БОЯРЕ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА 3 глава




Между князьями Трубецкими и Голицыными шел давний, длившийся десятилетиями местнический спор. Царь Борис Годунов возвысил князей Трубецких, а князей Голицыных держал в отдалении от себя. Именно по этой причине князь Василий Голицын и его братья оказались в числе первых сторонников якобы чудесно спасшегося «царевича Дмитрия», изменив под Кромами в мае 1605 года наследнику Годунова – царю Федору Борисовичу. С этого момента можно проследить сложившийся союз с Голицыными братьев Ляпуновых, которых Годунов также не жаловал после их памятного политического выступления, последовавшего за смертью Ивана Грозного. Когда же пришел другой исторический час, после смерти самого Бориса Годунова, все недовольные им собрались под знамена самозваного царя Дмитрия Ивановича. Напомню, что князья Голицыны и Прокофий Ляпунов оказались тогда в числе первых, кто поддержал Лжедмитрия. Для князя Василия Голицына кромский «подвиг» оказался не последней услугой самозванцу. С именем родовитого князя‑Гедиминовича связывают факт позорной расправы над несчастным семейством Бориса Годунова. Роль же Ляпуновых среди сторонников самозваного царя Дмитрия дальше Кром не видна. Вопрос о том, была ли их поддержка, оказанная князьям Голицыным под Кромами, делом политической минуты или далеко просчитанным шагом, остается открытым. Хотя постоянство в поддержке князей Голицыных, продемонстрированное в событиях 1610 года, заставляет думать, скорее, о давнем и хорошо осознанном выборе Ляпуновых в пользу князя Василия Голицына как своего политического покровителя.

В результате свержения царя Василия Шуйского власть в Москве, как стали потом говорить, перешла в руки «семибоярщины». По точному смыслу известия статьи Хронографа 1617 года «О болярском державстве Московского государства», речь шла о своеобразном «временном» правительстве, просуществовавшем чуть больше двух месяцев. После царя Шуйского, как писал автор Хронографа, «прияша власть государства русьскаго седмь Московских боляринов, но ничто же управльшим, точию два месяца власти насладишася». Все, что они сделали, – избрали на царство королевича Владислава, после чего у них самих отобрали власть: «Седмочисленныя же боляре Московския державы и всю власть Русския земли предаша в руце литовских воевод»[47]. Историк Сергей Федорович Платонов в «Очерках по истории Смуты» причислял к правительству «семибоярщины» тех, кто вел переговоры о призвании Владислава. Это были упоминавшиеся князья Федор Иванович Мстиславский, Иван Михайлович Воротынский, Андрей Васильевич Трубецкой и Андрей Васильевич Голицын, а также бояре Иван Никитич Романов, Федор Иванович Шереметев и князь Борис Михайлович Лыков. Полностью отождествить их имена с составом боярского правительства, правившего после царя Василия Шуйского, мешает ряд обстоятельств. Не все из перечисленных бояр принадлежали к верхней части боярского списка, а князя Василия Васильевича Голицына, без которого трудно представить это правительство, приходится считать восьмым членом «семибоярщины»![48]В ряде трудов понятие «семибоярщина» распространяется на весь период 1610–1612 годов, и правительство семи бояр превращается в правительство уже даже не восьми, а десяти бояр, которые могли входить в его состав. Существуют даже изощренные построения историков, пытавшихся доказать, что «семибоярщина» – едва ли не традиционный институт для чрезвычайного управления в Русском государстве[49]. Однако нет никаких оснований для буквального чтения статьи Хронографа 1617 года: как ни считай по именам тех, кто подписывал грамоты Думы, их все равно получается больше семи.

В нарицательном понятии, которым автор Хронографа обозначил характер власти, наступившей после свержения царя Шуйского, прежде всего, указано на бессилие «седмочисленных» бояр в решении главных проблем русской «земли». Кроме иронического подтекста в разговорах о «семибоярщине», безусловно, отражено еще одно обстоятельство, связанное с тем, что влияние и значение одних бояр перед другими заметно возросло. В Думе столкнулись интересы бояр, недавно входивших в ближний круг царя Василия Шуйского, и возвратившихся в Москву тушинцев. В тех условиях заметной оказывалась роль «неприсоединившихся» боярских родов, кого и царь Шуйский особо «не привечал» и чьи ближайшие родственники «не бегали» в Тушино. Так произошло выдвижение князя Василия Голицына, ставшего к тому же одним из возможных претендентов на престол. Всё это давало исторический шанс и Ляпуновым как членам его «партии».

Прокофий Ляпунов пытался представлять порядок в беспорядке, думая о возвращении к привычному ходу дел. И этот порядок он примерял, скорее всего, к одному из следующих по рангу претендентов на царство – боярину князю Василию Васильевичу Голицыну. Гетман Станислав Жолкевский в своих «Записках» тоже передавал слух о совместных действиях Ляпуновых с князем Василием Голицыным при устранении князей Шуйских от власти: «Носилась такая молва, что это сделалось по наущению Голицыных, ибо вышеупомянутые (то есть Ляпуновы. – В. К.) были клиентами их, и один из старших Голицыных князь Василий, когда Шуйский был низвергнут, по знатности своего происхождения, благородству, влиянию и уму, которым обладал, явно питал надежду на обладание государством»[50]. Как и бывает во времена политической неустойчивости, недостатка в фантастических прожектах и в объявлении имен претендентов на царскую власть не было. Оценить справедливость выбора и историческое предвидение можно только с исторической дистанции, несчастным же и полностью дезориентированным современникам, над которыми довлело полное нестроение, даже призрачная возможность устройства казалась уже спасительной. Такими обстоятельствами обычно и пользуются авантюристы и политические проходимцы, для которых это и есть самое дорогое время. Несмотря на то что доля авантюрности была в характере Прокофия Ляпунова, речь, конечно, не о его позиции и не о его действиях в тот момент.

Князь Голицын и Прокофий Ляпунов должны были считаться с еще одной политической угрозой, связанной с приходом под Москву калужского самозванца – «царя Дмитрия Ивановича». «Царик» думал, что снова наступил его час, однако им всего лишь собирались воспользоваться как «пугалом» для того, чтобы все были сговорчивее при устранении от власти Шуйского. «Карамзинский хронограф» сохранил детали циничных переговоров сторонников самозванца, пришедших с ним из Калуги и вставших в лагере в Коломенском (в том самом, где уже при начале правления Шуйского видели его врагов, собравшихся в армию Ивана Болотникова). Из лагеря Лжедмитрия II обратились в Москву – скорее всего, к тем боярам и другим служилым людям, с кем когда‑то вместе они служили в Тушине. План состоял в том, чтобы убрать с дороги обоих надоевших претендентов: «чтоб оставил царь Василей царство, а мы де своево вора, что называется царевичем Димитрием, и поймаем и приведем к Москве»[51]. Согласно «Новому летописцу», инициатива переговоров принадлежала, напротив, самим москвичам, обратившимся к сторонникам самозванца. Когда в июле 1610 года «на Москве на царя Василья пришло мнение великое», начались съезды и уговоры, «чтоб они отстали от Тушинского, "а мы де все отстанем от Московского от царя Василья"», – что и было обещано: «Тушинские ж воры лестию им сказаша, что отстанем, а выберем сопча государя».

Разрешить спор о том, кто начал переговоры, трудно. Возможна и третья версия: что вся переговорная игра шла под контролем Лжедмитрия II, который в случае ее удачного завершения оставался бы единственным «царственным» претендентом. Думать так заставляет сообщение о сведении с престола царя Василия Шуйского еще в одном повествовательном памятнике времен Смуты – «Сказании» келаря Троице‑сергиева монастыря Авраамия Палицына. Он писал, что действительно призыв к переговорам шел из лагеря самозваного царя Дмитрия: «Бывший же правители у ложнаго царя неправ совет изъявляют защитником царьствующаго града Москвы: Вы убо оставите своего царя, – глаголюще Василиа, – мы також‑де оставим своего и изберем вкупе всею землею царя и станем обще на Литву»[52]. Однако как только условие с избавлением от царя Василия Шуйского было выполнено, тушинцы немедленно отказались от своих слов, насмехаясь над наивностью поверивших им бояр. По словам автора «Нового летописца», из подмосковного лагеря самозванца начали поучать москвичей: «что вы не помните государева крестново целования, царя своего с царства ссадили, а нам де за своево помереть»[53]. Расчет бояр на избрание нового царя «всею землею», на земском соборе, после того, когда не будет ни Шуйского, ни «Дмитрия», не оправдался. С отказом от законного царя Василия Шуйского ситуация только усугубилась.

На что же тогда могли рассчитывать боярин князь Василий Голицын и поддержавший его Прокофий Ляпунов? Да всё на то же манившее многих избрание на Московское царство. Князь Голицын был очень осторожен (вспомним его непоследовательность под Кромами) и предпочитал пока что оставаться в тени, снова связав себя какими‑нибудь воображаемыми веревками. Но где‑то и он не удержался. На переговорах с поляками в 1615 году хорошо информированные в русских делах дипломаты Речи Посполитой вспомнили эпизод с поведением князя Голицына, в самый момент сведения с престола царя Шуйского. Свидетельство, в котором сказано и о Ляпуновых, стоит привести целиком: «А князь Василий Голицын еще в тот час, которого дня князя Василия Ивановича с господарства складали, и бояре со всякими людьми за Деревянный город в поле для совету вышли, и он смотря на город вымовился и дался узнать многим дворяном, што он сам господарем Московским быти умышлял». Конечно, задержанного в плену посла князя Василия Голицына выгодно было обвинить в чем‑нибудь подобном. Но по дипломатическому обычаю такие ответы основывались на проверенных фактах, только трактовавшихся с точки зрения собственной пользы. Многие, наверное, слышали вырвавшиеся у князя Голицына в виду Москвы слова о желании царствовать. Отсюда, как считали в Речи Посполитой, и началась агитация Захара Ляпунова, прямо предлагавшего избрать боярина в цари: «За чим дворяне з Резани, Захарей Лепунов с товарыши учали в люди вмешати и сами о том в‑голос говорити, штоб князя Василия Голицына на гос‑подарстве поставити»[54]. Но вся эта агитация если и была, то имела смысл лишь в условиях нестабильности, наступившей с началом «междуцарствия».

Спустя некоторое время в Москве, как известно, возобладала другая кандидатура – королевича Владислава. Договор об этом был заключен с клушинским триумфатором гетманом Станиславом Жолкевским 17 августа 1610 года. Правда, уже несколько дней спустя после заключения договора гетман Жолкевский получил другие королевские инструкции от присланного из‑под Смоленска управлять делами польско‑литовского гарнизона Александра Госевского[55]. Поэтому‑то Жол‑кевскому, находившемуся в Москве, приходилось делать всё для того, чтобы скрыть планы короля Сигизмунда III. Жолкевский убеждал патриарха Гермогена, что никакой угрозы православию будущий династический союз с Речью Посполи‑той не несет, – и даже в чем‑то добился успеха. Судя по его докладам королю Сигизмунду III, он был сторонником постепенного сближения двух государств, напоминая, что и самой польской Короне и Великому княжеству Литовскому понадобилось более полутора веков для объединения в полноценный государственный союз. Однако под Смоленском побеждали другие советники короля, толкавшие его к немедленному захвату Смоленска, Москвы и всего, что только можно в Московском государстве.

Князь Василий Голицын не просто подчинился мнению большинства, а встал во главе посольства под Смоленск к королю Сигизмунду III, который должен был утвердить состоявшийся договор с Боярской думой. Почетное удаление из Москвы князя Василия Голицына, а также духовного руководителя посольства, ростовского и ярославского митрополита Филарета было хитростью гетмана Станислава Жолкевского – он сам признавался в этом в своих «Записках»[56]. Тем самым устранялись главные лица, те, кто мог в первую очередь влиять на ход событий и позицию Думы, а также возможные претенденты на власть в Москве – сам князь Василий Голицын и сын митрополита Филарета Михаил Романов, чье имя, как и имя князя Голицына, уже тогда называлось при обсуждении возможных претендентов на царство. Гетман Жолкевский обещал справиться с остававшейся угрозой со стороны Калужского вора. Бояре же, как писал Авраамий Палицын, рассудили, что «лучши убо государичю служити, нежели от холопей своих побитыми быти и в вечной работе у них мучитися»[57]. Так корыстный расчет одних и дальний политический умысел других привели к самому темному провалу в анналах русской истории, связанному с добровольной отдачей столицы иноземному гарнизону. «Самохотением своим отдаша Московское государство в Латыни и государя своево в плен!» – сокрушался позднее летописец[58].

По договорам, написанным на бумаге, выходило всё достаточно гладко: королевич крестится в православие, вечный союз двух славянских государств, который обсуждали еще за десять лет до того при приеме посольства литовского канцлера Льва Сапеги при Борисе Годунове, мог наконец‑то стать явью, а два государства получили бы новое, конфедеративное устройство под властью представителей одной династии. Только ради этого, только ради преодоления династического кризиса и была организована присяга королевичу Владиславу, которую принесли Боярская дума, Государев двор и все жители Московского государства. На деле же получилось то, что получилось, хотя никто тогда, что бы ни писали впоследствии историки, не считал дело, благословленное патриархом Гермогеном, «актом национальной измены».

Бывают такие тупиковые ситуации в истории, когда теряются все современники. Когда легко выбрать совсем не тот вариант действий, который нужен; когда ждут легких решений и избавителя от всех бед. Нечто подобное произошло в начале «междуцарствия». Все хорошо представляли себе первый шаг с освобождением престола от ставшего ненавистным Шуйского, но никто не знал, что будет дальше. Решительность Ляпуновых была необходима в самом начале; потом же, когда в дело вступили бояре, началась высокая политика. Но в этой политике гетман Станислав Жолкевский и советники короля Сигизмунда III под Смоленском явно переигрывали не привыкшую к самостоятельным решениям Боярскую думу. Ее сила была в другом – в умении скрыть свои истинные намерения, подчиниться обстоятельствам, дождаться нужного момента. «Земля» передоверяла боярам право действия, оставляя себе право вмешиваться всем «миром» в дела управления, если они шли не так, как надо. После 17 августа вся ответственность легла на плечи «седмочисленных бояр» и все взгляды были обращены в их сторону. Ляпуновы, заслужившие славу самых последовательных сторонников князя Василия Васильевича Голицына, конечно, шли в фарватере его политики, а потому тоже присягнули королевичу Владиславу. В августе–сентябре 1610 года Ляпуновы в Рязани действовали, как все остальные жители Московского государства, и никто не мог бы оспорить того, что в этом и состояло их искреннее желание.

К Прокофию Ляпунову и к его брату Захару, проявившим себя во время свержения царя Василия Шуйского, было явно повышенное, но поначалу вполне доброжелательное внимание. На каком‑то этапе Прокофий Ляпунов в своем неприятии как царя Шуйского, так и самозванца оказался союзником гетмана Жолкевского. Сказывались известные обстоятельства их близости к Голицыну, которого Жолкевский уговорил возглавить «великое дело» с посольством под Смоленск. Вслед за поддавшимся на лестное предложение Жолкевского князем Василием Васильевичем Ляпуновы всячески поддерживали идею такого посольства. Прокофий слал необходимый рязанский хлеб и даже, чтобы укрепить свои связи с гетманом, отправил к нему своего сына Владимира (характерный для него жест: вспомним посылку племянника Федора к князю Дмитрию Пожарскому в Зарайск). В «Записках» Жолкевского сказано, что Владимира Ляпунова, «бывшего в совершенном возрасте», гетман «почтил благоволением», «угостив и одарив», после чего отослал обратно к отцу. В благодарность за поддержку гетман Жолкевский включил Захара Ляпунова в смоленское посольство и 13 (23) сентября 1610 года дал ему рекомендательное письмо к канцлеру Великого княжества Литовского Льву Сапеге: «Между другими послами едет и господин Захарий Ляпунов к его королевскому величеству. Человек этот знатного происхождения, а брат его Прокопий Ляпунов большая особа, который в Рязани»[59].

Старший из братьев Ляпуновых очень скоро подтвердил справедливость отзыва Жолкевского. 16 сентября 1610 года он начал осаду Пронска (того самого, под которым когда‑то был ранен) и очень умело, в три дня, завершил всё дело, взяв под контроль один из оказавшихся на стороне «Вора» рязанских городов. Описание боев под Пронском сохранилось в переписке Александра Госевского с королевской ставкой под Смоленском (даты указаны по новому стилю): «26 сентября Прокопий Ляпунов подошел изгоном под Пронск, побил и забрал в плен множество пронских воров, овладел всеми слободами кругом крепости, поставил туры под крепостью, отнял везде воду, перепортил водопроводы и три дня штурмовал крепость со всех сторон, так что осажденные не могли выдержать и 28 сентября били челом королевичу и с повинными головами вышли из крепости целовать крест»[60]. Там же упомянуто о возвращении еще одного рязанского города воеводой Мироном (Мирошкой) Андреевичем Вельяминовым, будущим соратником Ляпунова по Первому ополчению. Он отвоевал у сторонников самозванца Шацк и разбил под этим городом большие «воровские» отряды[61].

Захар Ляпунов под Смоленском «отличился» по‑другому. Он сполна воспользовался рекомендацией гетмана Жолкевского для приумножения своих земельных владений. 24 сентября (4 октября) Захар Ляпунов уже получил грамоты на свою вотчину; следовательно, он успел приехать под Смоленск даже раньше того, как туда 7(17) октября официально въехало московское посольство во главе с князем Василием Васильевичем Голицыным и митрополитом Филаретом. Новые владения из числа земель, конфискованных у князя Дмитрия Ивановича Шуйского, были отданы рязанскому служилому человеку 15 (25) ноября (припись у этого пожалования была сделана самим канцлером Львом Сапегой); еще одна запись о землях Захара Ляпунова в реестре пожалований датирована 3(13) декабря[62]. Прокофия Ляпунова не было среди искателей милости новых временных управителей Московского царства. Это, конечно, показательно, но все равно не объясняет причин случившегося позднее переворота в позиции братьев Ляпуновых.

Недоверие стало нарастать, когда под предлогом борьбы с «похлебцами» и «ушниками» царя Шуйского власть в Думе взяли в свои руки случайные люди, опиравшиеся на поддержку из‑под Смоленска. Гетман Жолкевский вспоминал, что уже два дня спустя после того, как был заключен в Москве договор с Боярской думой, там появился, наверное, самый одиозный из всех новых королевских назначенцев – торговый человек из Погорелого городища Федор Андронов, сразу сделанный казначеем (именно он должен был известить гетмана о желании короля царствовать в Москве). Король рад был привечать любого, кто ему присягнет, и щедро награждал таких людей чинами и землями. В Москве сложилась целая партия «пущенных при Литве» заседать в Думе, руководить приказами, распоряжаться казной. Во главе же иноземного гарнизона встал Александр Госевский. Позднее на переговорах 1615 года бояре с горечью выговаривали польско‑литовской стороне: «Уж и не было в худых никого, кто бы от государя вашего думным не звался»[63]. Таково было начало, а продолжением стали невыполненные обещания. Вместо того чтобы собраться в поход против самозванца в Калугу, польско‑литовский гарнизон, усиленный немецкими наемниками, вольготно устроился в Москве на зимние квартиры. Как писал Жолкевский, бывшего гетмана войска самозванца Яна Сапегу едва удалось уговорить, чтобы он повернул свое войско не в сторону богатой Рязани, а в Северскую землю, ближе к Калуге[64]. Другие польско‑литовские отряды, получив в «приставство» богатые земли Замосковного края, вернулись к тушинским традициям, нещадно обирая местное население и требуя с него многие «кормы»[65].

«Странные» обстоятельства введения в Москву иноземного гарнизона вызвали тревогу патриарха Гермогена, и он попытался в первый раз вмешаться в события. По сведениям дневника королевского похода под Смоленск, 30 сентября (10 октября) 1610 года на патриаршем подворье собралось «великое множество людей, не столько из простого народа, сколько из дворян и служилых людей». Происходило нечто похожее на недавние события, связанные со свержением князя Василия Шуйского. (Не хватало только Ляпуновых, но тогда их в Москве и не было.) Патриарх Гермоген дважды посылал за членами Боярской думы, чтобы они вышли к собравшимся. Бояре отговаривались очередными важными делами. В третий раз пришлось прибегнуть к угрозам, что все дворяне, пришедшие к патриарху, сами пойдут с ним в Думу… Прения с боярином князем Федором Мстиславским продолжались около двух часов, но тому нечего было ответить на простой вопрос, почему же польско‑литовское войско не идет воевать с самозванцем в Калугу. Хитрый Госевский, как всегда, придумал интригу, сумев убедить и Думу, и патриарха, и требовавших ответа служилых людей, что польско‑литовское войско готово выступить хоть завтра и что гетман Жолкевский держит свое обещание. Александр Госевский, по сообщению Иосифа Будилы, отправил для вида посланца к главе Думы князю Федору Мстиславскому, чтобы убедить всех сомневающихся, что он находится в Москве как представитель гетмана Жолкевского (а не короля). Глава польско‑литовского войска извещал, что гетман назначил его «полковником над всем войском», и выражал свою готовность идти в поход против самозванца. Для этого он просил назначить на следующий день место, «где бы русские могли его выслушать». Довольные таким поворотом дел бояре даже выговорили патриарху Гермогену, «чтобы смотрел за церковию, а в мирские дела не вмешивался, потому что никогда прежде не было того, чтобы попы управляли делами государственными»[66].

Выступления против присутствия в Москве польско‑литовского гарнизона продолжились и позже. Одно из них оказалось связано с именем Прокофия Ляпунова. В ответной грамоте «панов‑рад» новому московскому посланнику Федору Григорьевичу Желябужскому в 1615 году вспоминали о том, что бояре посылали на Рязань Василия Бутурлина, который там «сговорился» с Прокофием Ляпуновым. Происходило это еще в то время, когда гетман Жолкевский находился в Москве. Возвратившись в столицу из Рязани, Василий Бутурлин «пехоту его короля милости немецкую перемовлял и до змены приводил» (то есть пытался подговорить к измене немецких наемников в польско‑литовском войске)[67]. Больше подробностей о «заговоре» Бутурлина с Ляпуновым знал, как всегда, Александр Госевский. Он запомнил, что всё происходило на той неделе, когда в Москву вошел иноземный гарнизон (то есть вслед за собранием служилых людей у патриарха Гермо‑гена 30 сентября)[68]. Побывавший по боярскому разрешению в своих рязанских поместьях (тоже точная деталь) Василий Бутурлин успел там сговориться с Прокофием Ляпуновым, чтобы начать новую «смуту»: «…и в те поры зараз они вздумали и на слово тайно промеж себе положили, как вновь смуту в Московском господарстве завести, людей польских и литовских в Москве побить и, собрався, против короля его милости и против королевича войною стоять». На переговорах 1615 года Госевский указывал, в чем состояла вина Ляпунова: «А делал то Ляпунов, сам на господарство замыщляючя, и говаривал с своими советники: да ведь же Борис Годунов, Василий Шуйской или Гришко Отрепьев не лутшые за него были, а на господарстве сидели»[69].

Так могли передавать слова Ляпунова доносчики, но они, конечно, явно искажали намерения Прокофия. Думать самому о занятии престола ему не пристало, иначе бы он не обращался с предложением своей помощи и разными идеями о смене царя то к князю Михаилу Скопину‑Шуйскому, то к князю Дмитрию Пожарскому. Не простил бы Ляпунову таких речей и князь Василий Голицын. По поводу этого эпизода в русско‑польских дипломатических отношениях можно сказать одно: воевода Александр Госевский, так успешно повлиявший своей клеветой на известные обстоятельства расправы с Прокофием Ляпуновым в полках земского ополчения, не оставлял интриг и после смерти воеводы. Против Прокофия Ляпунова стали действовать задолго до начала сбора им земских сил. Спасало его лишь то, что он находился в Рязани: в Москве быстро бы нашли способ его тайного или явного устранения от дел. Поэтому Ляпунова пытались оклеветать, оговорить, приписать ему и то, что было, и то, чего не было. Странность «дела Бутурлина» подтверждается еще и тем, что оно открылось в тот момент, когда оставались надежды на успех переговоров под Смоленском.

Для отвлечения внимания московских жителей и укрепления собственных позиций поляки продолжали использовать страхи перед угрозой возможного похода на Москву калужского «царика». Как только возникало недовольство ходом дел с избранием королевича Владислава, все разговоры немедленно дезавуировались обвинениями в связях с самозванцем, адресованными сомневающимся. Например, упреки в тайных контактах с «Вором» были адресованы смоленскому воеводе Михаилу Борисовичу Шеину, отказавшемуся сдать город, пока не будет подтвержден московский договор. В ссылке с калужским самозванцем, причем чуть ли не со времени отъезда из столицы, обвиняли также князя Василия Голицына. Главе смоленского посольства приписали и желание самому воцариться. В 1613 году, принимая посланника земского собора Дениса Оладьина, польско‑литовские дипломаты вполне определенно говорили о претензиях князя Василия на царство: он будто бы «умыслил сам быти вашим великим государем». Для этого Голицын якобы вступил в тайную переписку с Калужским вором.

История со старыми обвинениями тянулась с того времени, когда Александр Госевский 10 (20) ноября 1610 года прислал королю Сигизмунду III сведения о раскрытом в Москве заговоре. По его словам, некий поп Иларион сознался в том, что возил письма «от всех сословий» к самозванцу, и сообщил о готовившемся 18 (28) октября выступлении, в ходе которого должны были перебить всех сторонников королевича Владислава. Главу Боярской думы князя Федора Ивановича Мстиславского собирались оставить в живых, но ограбить и в одной рубашке привести на поклон к «Вору». Рядом в донесении шла речь о допросе попа Харитона (из текста неясно, не был ли это тот же самый Иларион или уже другой священник), который на пытках, в том числе перед всеми боярами, полковниками и ротмистрами, показал, что в сговоре с «Вором» были князья Василий и Андрей Голицыны[70].

На переговорах 1615 года, которые велись с участием бывшего главы московского гарнизона Александра Госевского, снова вспомнили о показаниях попа Харитона против князя Василия Голицына. Особенно подчеркивалось, что лазутчика допрашивали в присутствии многих дворян, гостей и представителей московского посада[71]. Князь Голицын, судя по этим показаниям, выбрал для осуществления своих честолюбивых планов непрямую дорогу, начав переговоры с бежавшим из‑под Москвы в Калугу самозваным царем Дмитрием. Расчет Голицына основывался на повторении истории первого самозванца: «зараз выехавши з Москвы под Смоленск, з дороги сослался с вором Калужским и промышлял, штобы ему с своими советники (намек на Ляпуновых и других сторонников голи‑цынской партии. – В. К.) учинити на Москве господарем вора Калужского, а учиня убити, також как прежнего Дмитра розстригу убили, а убивши самому господарем учинитися, так как преже того Шуйский зделал»[72]. Сам князь Голицын готов был «Богу жаловаться» на оговор, и все подозрения с него сняли еще в королевской ставке под Смоленском[73].

Не стоит вслед за дипломатами Речи Посполитой думать, будто о престоле мечтали оба – и князь Василий Голицын, и Прокофий Ляпунов. Поддерживать князя Василия должны были более родовитые люди, включая его брата Андрея. Собственно, если судить по итогам рассмотренного дела попа Харитона, главными фигурантами следствия были оговоренные им бояре князь Иван Воротынский и младший из князей Голицыных Андрей Васильевич (хотя от показаний на последнего поп Харитон впоследствии отказался). Однако дело было сделано: те, кто открыто выражал недовольство захватом власти в Думе Александром Госевским, были отстранены отдел, обоих бояр посадили под стражу. В городе было введено военное положение, ключи от города оказались в руках главы иноземного гарнизона. Формально московскую Думу стал представлять только князь Федор Иванович Мстиславский, с которым король Сигизмунд III и его советники продолжали вести переписку из‑под Смоленска[74].

Конечно, боярин князь Василий Голицын очень быстро был извещен о переменах в столице и судьбе брата, что и заставило его действовать иначе, чем было до тех пор. По общепринятому мнению, именно глава московского посольства пустил «в народ» самые опасные для польско‑литовской стороны сведения о том, что король Сигизмунд III не хочет давать своего сына королевича Владислава на Московское царство. Посольская переписка, естественно, была под контролем. В королевской ставке под Смоленском специально следили за тем, кто, когда и с кем из членов московского посольства обменивался даже частными письмами – «грамотками». Поэтому там хорошо были информированы о том, что боярин князь Василий Голицын посылал письма патриарху Гермогену, предупреждая его о намерениях короля самому воцариться в Москве. Глава московского посольства становился в глазах советников Сигизмунда III едва ли не первым подозреваемым в противодействии интересам короля.

Возможно, среди адресатов князя Голицына был и Прокофий Ляпунов, хотя руководитель посольства не признавал факт переписки с ним[75]. В грамоте, выданной Денису Оладьи‑ну в 1613 году, о действиях главы московского посольства под Смоленском писали так: «…и к Ермогену патриарху в столицу, и на Рязань к Прокофью Ляпунову, и к иным многим изменником по городом грамоты росписал неправдиве, будто государь король, его милость, не хочет дати сына своего королевича его милости Владислава на Московское государство, а будто хочет Московское государство прилучити к Полше и к Литве»[76]. Но ведь то была правда! Не случайно в этом и оказался главный побудительный мотив действий Прокофия Ляпунова в начале агитации за объединение земских сил.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2021-01-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: