Петр Кропоткин
Хлеб и Воля
ПРЕДИСЛОВИЕ К НОВОМУ ИЗДАНИЮ [1]
Более двадцати пяти лет прошло с тех пор, как я писал эту книгу, главным образом имея в виду социальный переворот во Франции. Поколение, принявшее участие в основании Первого, Рабочего Интернационала, и деятели Парижской Коммуны, уцелевшие после разгрома, доживали тогда свой век; и видя кругом себя полное торжество реакции, они теряли веру в возможность социалистического революционного движения.
Мысль о социальной революции продолжала жить лишь среди бланкистов–сторонников централизованного, государственного коммунизма — и среди горсти анархистов из Первого Интернационала, которые твердо держались основных начал безгосударственного анархического коммунизма, или коллективизма. Эти мысли — т. е. наше понимание мер, которые сможет принять община, освобождающаяся от цепей капитала и государства, — я постарался оформить и изложить в этой книге.
Конечно, я не воображал, чтобы было возможно набросать точный план общественной перестройки.
Но я думал, что необходимо изложить такой план в общих чертах, чтобы революционеры могли задуматься над громадными задачами, которые возникнут перед социальною революциею.
В Испании мысли, изложенные в этой книге, сразу приобрели сочувствие рабочих. <Завоевание хлеба> (так была озаглавлена эта книга)[2]стало ходячим изречением среди рабочих — преимущественно анархистов. В стране, где централизованное государство всегда считалось великим злом, проведение социальной революции через вольные коммуны было встречено с полным сочувствием.
Но реакция в Европе все усиливалась. Социал–демократы всех стран учили рабочих, что отныне, при высоком развитии государственных сил, революция невозможна — пока <концентрация капитала> не уменьшит в громадной мере числа капиталистов и не уничтожит мелкой промышленности и мелкой торговли.
Эти учения брали верх. Вера в близость социальной революции все более угасала, и дело дошло до того, что даже среди наших друзей начали говорить, что бесполезно рассуждать о формах, которые может принять социальная революция. <Когда она еще придет? Быть может, через двести лет!> - говорили некоторые.
Между тем мировая война последних пяти лет показала, как ошибочны были такие безнадежные воззрения, С одной стороны, как у союзников, так и в Германии война выдвинула государственный социализм, вводимый по необходимости без всякой революции. В Англии государство стало за эти годы войны главным поставщиком хлеба, мяса, сахара для всей торговли, оптовой и мелочной. Оно же приняло на себя заведование железными дорогами и угольными копями; оно стало и главным поощрителем усиленного выращивания пищевых продуктов. С другой стороны, во Франции и в Италии, городские управления начали брать на себя заготовку пищи и ее распределение.
Первая общественная невзгода в Европе, стало быть, действительно привела к коммунизму и распределению продуктов по потребностям. Высказанная в этой книге догадка подтвердилась, таким образом, в жизни в громадных размерах.
Подтвердилось и другое требование рабочих: они решили сами принять участие в заведовании фабриками и заводами и в организации производства, и это требование, считавшееся до войны утопичным, т. е. неосуществимым, не только признано в Англии, но даже правительственная комиссия признала необходимость нового <рабочего парламента>, представляющего производительные интересы всех промышленных рабочих.
Наконец, у нас в России вот уже второй год происходит попытка в великих размерах перестроить всю хозяйственную жизнь полуторастамиллионного народа на коммунистических началах. И крупные ошибки, сделанные в этой попытке, вследствие государственного, централизационного, чиновничьего характера, приданного перестройке, — сами эти ошибки показывают, как необходимо было давно заняться изучением условий, при которых возможен был бы действительный, живучий переход от капиталистического производства и потребления к общественному.
А так как жизнь не остановится на первой неудачной попытке; так как за нею неизбежно последуют во всех странах более или менее глубокие преобразования в том же направлении (многие уже начаты в разных странах), то естественно, что на каждом социалисте лежит долг. обязанность перед человечеством и самим собою приложить силы своего ума и энергии к изучению условий, при которых переход к лучшему, некапиталистическому строю мог бы совершиться без той разрухи страданий, болезней, безумной траты сил, развития худших инстинктов наживы и т. д., которые мы переживаем теперь.
Первый, Рабочий Интернационал, основанный в 1864 году французскими и английскими рабочими, имел в виду именно изучение условий перехода от капиталистического строя к коммунистическому.
Но буржуазия и внутренние интриги разрушили эту грозную силу; и вместо него создался Второй Интернационал — не рабочих союзов, как Первый, а социал–демократических партий; и он поставил себе целью — сперва <завоевание власти> и тогда только социалистический переворот при помощи этой власти. Тех же из нас, кто говорил о перестройке общества снизу, на местах, не по указам центральной власти, а народным строительством, стали обзывать пустыми мечтателями.
Но в прошлом мы невластны, а потому оставим эти споры и будем помнить одно. Всем нам, кому дорого будущее и кто в будущем хочет увидать социальную революцию — удачную, живучую, — всем нам предстоит серьезно задуматься над условиями, при которых такая революция может совершиться — и удаться. Науке предстоит изучить действительные наличные силы общества и возможности перестройки; но мы должны изучать условия жизни не по книжкам и брошюркам, а принимая в ней живое участие, — в деревне, в мастерской, на фабрике, на железной дороге, в рудниках и т. д. Мы должны узнать силу сопротивления старого порядка, выяснить причины его стойкости и пробудить новые, строительные силы нового порядка.
Одно из возможных направлений перестройки указано в этой книге; и нет сомнения, что в латинских странах коммунальное производство и потребление будут широко применяться, вместе с федерациею коммун для вопросов областных и всенародных.
Другое возможное направление, тоже анархическое, было указано нашим товарищем, синдикалистом Пуже (Pouget) в книге <Как мы сделаем революцию>. Он изложил в ней, как многие синдикалисты понимают социальный переворот с точки зрения профессиональных союзов–синдикатов; и я надеюсь, что эту книгу скоро издадут в русском переводе[3].
Надеюсь также, что в России издадут наконец изложение того, как понимали социальную революцию Прудон[4](хотя бы в кратком изложении его системы Гильомом[5]) и его последователь в Соединенных Штатах Беллами в книге <Равенство>[6]. Будем еще надеяться, что вообще теперь ослабится в России идолопоклонство перед немецкою социал–демократиею и зародится желание ознакомиться с тем, что делается в Англии в направлении муниципального и гильдейского социализма[7], а в латинских странах–в направлении <коммунализма>, т. е. общинного обобществления потребления.
Общего ознакомления с этими вопросами, поставленными жизнью на очередь в обобществлении землепользования, промышленности и торговли, — недостаточно. Жизнь теперь будет требовать глубоких перемен. И если мы все будем жить в прежнем неведении жизни, то всякая новая попытка неизбежно приведет к неудаче.
Всякий поймет, с каким чувством я должен был перечитывать теперь эту книгу. Пусть послужит она одним из очень многих камней, которые необходимо обтесать, чтобы из них возвести прочное здание новой общественности на основах не слепого повиновения власти, а вольного сотрудничества всех.
П. Кропоткин г. Дмитров июнь 1919 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
В предлагаемой теперь в русском переводе книге- <La Conquete du Pain> - я постарался набросать идеал того, как могла бы совершиться социальная революция на началах анархического коммунизма.
Критикой существующего строя, с точки зрения хозяйственной и политической, и вместе с тем разбором ходячих предрассудков насчет представительного правления, а также закона и власти вообще, которые я стараюсь подорвать, — я занялся раньше, в <Paroles d'un Revolte> (в русском переводе - <Распадение современного строя>, или <Речи бунтовщика>)[8]. Выводом из этого критического разбора была необходимость экспроприации, т. е. необходимость захвата обществом земли и всего накопленного богатства, нужных человечеству для производства и жизни, но находящихся ныне в частном владении… На этом моя работа — она печаталась в виде передовых статей в газете <Le Révolté>-была прервана арестом во Франции и тюрьмою.
Выйдя через три года из тюрьмы, я взялся за продолжение той же работы, в той же нашей газете <Le Révolté>, перенесенной тем временем в Париж и впоследствии вынужденной судебным преследованием переменить свое имя в <Le Révolté>[9].
Приступая к изложению того, как, по нашему мнению, могла бы и должна была бы совершиться социальная революция, я думал, что лучше будет не описывать идеал вообще, а взять вещественный пример и показать на нем, как, смело и разумно действуя во время революции, можно было бы перейти от теперешнего строя к коммунизму — безначальному, анархическому; как сами обстоятельства будут толкать в этом направлении, и как от нас самих будет зависеть: осуществить ли стремления, уже намечающиеся в современном обществе, или же — платя дань укоренившимся и далеко еще не искорененным предрассудкам — пойти по старым дорогам холопского прошлого, не водворивши ничего существенного в направлении к коммунизму.
Как вещественный пример я взял Париж и поступил так по следующим причинам.
Всякая нация, хотя бы и самая цивилизованная и самая передовая, представляет собою вовсе не одно целое, подведенное под один общий уровень. Напротив того, различные ее части стоят всегда на весьма различных ступенях развития.
Даже Франция, несмотря на ее две большие революции, 1789–1793 и 1848 года, несмотря на громадный материальный внутренний прогресс, который совершился в стране в течение девятнадцатого века (не внешний, как в Англии, которая богатела наполовину грабежом Индии и других колоний), несмотря на громадную работу умов, вызванную во всех классах населения ее бурною политическою жизнью за последние сто лет, — несмотря на все это, Франция представляет собою по–прежнему агломерат, т. е. бессвязное сожительство самых разнообразных частей. Ее северо–запад даже в настоящее время отстает по крайней мере на полстолетия от ее восточных частей. Великая Революция, т. е. великое крестьянское движение, во время которого был уничтожен выкуп крепостных обязательств и крестьяне отобрали назад земли, захваченные у них за предыдущие двести или триста лет помещиками и монастырями, а также городские бунты, имевшие целью уничтожение городской, полукрепостной зависимости мастеровых и освобождение от почти самодержавной королевской власти, — это народное восстание распространилось по преимуществу в юго–восточных, восточных и северо–восточных частях Франции; тогда как северо–запад и запад остались оплотом дворян и короля и даже взялись за оружие в вандейском восстании против якобинской республики. Но то же самое разделение страны на восток и запад существует и по сию пору; и когда, в начале обоснования теперешней республики, выборы в палату должны были решить, чего хочет Франция — республики или возврата к монархии, — карта республиканских выборов (выбор 363–х республиканских депутатов) совпала с поразительною точностью с картою, на которой я как–то нанес все известные мне крестьянские и городские восстания в 1788–1792 годах. Только со времени утверждения теперешней республики республиканские идеалы начали проникать среди крестьян северо–западной и западной Франции.
Запад и восток Франции, ее юго–запад и северо–восток, ее центральное плато и долина Роны остаются отдельными мирами. И это различие резко выступает не только среди сельского населения этих областей (сельский полупромышленный кустарь французской Юры и бретонский крестьянин–две разные народности), но и среди городского населения. Сравните только Марсель или Сент–Этьен и Руан — с Ренном, где власть попов и вера в короля удержались еще поныне!
Франция, несмотря на целые века государственной централизации, а тем более Италия, и еще более того Испания, — страны местной, самостоятельной и обособленной жизни, объединенной только поверхностно столичным чиновничеством. В сущности, латинские страны, и даже Франция в том числе, — страны глубоко федералистические, чего, между прочим, совершенно неспособны понять государственники–немцы и немецкие якобинцы, которые вечно смешивают ненавистный им <партикуляризм> (выросший вокруг Саксен–Кобург–Ангальтских и тому подобных дворов) с федерализмом, т. е. стремлением к независимости у населения отдельных областей и городов.
В силу этого, для меня нет ни малейшего сомнения. что социальная революция во Франции–какой бы о(м ни приняла ход — будет иметь характер местный, общинный, а отнюдь не якобинский, не всегосударственный. Всякий передовой француз, знающий свою страну и не помешанный на якобинской централизации, отлично понимает (как понимал это Пи–и–Маргаль в Испании), что всякая революция проявится во Франции в виде провозглашения независимых коммун–как это было в 1871 году, когда коммуны были провозглашены в Париже и Сент–Этьене и попытки провозглашения коммуны были сделаны <бакунистами> в Лионе и Марселе. Какой бы ни заседал во Франции национальный парламент или конвент, не в нем будут вырабатываться начала социальной революции, а в отдельных городах, которые так же мало будут слушаться парламента, как Париж в 1792–м и 1793–м годах мало слушался грозного Конвента.
Весьма вероятно также, что развитие революции будет различное в различных городах и что, смотря по местным условиям и потребностям, в каждой восставшей и провозгласившей свою независимость коммуне люди попытаются по–своему разрешить великий вопрос двадцатого века — социальный вопрос. Другими словами — если в латинских странах начнется социальная революция, то эта революция примет, без всякого сомнения, такой живой, многообразный, местный характер, какой приняла <революция городов> в двенадцатом веке, которую так прекрасно описал, в ее зарождении, Огюстен Тьерри[10]. То же самое произойдет, несомненно, в Англии, а также и в большинстве городов Бельгии и Голландии. И для меня нет никакого сомнения также, что никаких шагов в социалистическом направлении (в смысле обобществления орудий производства) не будет сделано в России, покуда в отдельных частях нашего громадного отечества при почине городов не начнутся попытки обобществления земли прежде всего, и отчасти фабрик, и организации земледелия, а также, может быть, и фабричного производства на общественно–артельных началах.Так как я писал в <Revolte> для французских рабочих, то я взял, конечно, Францию, и именно Париж, как самый передовой город Франции, и я постарался показать, как даже такой большой город, как Париж, мог бы совершить у себя и в своих окрестностях социальную революцию и как он мог бы дать ей укорениться, даже если бы ему пришлось — как пришлось республиканской Франции в 1793 году — выдержать нападение всех защитников гнилой старины.
В конце этой книги я был приведен к изучению вопроса <что и как производить?>. И я рассмотрел его, по мере сил, в следующей книге, озаглавленной по–английски <Fields, Factories and Workshops> (в русском переводе - <Поля, фабрики и мастерские>)[11].
П. Кропоткин Январь 1902 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ФРАНЦУЗСКОМУ ИЗДАНИЮ
Петр Кропоткин просит меня написать несколько слов предисловия к его книге, и я исполню его желание, хотя и чувствую при этом некоторую неловкость. Я ничего не могу прибавить к его связным доводам и тем самым рискую ослабить силу его слов. Но дружба пусть послужит мне извинением. В настоящую минуту, когда французские <республиканцы> считают высшим проявлением изящного вкуса валяться в ногах у русского царя, мне особенно приятно дружить с свободными людьми, которых этот царь охотно велел бы либо засечь, либо замуровать в какой–нибудь крепости, либо повесить в каком–нибудь безвестном углу своего царства. С этими друзьями я забываю на минуту всю гнусность ренегатов, которые в молодости до хрипоты кричали <Свобода! Свобода!>, а теперь упражняются над согласованием <Марсельезы> с песнью <Боже, царя храни!>.
Предыдущая книга Кропоткина, <Paroles d'un Revolte> (<Распадение современного строя> в русском переводе), была посвящена, главным образом, горячей критике развратного и злого буржуазного общества и призывала энергию революционеров к борьбе против государства и капиталистического строя. Эта новая книга — продолжение предыдущей — более мирного характера. Она обращается ко всем честным людям, искренно желающим приложить свои силы к перестройке общества, и излагает им, в крупных чертах, те фазисы истории ближайшего будущего, которые позволяют нам наконец построить истинную человеческую семью на развалинах банков и государств.
Заглавие книги <La Conquete du Pain> (в русском переводе- <Завоевание хлеба>) нужно, конечно, понимать в самом широком смысле, так как <не о хлебе едином сыт будет человек>.
В настоящее время, когда смелые и великодушные люди стремятся уже осуществить в действительной жизни свои идеал общественной справедливости, мы, конечно, не думаем довольствоваться завоеванием одного только хлеба, — даже с солью и вином в придачу. Нужно завоевать все, что необходимо или даже просто полезно для разумно устроенной жизни; нужно, чтобы мы могли всем обеспечить и удовлетворение их потребностей, и наслаждение в жизни. Но покуда мы не совершим этого первого <завоевания>, покуда <с нами будут нищие>, — называть <обществом> это сборище друг друга ненавидящих и друг друга истребляющих людей, подобных диким зверям, вместе запертым в клетке, — называть это <обществом> будет оставаться только насмешкою.
В первой главе своей книги автор перечисляет громаднейшие богатства, которыми уже владеет человечество, и могучий строй машин, уже созданных трудами всех. Продуктов, получаемых теперь, уже хватило бы, чтобы всем людям обеспечить хлеб; а если бы громадный капитал, представляемый городами, домами, возделанными землями, фабриками, перевозочными средствами и школами, стал общим достоянием — вместо того, чтобы оставаться частною собственностью, — то уже легко было бы завоевать настоящее довольство для всех. Силы, которыми мы располагаем, шли бы тогда не на ненужные и друг другу противоречащие работы, а на производство всего того, что нужно человеку для продовольствия, жилища, одежды, комфорта, для изучения наук и для разработки искусств.
Вернуться, однако, к общественному обладанию всеми богатствами–совершить экспроприацию — можно будет только путем анархического коммунизма: нужно разрушить правительство, нужно порвать его законы, отвергнуть его нравственность, игнорировать его органы и самим взяться за дело, руководясь своею собственною инициативою и группируясь согласно личным наклонностям, интересам, идеалу и характеру начатой работы. Разбором вопроса об экспроприации — самого главного в этом сочинении–автор и занялся всего подробнее: сжато и без резких слов, со спокойствием и ясностью взгляда, которых требует изучение близкой, отныне неизбежной революции. Только после низвержения государства группы свободных рабочих, не вынужденных более трудиться на пользу грабителей и тунеядцев, смогут предаться привлекательному, свободно избранному труду и приступить научно к обработке почвы и промышленному труду, вперемежку с учением и удовольствиями. Страницы этой книги, посвященные разбору земледельческого труда, имеют особенно серьезное значение, так как они излагают факты, уже проверенные практикою, которые легко было бы приложить повсеместно, на пользу всем, а не для обогащения немногих.
Остроумные люди, желая осмеять пороки и странности элегантной молодежи, говорят нам о людях <конца века> - fin de siecle. Но мы переживаем теперь нечто несравненно более важное, чем конец века; мы подошли к концу эпохи — к концу целой эры в истории. Мы видим завершение всей античной цивилизации. Право силы и каприз власти, жестокое еврейское предание и жестокое римское правосудие потеряли для нас свое былое значение. Мы исповедуем новую веру; и когда эта вера — которая и есть наука — станет верою всех ищущих истины, она начнет переходить в свое воплощение, потому что основной закон истории тот, что общество всегда формуется сообразно своему идеалу. Тогда защитники отжившего строя вынуждены будут сдаться. Они утратили свою веру.
Без вожака, без знамени они уже сражаются как попало, наугад. Против новаторов у них есть, конечно, законы и ружья, полицейские с шашками и артиллерийские парки, но всего этого недостаточно, чтобы пересилить идею, — и весь старый порядок, основанный на фантазии правителей и на притеснении, вынужден будет быстро перейти в предание о далеком прошлом.
Конечно, неизбежно подступающая теперь революция, как бы глубоко ни было ее значение в развитии человечества, будет похожа на предыдущие революции в том, что она не представит собою быстрого скачка: в природе их не бывает. Но можно смело сказать, что тысячами передовых явлений, тысячами глубоких совершающихся уже изменений анархическое общество уже давно начало развиваться. Оно проявляется всюду, где свободная мысль сбрасывает с себя путы буквы и догмата, везде, где гений исследователя отрывается от устарелых формул, где воля человека проявляется в независимых поступках, — везде, где люди искренние, возмутившиеся против всякой наложенной на них дисциплины, сходятся по доброй воле, чтобы учиться друг у друга, и без всякого начальства стремятся завоевать свою долю жизни, свое право на удовлетворение своих нужд. Все это–уже анархия, даже тогда, когда она бессознательна, причем, однако, все более и более развивается и сознание. Как же может она не восторжествовать, когда у нее есть свой идеал и смелость воли, тогда как толпа ее противников, уже утратившая веру, дает себя нести судьбе, восклицая: <Ничего не поделаешь: конец века!> Революция, которая уже намечается, несомненно, наступит, и наш друг Кропоткин пользуется своим правом историка, когда берет за исходную точку день революции и излагает свои воззрения на то, как может общество вновь вступить в обладание коллективным богатством, созданным трудом всех, и когда он обращается к робким людям, вполне сознающим несправедливость существующего, но боящимся вступить в открытый бунт против общества, от которого они зависят и материально, и в силу преданий. Все знают, что закон — гнусен и лжив, что судьи–прислужники богатых и притеснители бедных, что честная трудовая жизнь не всегда вознаграждается даже уверенностью в куске хлеба и что при теперешних условиях лучшими средствами для <завоевания хлеба> и благосостояния бывает наглый цинизм биржевика и неумолимая жестокость ростовщика. Но вместо того чтобы настроить свои мысли, свои желания, свои предприятия и поступки согласно своему разумному пониманию справедливости, большинство из них находит выход куда–нибудь в сторону, лишь бы избежать последствий прямого и откровенного выражения своих взглядов. Таковы, например, <нововеры>, которые, не будучи в силах исповедовать <истинную веру> своих отцов, бросаются в какую–нибудь более оригинальную мистагогию, без определенных догматов, и теряются в тумане неясных чувств: становятся спиритами, розенкрейцерами[12], буддистами, чудотворцами.
Воображая себя последователями Сакья–Муни, но не давая, однако, себе труда освоиться с его учениями, эти меланхолические господа и эфирные дамы делают вид, будто ищут умиротворения в уничтожении нирваны.
Но так как эти <прекраснодушные> вечно толкуют нам об идеале, то поспешим же их успокоить. Мы настолько материалисты, что мы, действительно, имеем слабость думать о пище, потому что нередко и ее нам недоставало; и недостает ее теперь миллионам наших славянских братьев — подданных русского царя — и многим другим миллионам людей. Но, кроме хлеба и кроме благосостояния и коллективного богатства, которое могла бы нам дать разумная обработка наших полей, мы видим еще, вслед за этим, возникновение целого нового мира — мира, где мы вполне сможем любить друг друга и удовлетворять наши благородные стремления к идеалу, который страстные поклонники красоты, пренебрегающие материальною жизнью, выставляют как неугасаемую жажду их эфирных душ! Когда не будет более богатых и бедных, когда голодному не придется более с завистью взирать на сытого, — тогда настоящая прирожденная дружба сможет вновь развиться между людьми; и тогда религия взаимности, солидарности–которую всячески заглушают теперь — заступит место той неопределенной религии, которая рисует свои расплывающиеся образы на туманах небесного свода.
Революция не только сдержит свои обещания, но она сделает больше того. Она обновит самые источники жизни, очистивши нас от грязного соприкосновения со всякими видами полиции и избавляя нас от подлой заботы о деньгах, отравляющей наше существование. Тогда–каждый сможет свободно идти по своему собственному пути. Работник будет трудиться над тем, что ему будет сподручнее; изобретатель будет вести свои исследования без всякой задней мысли, художник не будет опошливать свой идеал красоты ради денег; и — ставши друзьями — мы сможем трудиться, все сообща, над осуществлением великих деяний, которые провидели поэты.
Тогда, наверное, будут изредка вспоминать имена тех, которые своею преданною пропагандою, несмотря на изгнание и на тюрьму, подготовляли новое общество. Об них мы думаем теперь, издавая <Хлеб и Волю>: они почувствуют себя, может быть, немного сильнее, когда получат этот привет общей нашей мысли сквозь решетки своих тюрем или в изгнании. Автор наверное одобрит меня, если я посвящу эту книгу всем тем, кто страдает за общее дело, и в особенности одному другу, которого вся жизнь была долгою борьбою за правду. Мне незачем называть его имя: читая эти слова своего брата, он узнает себя по тому, как забьется его сердце.
Элизе Реклю 1892 г.
НАШИ БОГАТСТВА
I
Много времени прошло с тех пор, когда первобытный человек, выбивая из кремня свои первобытные орудия, перебивался кое–как случайными продуктами охоты и, умирая, оставлял своим детям лишь какое–нибудь убежище под нависшею скалою да несколько грубой посуды, да еще безграничную природу–непонятную, ужасную, с которой им предстояло вести тяжелую борьбу, чтобы поддержать свое жалкое существование.
Но в течение долгого пути, пройденного с тех пор я длившегося целые тысячелетия, человек успел накопить несметные сокровища. Он расчистил почву, осушил болота, прорезал леса, проложил дороги; он строил, изобретал, наблюдал, рассуждал; он создал множество сложных орудий, вырвал у природы ее тайны, завладел паром, — так что в настоящее время ребенок, родящийся в цивилизованной стране, имеет с самого появления на свет в своем распоряжении целый огромный капитал, накопленный теми, кто жил и работал до него. И этот капитал дает ему возможность произвести при помощи своего труда, соединенного с трудом других, богатства, перед которыми бледнеют все сокровища Востока в сказках <Тысячи и одной ночи>.
Расчищенная уже почва только ждет, чтобы к ней приложили разумный труд и бросили в нее хорошие семена, чтобы покрыться роскошной жатвой, более обильной, чем нужно для удовлетворения потребностей человечества. Усовершенствованные орудия земледельческого труда уже изобретены.
На девственной почве американских степей сто человек при помощи машин производят в несколько месяцев количество хлеба, достаточное для прокормления в течение целого года десяти тысяч человек. А там, где человек хочет удвоить свой урожай, утроить, увеличить его в сто раз, он сам делает себе нужную почву, окружает каждое растение соответственным ему уходом и получает с самого маленького клочка земли невероятные урожаи. В то время как охотнику нужно было прежде иметь в своем распоряжении сотни квадратных верст, чтобы добыть пропитание своей семье, образованный человек нынче выращивает все, что ему нужно для себя и семьи, на одной десятитысячной доле этого пространства, и притом с несравненно меньшим трудом и риском.
Климат ему не помеха. Если солнечного тепла не хватает, он заменяет его искусственной теплотой, а когда–нибудь начнет производить и свет, нужный для ускорения роста. При помощи стеклянных рам и чугунных труб с проведенной горячей водой он получает с данного куска земли в десять раз больше, чем получал прежде на открытом воздухе.
Еще поразительнее успехи, достигнутые в области промышленности. При помощи современных машин–разумных существ, представляющих собою плод усилий трех или четырех поколений по большей части неизвестных изобретателей, — сто человек производят теперь такое количество одежды, что его хватает для десяти тысяч семей на два, три года. В хорошо устроенных угольных копях сто человек добывают в год столько топлива, что его достаточно для десяти тысяч семей, даже в суровом климате. А недавно мы видели на выставке 1889 года, как целый удивительный город вырос в несколько месяцев на Марсовом поле Парижа[13], не внося при этом никакого нарушения в обычный ход работ французского народа.