Петька мог подумать о чём угодно, но только не об этом.
Ну, будет неприятный разговор с классной руководительницей Серафимой Дмитриевной. Ну, отведут к директору. Ну, вызовут в школу мать и расскажут про него — такой-сякой…
Это всё понятно. Это всё нормально.
Драка была?
Была.
Значит, теперь должны быть меры.
Правда, особой драки не было. Дал Женьке по шее. У Женьки царапина на лбу. Здоровая царапина. Вещественное доказательство.
Серафима Дмитриевна сказала Петьке, что его просит к себе директор школы.
Директор школы был новый, совсем молодой.
Петька видел его один раз. Теперь должен был увидеть второй раз.
Неприятная встреча. Но ничего не поделаешь — надо встречаться. У Женьки на лбу вещественное доказательство.
Петька стоял перед директором. Он мог подумать о чём угодно, но только не об этом.
Директор протянул Петьке тетрадь:
— Возьми.
Петька взял.
— Я человек новый. Многих ребят ещё не знаю. Тебя тоже не знаю.
Петька молчал, смотрел на директора.
— Так вот. В этой тетради напишешь, как ты дошёл до жизни такой.
— Какой жизни? — испугался Петька.
— Избил товарища. Товарищ слабее тебя, а ты его избил.
— А много писать? Сколько страниц?
— Дело серьёзное… Страницы четыре.
— Может, лучше мать привести? — осторожно спросил Петька.
— А зачем мать приводить? Дрался ты, а не она. (Петька кивнул — верно. Дрался он, а не она.) С тобой и разговаривать. А для этого надо узнать, что ты за человек.
Петька в растерянности смотрел на директора.
— Где родился — писать?
— Напиши.
— А когда родился — писать?
— Напиши.
— И фамилию?
— И фамилию.
— А ещё что?
— Я же тебе сказал — как ты дошёл до жизни такой.
— А сколько дней писать?
— Сколько дней?.. До семнадцатого числа. Это значит — четыре дня. Семнадцатого мы проведём в классе собрание.
— Родительское? — с надеждой спросил Петька. — Мне присутствовать не надо?
— Зачем родительское — соберём учеников, послушаем, что они скажут. Тебе есть смысл присутствовать. Вдруг кто и заступится.
Петька молчал.
Письменный стол. За столом сидит Петька. Открыта первая страница чистой тетради, которую дал директор.
Петька подложил ладонь под щёку — думает.
Четыре страницы! Это сколько же надо сидеть и писать? А драка-то была две секунды. Дал по шее — и всё. И в лоб Женьку даже не ударил. Это Женька об шкаф ударился. Рикошетом. Худенький он — вот и получился рикошет.
И чего под руку попался?.. Мучайся теперь. Сиди. А он, Женька, гуляет. А ты сиди. Вспоминай свою жизнь с самого начала.
Во дворе кричат ребята. Весело ребятам. Им не попался под руку Женька. И директор им такой не попался.
Петька сидит, вспоминает свою жизнь.
А жизнь вспоминается плохо. Нет, она-то вспоминается, но ведь её надо ещё записывать! И записывать аккуратно, без ошибок: проверить-то никому не дашь.
Мать удивится, спросит — что это такое и для чего? И отец удивится, спросит.
Лучше молчать и как-нибудь самому.
Вот и выходит, что жизнь вспоминается очень медленно, плохо. Надо лазить в учебник по грамматике.
Сейчас Петька искал правило о гласных. Как гласные пишут после шипящих и буквы «ц».
Потом ему понадобились суффиксы «ик» и «ек». В каких словах употребляется «ик», а в каких — «ек».
Потом уменьшительные суффиксы «ушк», «юшк». Нет. Он обойдётся без уменьшительных.
Кричат во дворе ребята.
Петька подошёл к окну, поглядел. Конечно, обновляют футбольный мяч, который недавно купили Гришке Лосеву из шестого подъезда.
А он, Петька, врезался в частицу «не». Что писать — «не»?.. А вдруг «ни»?
Петька опять листает учебник. Ага, нашёл, вот и примеры.
«Ну, как не порадеть родному человечку!» (Грибоедов). Петьке бы кто-нибудь порадел. Самое время.
«Чем ты не молодец?» (Пушкин). Нет. Сейчас Петька не молодец.
«Да не изволишь ли сенца?» (Крылов). Нет. Сенца он не изволит.
В первый день Петька написал одну страницу своей жизни.
На второй день он продолжал.
И опять грамматика. И опять приставки, двойные согласные, чередования, окончания. И синтаксис ещё — точки и запятые.
И опять ни у кого и ни о чём нельзя узнать. Тут дойдёшь до любой жизни. До каторги дойдёшь!
Попросить бы Женьку — порадей мне, Женька, дай мне, Женька, по шее. Или хочешь — я сам стукнусь головой об шкаф.
Ребята во дворе кричат: обновляют мяч.
А Петька? Петька пишет вторую страницу своей жизни.
На третий день Петька писал третью страницу своей жизни.
Писал про то, как провёл лето в деревне Карганы у маминого брата.
Мамин брат работал на колхозном кирпичном заводе. И Петька тоже работал: водил лошадь, которая крутила большие колёса, размешивала в яме глину.
Нравилось ещё Петьке в обеденный перерыв сидеть под навесом, где были сложены свежие кирпичи, только что вынутые из форм, — сушились.
На улице солнце, жара, а под навесом прохладно. Это от влажных кирпичей прохладно.
Поглядишь на кирпичи, а на них отпечатки веточек и стеблей травы. Интересно.
Петька написал про веточки и траву.
А потом кирпичи выпаливают в траншеях, и они делаются красными и крепкими. Он сам вынимал их из траншей. Тёплые ещё и дымом пахнут.
Петька и про это написал.
На четвёртый день Петька одолевал последнюю, четвёртую страницу.
За окном накрапывал дождь. Ребята, во дворе всё равно кричали. Они уже не обновляли мяч Гришки Лосева из шестого подъезда, а просто играли.
Мяч грязный, и ребята грязные: нормальная обстановка. Никому ничего не жаль. Только Петьке жаль самого себя. Четвёртая страница идёт особенно туго. Никто ему не радеет, сенца он не желает и вообще, конечно, не молодец.
«Ни», «не», «ик», «ек»…
Петька подложил ладонь под щёку — думает.
Уже и фамилия есть — написана, и про место в год рождения — всё есть, и про пионерский лагерь, и про кирпичный завод.
«Напишу-ка про ежа Николая, — решает Петька. — Ёж мой. Жил у меня дома. Значит, к моей жизни имеет отношение».
«Ёж Николай днём спал, а ночью бегал, — начал писать Петька. — Тарахтел когтями и мешал всем другим спать».
А как пишется «тарахтел»? «Тара»… или «таро»?..
Надо изменить слово так, чтобы на сомнительную букву упало ударение. Это он помнит.
Петька начал менять слово:
— Трахнул, тарахнул, тарарахнул. Ух ты, куда занесло! Значит, всё-таки «тара»…
— «Я решил Николая переучить, — продолжал писать Петька, — чтобы ночью он спал, а днём бегал, как все нормальные люди».
Дождь усилился, громко забарабанил в стёкла.
Петька встал и подошёл к окну — неужели ещё играют?
Да, играют. Чёрные, и мяч чёрный. Счастливые. Бегают себе, как все нормальные люди.
Петька вернулся к столу.
«У ежа Николая начали выпадать из чуба колючки. Мама сказала, что Николаю не хватает витаминов, а может быть, он просто…»
Петька опять задумался, как писать «линяет».
И вдруг вспомнил… Только совсем другое вспомнил: когда Гришкин мяч обновляли, он был жёлтого цвета.
Собрание состоялось. Ровно семнадцатого числа.
Народу было много. Весь класс, конечно. Серафима Дмитриевна, директор и старший пионервожатый.
Выступали ребята — ругали. И Серафима Дмитриевна ругала. И старший пионервожатый. Правда, все ещё говорили, что они надеются — в будущем с Петькой ничего подобного но случится.
В конце собрания выступил и директор. Сказал — тоже считает Петьку человеком не совсем пропащим. Он подробно ознакомился с его, Петькиной, прошлой жизнью. И что его, Петькина, прошлая жизнь даёт и ему, директору, основания надеяться, что в будущем с Петькой ничего подобного не случится.
«Да, если каждый раз писать сочинения…» — подумал Петька.
Но это он так, между прочим, подумал.
Промышленные микробы
Уже давно мы так живём. А всё потому, что мама делает науку: будет защищать звание кандидата.
Делать науку помогают: папа Серёжа (это Серёжа-старший), сын Серёжа (это Серёжа-младший) и ещё дочка Витаська.
Мамина наука называется: «Микробы в промышленности». Кому ни скажешь — удивляются. А даже Витаське известно, что есть микробы-враги, от которых все болеют, и микробы-друзья, от которых сплошная польза. Они готовят простоквашу, сыр, пиво, лекарства.
Когда утром разносчик молока звонит в квартиру, дверь открывает Серёжа-старший. Мамы нет, она уже в своей лаборатории, где в пробирках и колбах растут промышленные микробы.
Серёжа-старший, заспанный и усталый, покупает кефир. Всю ночь он проверял в маминой науке фамилии учёных и цифры: вдруг машинистка что-нибудь перепутала! А мама всю ночь сочиняла автореферат, который нужно сдать в типографию. Разносчик сочувственно вздыхает. Он носит молоко и кефир в наш дом не первый год и всё про всех знает.
— Тяжело?
— Да, — кивает Серёжа-старший и кричит: — Серёжка! (Это он зовёт Серёжу-младшего.) Деньги!
Серёжа-младший, правда, не всю ночь, а только половину ночи сортировал по номерам фотокарточки микробов. В трусах и тоже заспанный, он бродит по комнате среди маминой науки, разложенной на полу и на столе, «черновиков» и «беловиков». Трогать ничего нельзя, потому что потом не найдёшь. Проваливаются как сквозь землю. Недавно провалилась цитата. Мама принесла её из библиотеки, выписала из журнала. Но сейчас провалился кошелёк. Невозможно найти. Серёжа-старший с грохотом ставит на кухне бутылки, идёт на подмогу.
Просыпается Витаська. Тоже бродит по комнате. Спотыкается о банки с клеем и красками.
Кошелёк никому найти не удаётся. Зато нашли цитату. Обидно, что мама ходила за ней в библиотеку второй раз.
— Завтра заплатите, — говорит разносчик молока.
— Спасибо.
— Мы готовимся в кандидаты наук, — говорит Витаська.
— Понимаю.
Разносчик ещё раз сочувствует и уходит.
Серёжа-старший отправляется умываться.
Потом Серёжа-младший отправляется умываться.
Потом Витаська. Витаську долго трут полотенцем. Она в разноцветной туши: рисовали графики почвенных грибков и ей доверили чистить перья.
Серёжа-младший будет сегодня завтракать ужином: он вчера не ужинал. Серёжа-старший будет завтракать обедом: он вчера не обедал. И только Витаська будет завтракать завтраком.
Маме следить некогда, кто когда и что ест. У неё забот выше головы. Когда в доме нет ни завтраков, ни обедов, ни ужинов, выручает разносчик молока: все питаются кефиром — промышленным микробом.
Серёжа-старший продолжает сверять фамилии учёных и цифры. Заткнул уши пальцами, чтобы не отвлекаться.
Витаська намазывает кисточкой клей на фотографии микробов, а Серёжа-младший вклеивает фотографии в те места науки, которые Серёжа-старший уже проверил. Кладёт на стул и садится сверху, прессует.
Звонит телефон.
К телефону бежит Витаська. Серёжа-старший не слышит, потому что не отпускает пальцев от ушей, а Серёжа-младший сидит прессует.
— Мамы нет дома, — отвечает Витаська. — Я передам. Только я уже забыла, что передать.
Серёжа-младший хотел отправиться Витаське на подмогу, но тут Витаська говорит:
— Я уже не забыла. Я уже вспомнила.
Серёжа-младший пересаживается с одной фотографии на другую.
Возвращается Витаська.
— Звонил…
— Ну?
— Звонил… — Витаська морщится, вспоминает.
— Растяпа! — говорит Серёжа-младший.
Он встал со стула.
Витаська хватается руками за щёки, громко смеётся.
— Ты чего?
— Штаны! Сзади!
У Серёжи-младшего штаны сзади в полосках засохшего клея. Как нотная бумага.
Серёжа-старший отпускает пальцы от ушей, Витаська тут же замолкает.
— Оппонент, — вдруг говорит она.
— Что?
— Вспомнила: оппонент!
— Что — оппонент? — настораживается Сережа-старший.
Слово «оппонент» в доме знают все. Так называются люди, которые будут читать мамину работу.
— Он позвонил и сказал… Ой, Серёжа! — вдруг испуганно кричит Витаська. — Ты наступил на дрожжи!
Серёжа-младший случайно наступил на фотографию дрожжей, которая лежала на полу.
— Что сказал оппонент? — спрашивает Серёжа-старший нетерпеливо.
— Он сказал… — Витаська смущённо замолкает. — Я уже забыла, что он сказал.
— Растяпа! — говорит Серёжа-младший.
— Безобразие! — говорит Серёжа-старший и вновь затыкает пальцами уши, чтобы проверить фамилии учёных и цифры.
Витаська огорчилась. И правда безобразие: мама просила ничего не забывать, а она, Витаська, забывает. Старается, помнит, помнит, а потом забывает. Как-то незаметно это получается.
Очень нравятся Витаське фотографии микробов. Их портреты. Есть микробы худые — кожа да кости. Какие-нибудь кефирные. А есть микробы толстые — не ущипнёшь. Готовят сыр или пиво. Они, конечно, весёлые. Во весь рот смеются.
У Витаськи тоже есть фотография. Её портрет. Висит на стене. Она толстая и весёлая, смеётся во весь рот. Хороший портрет. Он ей нравится.
Звонит телефон.
Теперь к телефону бежит Серёжа-младший. Это мама. Спрашивает, звонил ли кто-нибудь.
— Звонил оппонент. А что сказал, Витаська забыла.
Серёжа возвращается.
Витаська опять хватается за щёки, смеётся.
— Ты чего?
— Дрожжи.
Серёжа смотрит под ноги.
— Нет. На штанах.
Серёжа прессовал, и фотография дрожжей, на которой сидел, приклеилась не к бумаге, а к штанам.
Сегодня мастерили таблицы химических соединений на больших листах. Прибивали планочки, а к планочкам привязывали верёвочные петли, чтобы соединения можно было вешать на стену.
Для этого Серёжа-старший разломал на окнах все соломенные шторы: верх и низ этих штор были сделаны из подходящих, по его мнению, планочек, прочных и длинных.
Серёжа-младший предлагал вместо штор палку от половой щётки. По его мнению, если палку удачно расколоть, тоже можно получить подходящие планочки.
Но Серёжа-старший настоял на своём: проще разломать шторы, чем расколоть палку щётки.
И шторы разломали. Планочки обстругивали перочинным ножом. Потом зажимали между ними край таблицы и сколачивали гвоздями.
Гвоздей не было, и Серёжа-младший откуда-нибудь их выдёргивал. Вскоре в доме перестали висеть ковёр, принадлежности для пылесоса, мыльница в ванной комнате и Витаськин портрет. Всё это лежало на полу.
Витаська огорчалась за свой портрет. Но Серёжа-старший сказал, чтобы не огорчалась: когда купят гвозди, снова повесят и её портрет, и мыльницу, и ковёр. А сейчас бежать в магазин за гвоздями некогда.
Витаська сказала: хорошо, она подождёт; только вначале пусть повесят её портрет, а потом мыльницу.
Серёжа-старший приказал Серёже-младшему, чтобы он достал ещё гвоздей. Серёжа достал. Ими сколотили последние планочки на последней таблице.
— Фух-х! — вздохнул Серёжа-старший и вытряхнул из волос стружки.
— Фух-х! — вздохнул Серёжа-младший и убрал клещи.
Последние гвозди для последней таблицы он выдернул в коридоре из-под вешалки. И теперь вешалка тоже лежала на полу.
— Фух-х! — вздохнула Витаська. Ей просто надоело каждый день есть промышленный микроб — кефир.
Мама тренируется делать свой доклад. Он должен занять ровно двадцать минут. Таков порядок защиты. Кто-то из знакомых пошутил, сказал: лучше, если доклад займёт восемнадцать минут, тогда две минуты останутся на аплодисменты.
Мама ходит из угла в угол комнаты, смотрит на часы и говорит:
— Глубокоуважаемый председатель учёного совета, уважаемые члены учёного совета!.. — Вдруг говорит Серёже-старшему: — Ты знаешь, начинаю говорить о председателе, а в голову лезет «вагоноуважатый».
— Кто лезет? — удивился Серёжа-старший.
— Ну, «глубокоуважаемый вагоноуважатый; вагоноуважаемый глубокоуважатый».
— Что это такое? — испугался Серёжа-старший. — Откуда это?
— Витаська стихи недавно учила. Маршака. Путаница там. В этом роде что-то.
— Нет. Ты уж, пожалуйста, следи за собой.
— Я слежу. Ну, лезет в голову, и всё.
Серёжа-старший остаётся послушать маму, чтобы перед ней был кто-то живой, чтобы она сосредоточила внимание и в голову не лез «вагоноуважатый».
Мама тренируется весь день. Она сказала доклад Серёже-старшему, Серёже-младшему и опять Серёже-старшему (Серёжа-младший тем временем ушёл в школу), разносчику молока, Витаське, опять Серёже-младшему (тем временем он пришёл из школы, а Серёжа-старший ушёл на работу) и опять Витаське, потому что Витаська никуда не уходила, а сидела на ковре, который больше не висел, а лежал.
Когда мама устала ходить из угла в угол комнаты, она села рядом с Витаськой на этот самый ковёр и сказала свою речь в последний раз:
— Глубокоуважаемый председатель учёного совета! — Потом улыбнулась и тихонько прошептала: — Вагоноуважаемый…
Витаська засмеялась…
Мама обняла Витаську и тоже засмеялась.
Это был зал с покатым полом и узкими партами. На сцене стояли кафедра и стол. Кафедра — для мамы. С неё она будет говорить свою речь, защищать звание кандидата наук. Стол — для председателя учёного совета и секретаря.
Зал называется аудиторией.
Серёжа-старший, Серёжа-младший и Витаська сидели в самом конце аудитории. Мама сидела впереди, там, где были её друзья по работе и всякие гости, которые прочитали объявление в «Вечерней Москве» о защите и приехали.
Мама была в чёрном костюме и в белой кофточке. Хотела надеть ещё чёрный бантик. Его кто-то принёс маме. Но бантик попался на редкость вредный: перекручивался, уползал вбок, и мама оставила его дома.
Лаборанты развесили на стенах таблицы химических соединений, которые были сделаны из штор, направили на экран проекционный фонарь, чтобы показывать диапозитивы, расставили на столе колбы и пробирки с микробами.
Серёжа-старший, Серёжа-младший и Витаська принесли с собой портфель. В портфеле были спрятаны цветы. Это для мамы. А для Серёжи-младшего и для Витаськи там были бутерброды. На всякий случай, если проголодаются.
Серёжа-старший, Серёжа-младший и Витаська волновались. Мама тоже волновалась. Она поглядывала на них, а они поглядывали на неё. Скорее бы маму пригласили на кафедру и она начала бы говорить: «Глубокоуважаемый председатель учёного совета (председатель уже сидел за столом), уважаемые члены учёного совета (они уже сидели в зале)!»
Лаборанты принесли ящик, запечатанный сургучной печатью. Печать висела на ленточке и была похожа на красный осенний лист. Ящик нужен для тайного голосования. В него члены учёного совета опустят бюллетени (так сказал Серёжа-старший): кто — за то, чтобы присвоить маме звание кандидата наук, кто — против. Бюллетени — это листки бумаги, но их почему-то ещё называют шарами.
Витаська спросила у Серёжи-старшего, почему шары.
— Какие шары? — не понял Серёжа-старший. Он плохо слушал Витаську.
— Белые и чёрные?
— А-а, да-да… Шары. Их кидали раньше.
— Куда? В ящик?
— Да-да. В ящик.
— А из чего они были сделаны?
— Из бумаги.
— Из бумаги — шары?
— Не знаю. Может, из дерева были сделаны.
— А почему теперь не делают шаров?
— Бюллетени — это шары.
— Шары из бумаги?
— Безобразие! — вдруг сказал Серёжа-старший. — Ты замолчишь или нет?..
Витаська замолчала. Народу в аудитории всё прибавлялось: гости, профессора, студенты, аспиранты.
Мама совсем разволновалась: перестала даже оглядываться. И Серёжа-старший совсем разволновался: вместо бутерброда, который попросила Витаська, потому что тоже совсем разволновалась, он достал из портфеля цветы. И Серёжа-младший совсем разволновался: он скрестил пальцы на обеих руках и так их и держал. Кто-то ему сказал, что это помогает и задуманное сбывается.
Из-за стола встал учёный секретарь и прочитал мамину биографию. Про Серёжу-старшего в биографии что-то было, а про Серёжу-младшего и про Витаську ничего не было.
Наконец маму пригласили на сцену, где кафедра. В чёрном костюме мама казалась очень тоненькой и очень серьёзной. Заговорила она негромко и спокойно.
Витаське даже почудилось, что всё это происходит дома. Мама рассказывает, а Витаська сидит на ковре и слушает.
Витаська испугалась: вдруг мама в своей речи скажет на председателя «вагоноуважаемый». И он, конечно, тогда обидится и кинет в ящик чёрный шар.
Мама взяла указку и начала что-то показывать на таблице. Потом подошла к столу, к пробиркам и колбам. Тоже что-то показала. Потом на белом экране, увеличенные во много раз, появились микробы: худые и толстые, сердитые и весёлые. Их увеличивал проекционный фонарь. Потом мама закончила своё выступление, и начали выступать оппоненты. Они говорили всякие сложные слова — Витаська их не понимала.
С ящика был сорван красный «осенний» лист. Мама, очень тоненькая и очень серьёзная, в чёрном костюме, стояла у кафедры и слушала результат голосования.
И вдруг все в зале захлопали, заулыбались. И мама заулыбалась, начала искать глазами Серёжу-старшего, Серёжу-младшего и Витаську.
Пока они спускались со своего последнего ряда, маму окружили друзья по работе, гости, студенты, аспиранты, члены учёного совета. Маму обнимали, целовали, пожимали ей руки.
Серёжа-старший достал из портфеля цветы. Попробовал пробиться к маме, но не смог. Тогда он отдал подержать пустой портфель Серёже-младшему, а Витаську с цветами посадил к себе на плечи. И мама увидела Витаську и цветы, а Витаська увидела маму и закричала:
— Мы теперь кандидаты наук! Да?..
Будь здоров, Капусткин!
Звали его Мякишей. Откуда пошла кличка — никто не знал. Мякиша и Мякиша.
Он беспрерывно возился с велосипедом, смазывал, подтягивал гайки, спицы, крылья, устанавливал седло.
Каждый год летом устраивались велогонки для школьников. Мякиша тоже каждый год являлся в штаб соревнований. А с ним являлась и вся деревня Березайка, все его друзья. Но штаб Мякишу не брал: мелковат.
Мякиша краснел и возмущался. Возмущалась и вся Березайка.
— Он и без рук может!
— И задом наперёд!
— И в гору в один пых!
— И с горы!
— И…
Штаб не принимал во внимание Мякишины заслуги. Выставлял его и деревню Березайку за дверь. В один пых!
Наступило лето, когда Мякиша пришёл в штаб и заявил:
— Я вырос! Седло поднял.
Заявила и вся Березайка:
— Он вырос!
— Мы его измерили. Угольником.
— Симка Дымов измерил. Он скажет.
Симка Дымов сказал:
— Ноги — пять угольников. Живот — два угольника. Грудь — тоже два. Голова — один угольник.
В штабе сказали:
— Ну, если ноги пять угольников… — и записали Мякишу в список велогонщиков.
Он даже номер получил — восемнадцатый.
В деревне Березайке начались волнения. Среди друзей, конечно.
Мякиша бешено тренировался: ездил на велосипеде по главной улице.
Три раза стукнулся о забор.
Два раза — о телеграфный столб.
Два раза — о колодец.
Один раз — о корову.
— Не мешайте! — кричал встречным Мякиша. — Тренируюсь!
— Не мешайте! — кричали встречным друзья. — Он тренируется!
Люба Зайчикова выкроила из материи номер и пришила к Мякишиной майке. Принесла померить.
Номер получился очень большой, Симка Дымов измерил угольником и сказал:
— Всё равно что к животу прибавить голову. Или из ног вычесть грудь.
Мякиша надел майку, заправил в трусы. С майкой заправилась в трусы и половина номера. Единица ещё была похожа на единицу, а от восьмёрки остался верхний кружок. Получилось у Мякиши на спине не «18», а «10».
Люба очень огорчилась. Ребята посоветовали:
— Сделай майку пузырём.
Мякиша сделал майку пузырём. Вытянул из трусов всю восьмёрку. Майка на ветру надулась, как пустая наволочка. Внутри наволочки сидел Мякиша.
Егор Аплетин предложил привязать к раме велосипеда бутылку: во время гонок Мякиша сможет что-нибудь пить, подкрепляться. Все велогонщики пьют. Егор не знает только, что пьют — может, ситро, а может, квас. Мякиша выбрал ситро.
Ну, а самое главное предложил Ванька Бугорков — стратегический план! Если выполнить — победа обеспечена. Диплом и всякие премии уже в кармане у Мякиши. Совершенно точно. Без всякого смеха. Будь здоров, Капусткин!
Насчёт Капусткина — это любимая Ванькина поговорка. Но кто такой Капусткин, Ванька не знал. Да и никто не знал. Так же как не знали, почему Мякишу прозвали Мякишей.
Что для стратегического плана нужно?
Вёдра с водой. Да.
И больше ничего.
Каждый берёт по ведру, чтобы обливать Мякишу, освежать. Понятно? Гонщики будут пропадать от жары, а Мякише хоть бы что. Прохладно. Вроде он через каждые пятьсот метров окунается в речке. Получше, чем ситро!
Ребята подумали и согласились с Ванькой Бугорковым: вёдра с водой, конечно, лучше, чем ситро.
И Мякиша согласился. Но от ситро не отказался. Пускай и то и другое.
Лёнька Кузовлев ещё сказал, чтобы Мякиша низко наклонился к рулю. Он должен быть самым обтекаемым.
Мякиша обещал наклоняться. Быть самым обтекаемым.
Все ребята из Березайки взяли вёдра с водой и вышли на шоссе. Растянулись от старта к финишу. Зрители заинтересовались — для чего вёдра? Ребята из Березайки молчали.
Стратегический план!
Мякиша в майке-наволочке вышел на старт. На раме висела бутылка, привязанная веревкой. Главный судья увидел на Мякишином велосипеде бутылку. Велел снять.
— Это ситро, — сказал Мякиша.
— Всё равно. Упадёшь, разобьётся бутылка, поранит. Сними.
Мякиша снял. Отдал Ваньке Бугоркову. Ванька тут же выпил всё ситро.
Сзади велогонщиков стоял мотоцикл, на котором поедет главный судья — будет следить за порядком. Стояла ещё «скорая помощь» с красным крестом, носилками и доктором.
Мякиша волновался.
Тряс ногами — разминал мышцы.
Глубоко дышал носом — регулировал дыхание.
Не выпуская велосипеда, попробовал присесть — размять весь организм.
Присел.
Размял.
А встать не сумел: велосипед падает. Выручил Ванька Бугорков. Помог.
Главный судья командует:
— На старте, приготовиться!
Велогонщики садятся на велосипеды. Помощники придерживают за сёдла. Мякишу придерживает Ванька Бугорков. Шепчет:
— Ты не жалей себя — крути педали, а ребята будут тебя освежать. И победа обеспечена. Будь здоров, Капусткин!
Прибежал на старт Лёнька; Напомнил про обтекаемость.
Взмах флажка.
— Марш!
Ванька толкает Мякишу. Мякиша нажимает на педали. И все гонщики нажимают на педали.
Тарахтит, трогается мотоцикл с главным судьёй. За ним — «скорая помощь» с красным крестом, носилками и доктором.
Мякиша пригнулся к рулю, сделался обтекаемым и покатил по шоссе. Майка-наволочка надулась на ветру.
Поворот. Первый пост с ведром. Мякише ещё не жарко. Но облиться не плохо. С ведром дежурят Юрка и его маленький братишка Денис.
Юрка, завидев Мякишу, выбежал на шоссе. Ведро воды полетело Мякише навстречу.
Мякиша промок насквозь. Даже озноб прохватил.
Возле Юрки и Дениса притормозил мотоцикл.
— Вы что хулиганите? — сказал главный судья.
— Мы не хулиганим, — ответил Юрка. — У нас план.
— Какой ещё план?
— Стратегический.
Денис не утерпел:
— Мы… это… остужаем.
— Кого остужаете?
— Мякишу.
— Не остужаем, а освежаем, — поправил брата Юрка и укоризненно покачал головой: проболтался, осёл!
Мотоцикл уехал. За ним уехала «скорая помощь».
Мякиша крутит педали — не жалеет себя. От колёс летят брызги. Майка-наволочка прилипла к спине. Номер на майке смялся и почернел.
Из-за деревьев выскочил Егор Аплетин. Размахнулся ведром, и длинная струя воды попала Мякише в бок.
Мякиша потерял равновесие. Едва удержался на велосипеде. Чикнул педалью по мостовой, и его вынесло на обочину. Взвилась густая пыль, будто Мякиша взорвался. Гонщики его обгоняли.
Пыльный и мокрый, Мякиша снова выбрался на дорогу. Ничего. Он своё возьмёт. Его не зря освежают, и он самый обтекаемый.
Из кустов выскочили с ведром. Мякиша не разобрал, кто выскочил.
Хлоп — и вода кишкой ударила в лицо.
Мякиша вильнул рулём и чуть не свалился в канаву.
Задохнулся.
Закашлялся.
Немного воды пришлось даже проглотить. Мякиша вновь крутит педали. Струйками стекает с него вода. Замёрз. Дышать тяжело. Крутить педали тоже тяжело. С испугом думает, что впереди ещё пропасть ребят с вёдрами.
И зачем он участвует в гонках? Лучше бы кто-нибудь другой. Ванька Бугорков. А он бы поливал его водой. Будь здоров, Капусткин!
Хлоп — опять ведро воды. И опять прямо в лицо. Вода попала в нос и даже в уши.
Колёса чертили на мостовой мокрые кривые следы. Он ехал уже последним. За ним мотоцикл и «скорая помощь» с красным крестом, носилками и доктором.
Только Мякиша отдышался, пришёл в себя — впереди опять кто-то.
Федька!
Мякиша решил его объехать. Но Федька изловчился и накрыл Мякишу ведром. Федька высокий, здоровый. И ведро притащил высокое, здоровое. На Мякишу обрушился поток с брызгами и пеной.
Мякиша мотнул головой. Отфыркнулся.
Федька показывает руками — крути педали, крути, вырывайся вперёд!
А у Мякиши зуб на зуб не попадает. И в животе полным-полно воды: наглотался. Силы пропали. Обтекаемость пропала.
Вот-вот упадёт. Ещё одно ведро, и свалится.
Гора кончилась, Мякиша еле-еле крутит педали.
С ним поравнялась «скорая помощь». Врач что-то показывает. Мякиша вначале не понимал, что врач от него хочет. Потом понял и протянул руку.
Врач нащупал пульс. Начал считать. Ехали рядом — «скорая помощь» и Мякиша. Одной рукой Мякиша управляет, другая — у врача. Мотоцикл обогнал и скрылся из виду.
На дороге стоял с ведром Симка Дымов. Вышел на середину. Гонщики давно проехали. Остался только Мякиша со «скорой помощью».
Врач хотел помешать Симке вылить на Мякишу воду. Да и сам Мякиша, собрав последние силы, крикнул, что уже хватит воды!
Но Симка то ли не услышал, то ли не понял, что крикнул Мякиша, выплеснул на него ведро.
Мякиша покачнулся. Глотнул ещё воды, сколько смог. И рухнул на дорогу.
Коммунальная скворечня
На Степной улице мастерили скворечники. Сколько ребят во дворах, столько и скворечников. И только в угловом доме, бывшем флигеле, скворечников не мастерили: здесь жили маленькие дети. Ничего мастерить не умели.
Детей было семеро: Толя, Вова, Лёля, Аксюта, Серёжа, Маша и Данило, который недавно научился ходить, а то всё ползал.
В угловой дом вселился новый жилец, Родька Мергасов. Самостоятельный веснушчатый человек, хотя и приехал с родными.
Тотчас захватил власть. К чести его надо сказать, что оказался не вельможей, а демократом. Очевидно, потому, что носил веснушки.
Когда Родька узнал, что на Степной улице есть закон — сколько ребят во дворах, столько и скворечников, — он крепко задумался. Два дня выходил во двор такой крепко задумчивый, а потом и вовсе перестал выходить: заперся дома.
Ребят одолело любопытство: почему Родька заперся? Из квартиры, где он жил, раздавался визг пилы и стук молотка.
Так продолжалось четыре дня.
На пятый Родька появился, гордый и величественный. Вынес большой разноцветный ящик с дырками и покатой крышей.
Ребята окружили Родьку и разноцветный ящик.
— Светофор, — сказал Толя.
— Шарманка, — сказала Аксюта.
Лёля прочитала:
— «КС-8».
— Что? — не поняли ребята.
— «КС-8», — тихо повторила Лёля и смутилась: вдруг не так прочитала буквы?
Тут Родька великодушно объяснил:
— Коммунальная скворечня.
— Коммунальная?.. — растерянно проговорил Вова.
— А что такое — восемь? — спросил Серёжа.
— Нас восемь — и в ней восемь квартир.
— Одна на всех! — засмеялась Маша. — На всех нас!
— Ну да! Одна на всех!
— А почему разноцветная?
— Чтобы скворцы запомнили свои квартиры.
— А разве они смогут?
— Пчёлы запоминают, а скворцы хуже.
— А вдруг они не захотят жить в таком скворечнике?
— Это почему?
— Ну, с соседями.
— Но ведь у них отдельные квартиры, — вмешалась Аксюта.
— Конечно! Пусть только посмеют не захотеть! — строго сказала Маша.
Приковылял Данило. Уселся на землю. Через круглые дырки-лётки начал заглядывать внутрь скворечни. Поглядел в один леток, в другой — ничего не увидел.
На четвереньках обошёл вокруг. Принялся заглядывать с обратной стороны.
Маша чуть на него не наступила.
Данилу подняли и прислонили к скворечне.
— А это что? — спросил Толя, показывая на полочки, укреплённые перед каждым летком.
— Кормовые столики.
— И жёрдочки есть? — поинтересовался Серёжа.
— Есть. Внутри.
— А для чего внутри?
— Для птенцов.
Родька сходил домой и принёс торбочку с коноплёй, два пузырька, на которых было написано «Витамин А» и «Витамин Д», кулёк с опилками, стеклянную пипетку, гвозди и молоток.
— А где повесим скворечню? — спросила Лёля.
— На столбе.
Другого во дворе ничего подходящего не нашлось. Когда-то на столбе были укреплены электрические провода. Но потом провода перенесли на новую бетонную мачту, а старый деревянный столб остался.
Ребята притащили лестницу. Прислонили к столбу.
Родька подхватил скворечню и осторожно полез наверх, к перекладине. Серёжа и Вова тоже полезли. Придерживали скворечню по бокам. «КС-8» был тяжёлый.
Толя, Маша, Лёля и Аксюта остались внизу.
У них были опилки, молоток, конопля, витамины и гвозди. Пипетку держал Данило.
Родька с помощниками взобрался на столб и сказал, чтобы передали гвозди. Родька положил их в рот и на пальцах показал, чтобы передали молоток.
Молоток передали.
Серёжа и Вова придерживали скворечню.
Теперь Родька им что-то показывал на пальцах. Они не понимали и только сильнее прижимали скворечню к перекладине.
Тогда Родька сунул молоток за пояс и тоже ухватился за скворечню.
Ребята всё равно не понимали.
Родька не выдержал, выплюнул гвозди и сердито закричал:
— Разворачивайте!.. Да не туда! На солнечную сторону!
Скворечню развернули на солнечную сторону. Аксюта, Лёля и Маша подобрали с земли гвозди.
Данило наблюдал за происходящим. Он тоже подобрал гвоздь и хотел положить его в рот, как Родька. Но Толя отобрал.
Гвозди опять оказались у Родьки. И он опять, на глазах у Данилы, положил их в рот.
Железные ушки скворечни прислонили к столбу, и Родька принялся стучать по первому гвоздю. Толстый гвоздь не поддавался лёгкому молотку.
— Надо кирпичом, — посоветовал Серёжа.
— Камнем! — сказал Вова.
— Нет, лучше утюгом! — крикнула Аксюта.
Сбегала домой и притащила утюг.
Передали Родьке.
Родька взял утюг и начал вколачивать гвоздь.
Столб сотрясался. Гвоздь звенел. Ребята снизу помогали.
— Криво!
— Ровно!
— Влево!
— Вправо!
— Ниже!
— Выше!
Родька изредка опускал утюг и отдыхал. Наконец был вколочен гвоздь, и «КС-8» повисла над землёй, разноцветная, внушительная.
— Опилки! — приказал Родька.
Через Серёжу и Вову послали кулёк с опилками. Родька положил их в каждое гнездо.
— Коноплю!
Послали торбочку.
На кормовые столики Родька насыпал конопли.
— Пипетку с витамином «А»!
Набрали в пипетку витамина «А» и передали.
Родька капнул в семена по две капли.
Маша почтительно шепнула Лёле на ухо:
— Даже про птичьи витамины знает!
— В школе рассказывают — вот и знает, — ответила Лёля.
— Теперь «Д».
Набрали в пипетку витамина «Д».
Родька добавил в корм и его.
— Ну, вот и всё. Пускай прилетают!
Родька, Серёжа и Вова спустились с лестницы.
Данило тут же закричал, чтобы ему отдали пипетку.
— Цыц! — погрозил ему Родька утюгом.
Данило испугался и замолк.