Ула Ростад и его гость пришли ужинать в кают-компанию в приподнятом настроении. Они, видимо, успели пропустить по стаканчику спиртного. Видя, что русские не очень веселы и молчаливы, норвежец как бы с укором спросил:
— Ну как, помидорчики, надеюсь, теперь поняли, что самый лучший артиллерист не может стать даже посредственным гарпунером?
— Нет, мы еще не убедились в этом, — ответил я, — так как условия были неравные: вы охотились в тихую погоду, а он — в бурную, К тому же киты ему попались самые трудные.
— Китов он сам выбирал, а погода от меня не зависит. Но если вы очень попросите, я могу помолиться… испытания закончатся в полном безветрии.
— Стоит ли? Бог погоды тоже, кажется, из племени хитрецов?
— Возможно, — согласился Ростад. — Но я замечу: хитрецы не самые последние люди. Стоит ли расстраиваться по пустякам? У вас впереди еще три выстрела.
После ужина норвежцы, пожелав всем приятного отдыха, ушли спать, а мы с капитаном отправились в рубку уточнять дневные записи. В кают-компании остались только пингвиновцы, свободные от вахты, и отдувающийся после обильного ужина Сорвачев.
Любители «забить козла» уселись за обеденный стол и принялись с прибаутками и грохотом ставить кость к кости, а радист Фарафо-нов, устроившись в углу, начал сам с собой играть в шахматы. Задумываясь, он негромко напевал одну и ту же фразу:
— Сижу под фресками и пиво трескаю…
— Что за пошлятина попала вам на язык? — недовольно спросил Сорвачев.
— Стихи Владимира Маяковского, — не отрывая взгляда от шахмат, ответил радист.
Играющие в «козла» переглянулись и, несколько притихнув, стали ждать, что будет дальше. Они хорошо знали своего радиста, умеющего осадить зазнавшихся. А Фарафонов тем временем уже напевал другое:
— Раскрывает щука рот, а не слышно, что поет….
Сорвачев, решив блеснуть знанием поэзии, небрежно поинтересовался:
— Чего вы все Маяковского вспоминаете? В самодеятельности участвуете, что ли?
— Должен заметить: использованные мной стихи не имеют никакого отношения к Маяковскому, в них повинен Маршак, — пояснил с ученым видом Фарафонов. — Они годятся для самодеятельности лишь в детских яслях. Там, например, существует такая фраза: «Приходи к нам, тетя лошадь, нашу детку покачать». Зачем китобоям тетя лошадь? Они и без нее накачаются и укачаются.
Это уже походило на подрыв авторитета. Тщетно пытаясь придумать, чем бы уязвить развязного радиста, Сорвачев, хмурясь, принялся раскуривать папиросу. А Фарафонов, переставляя то черные, то белые пешки, продолжал напевать, что взбредет на ум.
Председатель базового комитета наконец надумал задать ехидный вопрос:
— Вы всегда вот этак заговариваетесь?
— Нет, изредка, — ответил радист. — Только когда не вижу рядом умных собеседников.
Сорвачев побагровел.
— Да, вижу я, не зря радистов свихнувшейся интеллигенцией зовут.
— И вам бы не мешало интеллигентнее стать, — назидательно посоветовал Фарафонов. — Иначе не удержитесь на высоком посту.
— Насчет удержусь я или не удержусь, не ваше дело судить, — уже грубо оборвал радиста Сорвачев. — Обо мне есть мнение в вышестоящих инстанциях. Я не позволю обсуждать…
— Вы зря кипятитесь, — спокойно заметил Фарафонов. — Я вовсе не подкапываюсь под ваш авторитет. Хотел бы только уточнить: почему к некоторым должностям прибавляют слово «освобожденный»? От чего освобожденный — от работы?
— Я что ж, по-вашему, не работаю?
— Не видим, чтобы вы очень утруждали себя заботами.
— Это, понимаете, доказать нужно!
— Пожалуйста. У нас существует кочегар… некто Мазин. Сей трудящийся укачивается от одной мысли о шторме. Он не раз слезно взывал: «Заберите меня; несчастного, на флагман, помираю, не могу на китобойце плавать». А вам хоть бы что. Сытый голодного, как говорят, не разумеет. А ему уже блевать нечем…
— Кто же с флагмана к вам пойдет? Может, укажете мне такого добровольца? — спросил Сорвачев.
— Укажу, — увлекшись, продолжал Фара-фонов. — Почему бы вам самому не попробовать? Правда, зарплата не та, но зато — популярность у масс. Пример какой! Вас на руках будут носить. И уже по-настоящему выберут, не в спешку, как в этот раз было.
— Я запрещаю обо мне в таком тоне говорить! — повысил голос Сорвачев. — Не вашей компетентности дело. И выборы прошу не обсуждать, они обкомом профсоюза утверждены. Удивляюсь только, почему присутствующие товарищи молчат. Я бы на их месте оградил бы председателя базового комитета., Не стал бы беспринципно помалкивать.
— Если мы заговорим, то вам, товарищ освобожденный, туго придется, — отозвался кочегар, которому не раз приходилось работать за укачивающегося Мазина.
— Я вижу, что здесь сговор для подрыва авторитета. Я этого не оставлю… Общественность узнает, кто здесь орудует, — погрозился Сорвачев и, ткнув недокуренную папиросу в пепельницу, покинул кают-компанию.
Ворвавшись в штурманскую рубку, председатель базового комитета накинулся на Сыре-тинского:
— Если вы не сумеете оградить меня от хулиганских выходок, я немедля свяжусь по радио с командованием флотилии. Распустились тут… не команда, а черт знает что…
Сыретинскому не хотелось, чтобы ему выговаривали при всех. Он вежливо прервал Сор-вачева:
— Я с удовольствием вас выслушаю, но не здесь. Прошу в каюту.
Что там ему наговорил профсоюзный деятель, нетрудно было догадаться. Сыретинский пришел в кают-компанию взбешенный и накинулся на Фарафонова:
— Вы что здесь остроумничаете? Кто позволил в таком тоне разговаривать с вышестоящими товарищами?
— Я не знал, что для этого надо просить разрешения…
— Молчать, когда старшие замечания делают! — оборвал его Сыретинский. — Объявляю выговор и требую навсегда кончать с зубоскальством. Не взрослые люди, а… Прекратить мальчишество!
В таком взвинченном состоянии мы капитана еще не видели. Поэтому Фарафонов поспешил сказать:
— Есть прекратить мальчишество и критику вышестоящих.
— Не перехлестывайте. Критику я не запрещаю, — поправил радиста Сыретинский. — Но и высмеивать не позволю.
В тот же вечер собралась партийная часть команды «Пингвина». Фарафонов, давая объяснения, сознался, что вел себя нетактично, но это было вызвано высокомерием Сорвачева.
Его поведения никто не одобрил, и, чтобы другим неповадно было заводить на судне нелепые ссоры, радисту объявили выговор.
Сорвачеву мера наказания показалась недостаточной. Председателю базового комитета профсоюза почудилось, будто на «Пингвине» его воспринимают не всерьез и все делают лишь с одной целью — подорвать авторитет. Он связался по телефону с замполитом и потребовал немедленно прислать на китобоец инспектора по политчасти.
Появившийся на «Пингвине» Стайнов вместе с Сорвачевым принялись ворошить протоколы собраний. Рьяные обследователи вызывали к себе матросов и чуть ли не по часу обстреливали их вопросами.
Об охоте и дальнейших испытаниях Трефо-лева нечего было и думать. Сенерсен, видя, что на «Пингвине» началась какая-то суета, отбыл на «Салют», а Ула Ростад закрылся в каюте: с похмелья старику нездоровилось.
Наши пингвиновцы по характеру своему — люди самолюбивые, поэтому не обошлось без скандалов. Парни либо отказывались отвечать на каверзные и школярские вопросы, либо говорили такое, что было не по вкусу спрашивавшим.
У Семячкина Сорвачев хотел узнать, как Фарафонов и Трефолев вели себя во время войны. Тот ответил с достоинством:
— Геройски, не то что некоторые.
— Кого это вы имеете в виду?
— Многих, — неопределенно ответил марсовый. — Чего на фронтовика Трефолева накинулись? Не нарочно же он смазал по киту. Попробовали бы сами в такую погоду стрелять…
В общем, Семячкин избрал самый верный способ защиты — нападение. Стайнов не сумел переубедить марсового. Семячкин вышел из капитанской каюты взъерошенный и злой.
Таким же появился на юте и старший механик Трушко. Закурив папиросу, он смотрел на ледяное крошево за кормой и отплевывался.
— Гурий Никитич, да ты, никак, до точки кипения дошел? — удивился я. — Под таким давлением опасно находиться. Стравливай мало-помалу… не держи пар.
— Как тут стравишь, когда этот ортодокс Стайнов спросил: «А не имели ли вы какой корысти от Сигге Хаугли? Недаром» же вы брали его к себе на судно. Он что, угощал вас?»
— Ну а ты сумел послать его к киту под хвост?
— Адрес был несколько другой… и формулировочка иная.
— Но он, надеюсь, понял тебя?
— Боюсь, что понял, разрази меня гром! Во всяком случае, они оба были недовольны.
На флагман были вызваны капитан и парторг. С «Салюта» они вернулись в подавленном настроении.
— Игра в основном шла в одни ворота, — сказал Демчук. — Форвардами были Стайнов и Сорвачев: с учебой у нас плохо, и дисциплина подкачала, и моральнее состояние — никуда.
— В общем, ни одного мяча мы не отбили, — подтвердил Сыретинский. — По выговору ни за что ни про что огребли. С меня довольно шишек-банок. Больше вам потакать не буду.
На этом, казалось, все и кончится, но нас ждали новые испытания. Началась как бы цепная реакция. После выговора парторгу и капитану Сорвачев от имени профсоюзной организации потребовал поощрить команду «Альбатроса».
— Пусть пингвиновцы теперь походят в буксировщиках, — сказал он, — раз не сумели воспользоваться опытом и теоретическими знаниями такого известного гарпунера, как Ула Ростад.
— Это верно, — поддержал его Стайнов. — Слишком подозрительно они ведут себя с иностранцами. Второй штурман за хозяина флотилии себя выдает, а парторг хлопочет за какого-то приблудного бродягу. Не лучше ли держать их подальше от иностранцев?
И они добились своего: «Пингвин» из разряда боевых судов попал в буксировщики, а буксировщик «Альбатрос» вдруг стал пригоден для охоты, и ему понадобился опытный гарпунер.
Ула Ростад, покидая обжитую каюту, с обидой сказал мне:
— Вы несправедливо наказываете меня за вашего комендора. Другой гарпунер будет не лучше. Мы вынуждены быть такими. Очень сожалею, что вы не поняли меня.
Старик был уверен, что его переводят на другое судно по моему настоянию. А мне не хотелось его переубеждать. Пусть думает, что хочет.
БУКСИРОВЩИКИ
Флотилия «Салют» в поисках китов уходила в глубь Антарктики; через несколько дней мы увидели нависавшие над водой обрывистые льды, которые порой с грохотом обрушивались в море и порождали айсберги.
Дальше на юг за этим непроходимым барьером расстилалась невидимая земля, погребенная под чудовищным слоем льда и спресованного снега. В сверкающем, мертвом царстве холода господствовала ледниковая эпоха. Лишь пингвины да тюлени могли приспосабливаться к ней, но и они ютились на прибрежной полосе.
Незаходившее солнце, двигавшееся по малому кругу, почти всегда было не золотистого, а какого-то белесого цвета. Лучи его, хотя и не очень грели, оказались опасными для нас: у многих губы растрескались и опухли, а носы покрылись бурыми струпьями. Полярное солнце благодаря прозрачности воздуха посылало на землю в два раза больше ультрафиолетовых лучей, чем крымское. Пришлось остерегаться жгучих солнечных поцелуев».
Иногда солнце вдруг множилось на четыре, шесть, восемь оранжевых дисков. И трудно было понять, какой из них — настоящее солнце. В такую пору представлялось, что ты находишься не на Земле, а на какой-то другой планете, где все видится по-иному.
Особенно фантастичны были ложные солнца, зарождавшиеся у горизонта. Сильная рефракция искажала их, они обрастали причудливой бахромой и зубцами.
Странные миражи как возникали, так же мгновенно и исчезали. Тогда Семячкин, которого сказочными видениями не проберешь, из бочки насмешливо объявлял:
— Кины больше не будет, сеанс закончен!
Сорвачев со снабженцами старались превратить нашу жизнь в нелегкое бремя, ущемляя в мелочах. Как штрафники, мы все получали в последнюю очередь, а иногда нас просто обделяли.
— На вас фруктов не хватило, — говорили нам. — Все новые киноленты в расходе, просматривайте старые.
Если бы мы покорились и попросили прощения, то, может быть, Сорвачев, поторжест-вовав некоторое время, сменил бы гнев на милость, но мы, делали вид, что не замечаем блошиных укусов, и продолжали лихо отбиваться от шутников.
Стоило подойти «Пингвину» к флагману, как из многих иллюминаторов высовывались любопытные. В такие минуты высокий борт «Салюта» походил на обрывистый утес, в котором ласточки понаделали множество нор для гнездовья. Какой-нибудь шутник спрашивал:
— Что — еще одного кита укокошили? Молодцы! А как же вы без норвежцев обходитесь?
— Не жалуемся, — отвечал кто-нибудь из нас. — Все время китов ловим, а вы вот, лентяи, не успеваете их обрабатывать. Жиреете тут, ласточек из себя изображаете.
— По остроумию видать, что вы в ломовые извозчики подались, — не унимались салютов-цы. — Грубеете, братцы!
— Что поделаешь, — соглашались мы, — другим юмором вас не проймешь. Приходится приспосабливаться к собеседникам.
— Но это может стать профессией.
— Ну, если вы по таким признакам определяете профессию, то судя по запаху, идущему из труб «китомамы», профессия у вас неважнецкая.
— А тут кит недавно с белой полоской на спине проскакал, — возвращались к излюбленной теме шутники. — Спросите у Трефолева: не повстречался ли ему такой?
— Нет, — невозмутимо отвечал Трефолев. — Олухов всяких видел, а скачущего перед ними кита — не удавалось.
Несмотря на то что мы довольно бойко отбивались от острословов, жилось нам невесело. Мы действительно превратились в извозчиков, не имевших покоя.
Диспетчер с флагмана извещал нас, что в таком-то квадрате оставлен «на флаге» убитый кит, и сообщал его координаты. Нередко приходилось разыскивать полузатонувшую тушу кита за двадцать — тридцать миль от базы. Попробуй разгляди в волнующемся океане небольшой флажок на шесте! Найденного кита надобно ухватить за хвост, ошвартовать цепями к судну и тащить на обработку. На это уходило много времени. Диспетчер злился. Нас только ругали и никто не благодарил.
Фарафонов больше всех чувствовал себя виноватым. Чтобы команда вечерами имела свежие кинокартины, он у встречных китобойцев запрашивал:
— Вы все кинофильмы просмотрели?
Ему обычно отвечали, что крутят их по второму и третьему разу, и сообщали названия картин.
— Давайте перекинемся, — предлагал радист и перечислял свои фильмы.
— Есть, — соглашались любители кино, — берем.
Китобойцы подходили борт к борту, радисты быстро передавали друг другу мешки с кинолентами и прощались.
«Пингвин» стал как бы летучим обменным пунктом. Некоторые китобойцы даже разыскивали его, чтобы без лишних разговоров с культработниками базы получить новые фильмы.
С материка то и дело веяло дыханием полюса. Поэтому по утрам на китобойцах часто раздавались по кубрикам звонки громкого боя. Китобои, соскочив с нагретых постелей, быстро одевались и, не умываясь, мчались с ломами, кувалдами, скребками сбивать гирлянды толстых сосулек, откалывать тяжелые хрустальные бороды, наросшие за ночь.
Едва судно выравнивалось, из радиорубки доносился громкий голос дежурного базы:
— Алло! Алло, китобойцы! С добрым утром. Доброе утро. Как меня слышите? Слышите как? Интересуюсь обстановкой. Какая обстановка? Докладывайте по порядку. Прием.
Суда, начиная с первого номера и кончай четырнадцатым, приветствовали флагмана, сообщали свои координаты и докладывали о том, что творится вокруг. Вести были неутешительными, всюду одна и та же картина; низкие свинцовые облака, неунимающийся ветер, волны, гуляющие по палубам, обледенение.
Норвежцы обычно в такие дни не охотились.
— Зачем рисковать здоровьем, — говорили они. — Ведь за кита, убитого в штормовую погоду, нам дороже не заплатят?
В бурную погоду бездействовали раздельщики и жировары и вынужденно лодырничали буксировщики.
Наш экипаж, как на всех китобойцах, был разбит на три вахты. Каждая вахта четыре часа работала, четыре — находилась на подвах-те и четыре — спала. Мы так уставали, что действовали почти механически и не чувствовали удовлетворения от трудов.
Однажды в штурманской рубке собрались бывшие военные моряки. Видя унылые физиономии товарищей, я спросил:
— Почему мы должны мириться со своей долей? Сыретинский пусть осторожничает, он выходит на пенсию и потому держится за должность. А нам к чему прозябание?
— Ни к чему, — поддержал меня старпом. — Надо действовать, хуже не будет.
— И возможность представляется, — вставил боцман. — Павел Анисимович в госпиталь ложится, у него что-то с печенью. Врачи с неделю продержат. Так что мы без Сыретинского можем решительней поговорить с начальством. Может, поймут нас и перестанут шпынять.
В свежую погоду не просто попасть с раскачиваемого приземистого китобойца на высокий борт флагмана. Для этого с китобазы на шкентеле грузовой стрелы спускалась объемистая корзина, вмещавшая трех человек. Чтобы она не легла на воду, ее подтягивали специальным тросом на китобоец.
Когда корзина оказалась на нашей палубе, мы сперва отправили путешествовать по воздуху больного Сыретинского. Затем перебрались на флагман я и старпом.
Сдав своего капитана в стационар на исследование, мы попросились на прием к капитан-директору.
Дроздов принял Нас у себя в салоне. Он не понимал, почему мы к нему явились.
— Просим справедливости, — сказал Чер-носкул. — Нас наказали за инициативу, за желание скорей освоить китобойное дело.
— Вы что — пришли оспаривать приказ по флотилии? — строго уставился на него капитан-директор.
— Нет, ни в коем случае, — поспешил вставить я, зная прямоту старпома, который неосторожным словом мог испортить начало разговора. — Мы бывшие военные, приказ для нас закон. Но нам показалось, что вас ввели в заблуждение неверной информацией.
— Почему я сразу не слышал возражений?
— Вы вызвали только Сыретинского, а он, как известно, стремится не ссориться с начальством.
— Правильно делает, — ухмыльнувшись в седеющие усы, заметил, Иван Владимирович. — Ссора с начальством к добру не приводит. По себе знаю.
— Мы надумали, хотя бы с запозданием, внести ясность.
— Я вас слушаю.
— Вы знаете, что норвежские гарпунеры, перед тем как сдать экзамен, клянутся на Библии никому не раскрывать секретов китобойного дела? Они не заинтересованы, чтобы у нас появились меткие стрелки. Поэтому еще в пути отбили у ребят охоту учиться. А Тре-фолева, который показался опасным, Ула Ро-стад довольно нехитрым ходом убрал с гарпу-нерской площадки.
Я рассказал, как старый норвежец, дождавшись ненастной погоды, испытывал комендора.
— Тут всякий бы опозорился, — заверил Черноскул, — в том числе и Ула Ростад. А ваш представитель, Николай Витальевич Сорвачев, не разобравшись, накричал на Трефолева и во всех грехах обвинил нас, то есть сделал все, что нужно было норвежцам: постарался отбить у нас охоту подходить к гарпунной пушке.
— Ну, отбить охоту навряд ли им удалось, — усомнился Дроздов. — Так чего же вы теперь хотите?
— Норвежцы в плохую погоду не охотятся. Из-за них простаивают раздельщики и мы, буксировщики. Разрешите хотя бы в такие дни, когда мы никому не нужны, выходить на поиск и тренироваться. Не подведем, увидите.
— Почему же опять выбираете плохую погоду?
— Чтобы возражений не было и никто не мог сказать, что мы зря едим. хлеб. Если утопим гарпун — высчитывайте из нашей зарплаты.
— Я вижу, вы все продумали. Но зря причисляете меня к крохоборам.
Иван Владимирович придирчиво расспросил, как мы намерены охотиться, и наконец согласился:
— Ладно, разрешаю тренировочные стрельбы, но прошу: испытывайте теперь своего гарпунера без лишнего звона. Информируйте меня одного. Ясно?
— Спасибо, Иван Владимирович, все понятно.
* * *
Мы продолжали выполнять работу буксировщиков и попутно тренировались быстро заряжать пушку, понимать жесты гарпунера и точно маневрировать.
Роль кита у нас выполнял длинный ящик из-под овощей, добытый на флагмане. Мы его укрепили деревянными брусками и стали сбрасывать за борт. Охотились на учебного «кита» не только Трефолев с Семячкиным, но и я с Фарафоновым. Заряды у нас были половинными, а гарпун — учебным. Сперва все сильно мазали: гаркун летел то с перелетом, то с недолетом. Быстрей других приспособились к волне и своеобразию стрельбы гарпуном Тре-фолев и я. Мы с ним наловчились попадать в ящик даже с дистанции в пятьдесят метров. Это уже был успех. Сказалась наша артиллерийская подготовка и большая практика во время войны. Мы точней рассчитывали траекторию полета гарпуна, нежели Фарафонов и Семячкин. Те попадали в цель лишь с близкого расстояния.
Порой на тренировках мы так уставали, что ныли руки и ноги. Боясь, что кого-нибудь из нас унесет в море шальная волна, Черноскул приказывал:
— Поднять ящик на борт! Почистить и смазать пушку.
Развлечений у нас было немного: курево, книги, обильная еда да кино. В кают-компании в одном углу механик вешал крошечный экран, а в другом ставил узкопленочный киноаппарат. Обычно пингвиновцы с нетерепением ждали, когда закончится ужин и можно будет поудобней расположиться на скамейках и наслаждаться далекой от нас жизнью на суше, похожей здесь, в Антарктике, на сон.
Первые минуты картина шла под веселые комментарии шутников. Постепенно зрители умолкали, слышно лишь было, как потрескивает киноаппарат и шелестит лента. А иногда вдруг доносилось мерное посапывание и всхрапывания.
Вымотавшиеся за день моряки мгновенно засыпали и порой, упав со скамейки, не могли проснуться. Их приходилось поднимать и укладывать на диван. Пусть досыпают.
* * *
В январе рядом с русской флотилией появилась какая-то иностранная. С фок-мачты по ночам видны были ее огни.
Иностранцы промышляли поблизости. Теперь уже не четырнадцать, а двадцать пять китобойцев, вооруженных пушками, рыскали по океану в поисках китов. С разных сторон то и дело слышались выстрелы, далеко разносившиеся в морозном воздухе.
Среди айсбергов грохот пушек множился, вызывая обвалы. Около плавучих ледяных гор опасно было проходить.
Осложнилась и охота: китобойцы уходили далеко от флагмана, тратили много времени на поиск, на утомительное преследование и доставку китов к слипу базы.
Неуспокаивающийся, изрытый волнами океан нарушал все расчеты гарпунеров. Прицелится охотник в спину кита, а волна в это время чуть приподнимет нос судна или опустит… и летит гарпун либо дальше головы, либо втыкается где-нибудь у хвоста, не зацепив позвоночника животного. Огромному киту такая рана — булавочный укол. Он может таскать за собой судно.
В радиорубке то и дело слышались переговоры базы с китобойцами, попавшими в трудное положение:
— Шестой, почему отмалчиваетесь? Отвечайте. Прием.
— Говорит шестой. Дела неважнецкие, «борька» таскает.
«Борькой» у нас прозвали блювала, «федь-кой» — финвала, «семкой» — сейвала и «кеш-кой» — кашалота.
— Странное дело! Вы кита загарпунили или он вас? — не без издевки запрашивали с базы.
— Вышло, что он нас. Второй час к себе не подпускает.
— Старайтесь подтянуться на выстрел. Информируйте базу через полчаса.
Наконец, после длительной борьбы с китом, приходило по радио сообщение:
— Доконали «борьку». Высылайте буксировщика.
Как-то утром, когда «Пингвин», подобрав трех убитых китов, не спеша тащил их к флагману, его нагнал быстроходный китобоец, плававший под австралийским флагом.
Судно имело короткое имя «Демпси», на его мостике стоял рослый детина с перебитым и расплющенным носом, одетый в теплую оранжевую куртку. Поравнявшись с «Пингвином», детина приставил ко рту рупор и по-английски спросил: нет ли желания у джентльменов обменять одного кита на ром и виски.
— У нас нет обменных китов, — ответил старпом, стоявший на мостике. — С кем имею честь разговаривать?
Детина с перебитым носом минуты три что-то говорил в рупор лающим голосом. Черно-скул только уловил, что имеет дело с помощником босса фирмы «Эребус» и, если русским понадобится хороший ром и виски, то пусть они без стеснения притаскивают к плавучей фабрике «Сэр Джемс Кларк Росс» китов и спросят Эба Балфора.
Откланявшись, Эб Балфор круто развернул свое судно и умчался на запад.
Вечером, когда «Пингвин» дрейфовал невдалеке от «Салюта», к его борту подошел австралийский китобоец «Джеффрис», и послышался радостный голос:
— Гуд ивнинг! Привет, сейлор «Пингвин»! Очень рад вас встречать.
Это был Сигге Хаугли, обросший бородой. Перебравшись на «Пингвин», он вытащил из карманов две бутылки рому и попросил выпить с ним за хорошее знакомство и успех в охоте.
Работа у Джона Сэрби его не очень радовала. На флотилии «Эребус» опять собрались самые отпетые морские бродяги. С ними опасно плавать.
— Не оставляйте китов «на флаг», — посоветовал он. — Могут найтись дисонест… нечестные люди.
Прощаясь, Хаугли сказал, что в море Уэд-делла собралось слишком много китобойных флотилий. Киты стали осторожными. Завтра он надумал отправиться к Земле Грейама. Там, во льдах, еще можно найти непуганых китов. Если пингвиновцы пожелают составить ему компанию, Хаугли будет рад показать новые пастбища.
* * *
Следующий день выдался ветреным. Над морем Уэдделла мчались рваные тучи.
После утренней радиопереклички Черно-скул попросил у капитан-директора разрешения выйти на самостоятельный поиск. Тот дал «добро» и посоветовал каждые два часа поддерживать связь с флагманом.
Как было условлено, у кромки блинчатых льдов нас поджидал Сигге Хаугли. Поприветствовав нас поднятой рукавицей, он дал сигнал следовать за ним в кильватере.
Часа через четыре старенький «Джеффрис» вышел на траверз острова Уилкинса. Здесь берега Земли Грейама были сильно изрезаны бухтами. По всем направлениям путь преграждали айсберги, похожие на замки и крепости, построенные из гипса и хрусталя. Виднелись бастионы с зубчатыми стенами, причудливые гроты и террасы, заселенные буревестниками, качурками, капскими голубями. Иногда на вершинах айсбергов толпились пингвины, которые на животах, как на салазках, скатывались по склону в море.
Два китобойца один за другим осторожно прошли среди айсбергов и размельченных льдов в сторону «водяного неба». «Водяным небом» Хаугли называл большие темные пятна на серебристых облаках. Так отражались на них полыньи.
Вскоре действительно открылась бескрайняя полынья, покрытая бурыми и светло-коричневыми пятнами. Это были поля планктона. Теперь надо было внимательней смотреть по сторонам.
Первыми фонтаны китов увидели с «Джеф-фриса». Милях в четырех, почти в центре разводья, кормились несколько групп китов. Среди них были блювалы — синие киты. Их нетрудно было узнать По мощным фонтанам.
Китобойцы разошлись. Хаугли направился вперед — наперерез уходящим блювалам, а Черноскул — к группе китов, которые кормились ближе.
Трефолев жестом показал, что надо подходить к самому крупному, блювалу, фонтаны которого взлетали особенно мощной струей и держались в воздухе дольше, чем у соседей.
Киты ныряли как по сговору: сначала исчезал под водой самый крупный, а за ним двое других. Минут семь или восемь море было пустынным. В такой момент надо было угадать, где они вынырнут, и, не снижая хода, подойти как можно ближе.
Дважды Трефолев ошибался: киты всплывали в ином направлении. Я приказал Семяч-кину внимательней следить за крупным блю-валом. Марсовому из «вороньего гнезда» было видно, как в прозрачной воде неясными тенями плывут киты.
— Есть, — сказал марсовый. — Глядите на мою руку.
Вот киты отдышались и опять один за другим ушли под воду.
— Скользят не прямо, а по дуге! — выкрикивал Семячкин. — Забирай правей… прямо!.. Чуть левей!.. Выходят…
«Пингвин» почти настиг китов: они стали выныривать метрах в сорока от судна. Трефолев приник к прицелу… но прежде, чем он успел выстрелить, вдали раздался грохот. Это с «Джеффриса» стрелял Хаугли.
Крупный блювал, услышав незнакомый звук, ударил хвостом по воде так, что брызги долетели до мостика, и мгновенно исчез. Два других кита замешкались… Трефолев успел повернуть ствол пушки и выстрелить в левого блювала…
Я увидел, как вода окрасилась в розовый цвет. Значит, гарпунер попал.
Старший механик подбежал к лебедке и принялся стравливать линь, чтобы не было обрыва.
Блювал уходил на глубину медленно, но, когда взорвалась граната, он дернулся и пошел с такой скоростью, что над блоками амортизаторов показался дымок.
Вытянув почти целую бухту каната, блювал на глубине стал ходить кругами. Трудно было понять, где он вынырнет. Черноскулу следовало бы на время застопорить машину, а он в суматохе дал задний ход.
Пометавшись на глубине, кит вдруг свечой пошел вверх. Ослабевший канат коснулся киля и неожиданно попал на винт.
— Стоп! Стоп машина! — двинув рычажком машинного телеграфа, закричал Черноскул в переговорную трубу.
Но было уже поздно: канат намотался на лопасти гребного винта и не сползал с него.
Блювал, всплывший за кормой, выпустил два розовых фонтана и потянул за собой судно. Теперь оно шло не носом вперед, а кормой, и с такой скоростью, что волны захлестывали палубу почти до трубы.
Трефолев стоял на баке растерянный. Он больше ничего не мог сделать с блювалом. Как же его добить? Не перенесешь же пушку на корму?
— На всякий случай, заряди ее, — посоветовал я.
Из машинного отделения показался механик Моргачев.
— Что за чертовщина! — закричал он. — Почему идем…
Но, увидев, что судно тащит за собой блю-вал, умолк. Он вспомнил рассказы Улы Роста-да о китах, которые затаскивали китобойные суда под воду с такой же легкостью, как рыба поплавок.
— Может, попробовать обрубить линь? — спросил механик у старпома.
— Отставить панику, — сказал тот. — Всем стоять по местам.
Мы с боцманом поднялись на мостик и стали вглядываться в море: далеко ли находится «Джеффрис»? Китобоец Хаугли едва виднелся на горизонте. Его, наверное, тоже таскал за собой кит. Норвежцу теперь не до нас.
— Что будем делать? — спросил Демчук у Черноскула,
— По радио помощи не попросишь: станем посмешищем на всю флотилию, — ответил тот. — Да и кто нас разыщет: кит потащит, куда ему вздумается.
— А если приспособить секач или топор на пике и обрубить линь, — предложил Демчук и тут же ответил себе: — Жаль снасть терять. А вдруг блювал от раны подохнет? Лучше бы выждать.
— Хорошо, опрометчивых решений принимать не будем, — согласился старпом. — Но вы, Тарас Фаддеевич, приспособьте багор или «кошку». А лучше и то и другое. И будьте со своими матросами наготове. Если линь ослабнет, надо попробовать втащить его на палубу и закрепить ближе к носу.
Раненый блювал все дальше и дальше утаскивал «Пингвина». «Джеффрис» уже виднелся небольшой точкой. Чтобы привлечь внимание норвежца, я дважды выстрелил из ракетницы.
Кит тащил «Пингвина» со скоростью в одиннадцать узлов. К счастью, он больше не уходил на глубину. Взрывом гранаты, видимо, затронуло легкие, потому что блювал выпускал частые и окрашенные кровью фонтаны.
«Только бы он не пошел под лед или к айсбергам, — думалось мне. — Тогда по радио придется взывать о помощи. Вот будет скандал!»
Старший механик, боцман и матросы, отдыхавшие от вахты, возились на корме, мастеря хитроумные приспособления для зацепки и вытаскивания линя. Трефолев на всякий случай заряжал пушку.
Семячкин, следивший за морем, громко доложил:
— Приготовиться, подходим к концу разводья. Дальше колотый и блинчатый лед.
Побледневший кочегар Мазин, растерянно стоявший у трубы, вдруг каким-то неестественно тонким голосом закричал:
— Рубите к черту линь! Потопит… утопит, дьявол!
Отвисшие губы кочегара тряслись, глаза как-то странно блуждали.
— Спокойней… без психа! — прикрикнул Черноскул. — Лучше помогли бы товарищам.
— Довольно, напомогался! — как-то по-бабьи заверещал кочегар. — Попусту только страдаешь, ни покою, ни денег с вами. На гибель пошли. Кто тут поможет? Хватит ждать, руби конец!
Видя, что на его выкрики никто не обращает внимания, Мазин схватил кувалду и кинулся к лебедке. Там ему путь преградил выскочивший из радиорубки Фарафонов.
— Положи кувалду на место! — спокойно приказал радист.
— Пусти, защитник чертов, убью! Размахивая кувалдой, Мазин заставил Фа-
рафонова попятиться и, подобравшись к барабану лебедки, принялся бить по канату.
Не раздумывая, радист прыгнул и навалился на плечи кочегара. Они оба покатились по палубе. Боцман кинулся на помощь. Вместе с радистом они скрутили Мазину руки за спину. Кочегар норовил зубами вцепиться в кого-нибудь. Пришлось ошалевшего труса стащить в каюту механиков и запереть на ключ.
А кит тем временем, подтащив «Пингвина» почти к самой кромке льда, замедлил ход.
— Линь дает слабину, подхватывай! — крикнул Черноскул боцману.
Демчук с матросами засуетились на корме, но подхватить линь не сумели. Влювал, уйдя под воду, изменил направление.
— Вижу тень, идет правей обратным курсом, — докладывал Семячкин из бочки.
Линь опять стал натягиваться. И судно постепенно развернулось почти на сто восемьдесят градусов.
Теперь блювал тащил «Пингвина» вдоль кромки раскрошенных льдов, как бы ища лазейки, чтобы избавиться от прицепившегося к нему судна.
Я оглядел горизонт. Облака низко нависли надо льдами. Нигде не было видно даже темной точки/ Пришлось обратиться к марсовому:
— Семячкин! Почему не докладываете, где сейчас «Джеффрис»? Чем занят?
— Есть доложить!
Семячкин приник к биноклю и долго вглядывался в море. Наконец он сказал:
— Не разберу… кажется, оставили кита на флаге… Идут в нашу сторону.
Я еще раз выстрелил из ракетницы. Красный шарик, прочертив дугу в небе, словно увяз в лохматых облаках: вниз посыпались только крошечные искорки.
Блювал тащил «Пингвина» с прежней скоростью, но по частым и невысоким фонтанам чувствовалось, что он устал ходить в упряжке.
Время уже перевалило за полдень.
— Как быть с обедом? — обратился кок к старпому. — Сколько же он нас таскать будет?
Черноскул, нахмурясь, молчал. Коку ответил радист:
— Сколько вздумается. Известны случаи, когда киты бесплатно катали китобоев более суток и утаскивали за сотни миль. Так что готовь, «крендель», обед не только на команду, но и на блювала. Он съест немного — тонны три, не больше. Может расплатиться молоком, если сумеешь подоить.
— Отставить болтовню! Стоять по местам, — приказал Черноскул.
— Может, прикажете доложить капитан-директору о нашем бедственном положении? — не унимался радист. — Мы уже третий час ничего не даем знать о себе.
— Подождут, а если будут запрашивать, — отвечайте: «Полный порядок, идем за китом».
— А уточнять не будем, что идем кормой?
— Ладно, будет вам изощряться! «Джеффрис» показался далеко впереди, он шел наперерез блювалу, тащившему «Пингвина». Хаугли стоял на высоком носу китобойца, широко расставив ноги.
«Добить хочет, — понял я. — Счастье, что соседом у нас Хаугли, другие норвежцы не бросили бы охоту».
Сигге Хаугли, настигнув кита, уравнял ход судна и, тщательно прицелившись, выстрелил…
Бювал рванулся в сторону и забился. Это была предсмертная агония.
«Пингвин» по инерции подошел к «Джеф-фрису» на такое расстояние, что можно было переговариваться в мегафон.
— Почему ваш шип не имеет хода? — спросил Хаугли.
— Линь попал на гребной винт! — ответил я.
— Я так и подозревал. Теперь все файн. Только одну минуту, блювал должен плавать.
Накачав кита воздухом, Хаугли подошел к «Пингвину».
— Мы не знаем, как вас благодарить, — сказал ему Черноскул.
— Помогать советик сэйлор — ит тэррибли найз{Это ужасно приятно (а н г л.)}. Чем могу еще услужить?
Первым делом надо было освободить гребной винт «Пингвина». С помощью команды «Джеффриса» пингвиновцам удалось вытащить из воды дв