, совершенно не обращаясь к филологии. Однако, когда Мейе решил дать социологическое истолкование тем факторам, которые приводят к изменению значений слова, ему, естественно, пришлось обра­титься к изучению истории языков.

Вышесказанное подводит меня к еще одному замечанию о различиях в направлениях деятельности наших дисциплин. Антропологи придают пер­востепенное значение полевой работе вследствие их специфической подго­товки, и в некоторой степени это обусловливает следующее состояние дел: историки, как правило, прослеживают ход истории «вперед»; антропологи же, как правило, прослеживают его «назад»- Поллард, изучавший историю английского парламента, к примеру, начинал с момента его возникновения и следил за дальнейшим развитием парламента вплоть до настоящего вре­мени. Во время работы ему, вероятно, не приходило в голову оторваться от литературы и пойти к Вестминстеру — может быть, в этом просто не было необходимости, а может быть, он считал, что это даже помешает ходу его рассуждений об истории Он интерпретировал настоящее с точки зрения знаний, почерпнутых о прошлом (по крайней мере, так он скорее всего представлял себе род своей деятельности). Мысль антрополога, пожалуй, работала бы в противоположном направлении — антрополог решил бы начать с изучения всего того, что характеризует современное функциониро­вание парламента (рабочие процедуры, партии, группировки, правила функ­ционирования, профессиональный, классовый и религиозный состав и т.д.), а уже затем в свете знаний, почерпнутых о настоящем моменте, перешел бы к интерпретации фаз его развития в прошлом

Но опять -же надо сказать, что по сути данное различие является об­манчивым, потому что на самом деле историк интерпретирует прошлое с точки зрения его индивидуального опыта в настоящем По-другому, как мне кажется, и быть не может. Факты, исследуемые историком, были бы бессмысленными, если бы он не мог провести какие-то аналогии между ними и фактами сегодняшнего дня. Следовательно, можно утверждать, чгго только тот историк, который понимает настоящее, способен понять про­шлое. Я говорю здесь не о понимании на основе «эмпатии», к которой я отношусь с недоверием а о понимании фактов и категорий изучаемого общества через призму нормативных и ценностных категорий собственного опыта. Мы можем высказать и дальнейшую мысль: если бы между культу­рой нашего общества и культурами всех других обществ на земле не суще­ствовали многочисленные точки соприкосновения, так же как и между психологическими особенностями всех людей, ни историки, изучающие общества, удаленные во времени, ни антропологи, изучающие общества, удаленные в пространстве, не смогли бы в них понять абсолютно ничего. В их распоряжении не было бы элементарных терминов, с точки зрения которых они могли бы объяснить свои находки. Они не могли бы говорить о «религии», «праве», «экономике» и других важных понятийных категори­ях — категориях, которые, впрочем, нам нередко приходится «растягивать», для того чтобы они успешно выполняли свою понятийную функцию. Ины­ми словами, если антропологи в основном озабочены настоящим и прини­мают прошлое в некоторой степени за данность, то историки, наоборот, озабочены прошлым и принимают настоящее за данность. Возникает пара­докс мы считаем, что настоящее можно верно оценить только в ретроспек­тиве, т.е. когда оно станет прошлым, но вместе с тем полагаем что прошлое можно верно оценить только в свете настоящего.