В Финляндии ведуньи еще варят зелье из змеиных голов. В Финляндии по холмам затейливыми непонятными кругами раскинулись каменные лабиринты, свидетели незапамятных обрядов. Богатыри схоронены в длинных курганах. Еще звучит кантеле. Олафсборг еще вспоминает о широкой рыцарской жизни, о твердых высоких шведах. Знают их древние каменные храмы. Еще стоят деревянные церкви, звено Норвегии с нашим Севером; такая церковь в Keuro.
Много важного для нас есть на великом северном перепутье – в Финляндии.
В горах бесконечных, в озерах неожиданных, в валунах мохнатых, в порогах каменистых живет прекрасная северная сказка.
"Скандинавский вопрос" – повторяю, один из самых красивых среди задач историко-художественных. По глубине сравниться с ним может только вопрос о восточных движениях. Таинственны люди, бесконечной силой своей пронизавшие самые древние страны, напитавшие их сильной культурой своей. Везде скандинавы оставили после себя одни из лучших и самых здоровых влияний. Драгоценное качество – чувство собственного достоинства проникало в государственность народов вслед за северянами.
Для русских территорий значение скандинавов особенно значительно. Упсала доставила нам человекообразные божества. Фиорды дали судоходство. Варяги – боевой строй. В течение нескольких столетий мы привыкали ждать силу и опору с севера. Изучение севера нам близко и важно. Но варяжский вопрос все еще числится в будущих задачах. Медленно, как ручной заступ, археология раскапывает пеструю груду измышлений и фактов. Пока дело все еще только усложняется. О подробностях начала текущего тысячелетия иногда можно говорить только с точностью до двух веков! Достаточно!
Все детали скандинавского вопроса важны для нас. То, что интересно само по себе, становится значительнее, как звено большого целого. Значение финских древнейших храмов – деталь общего вопроса; как увидим, уяснение этой детали сулит в будущем очень интересные выводы.
Прежде всего нужно условиться в одном: в очень раннем движении скандинавов на восток, гораздо более значительном, нежели обратное движение новгородцев. Надо признать оседлость скандинавов в западном углу Финляндии в X веке. Следуя за фактами, не покажутся странными обширные каменные католические храмы в зарослях шхер уже в XII и XIII веке.
Быстро еще раз вспомним шаги скандинавов к востоку. Колонизация эта должна восходить к очень ранним векам. Культура Кенигсбергских и Курляндских бронзовых и серебряных древностей – богатых и многочисленных; находки Волховские, Мстинские, Верхнего Поволжья, и в более поздних и в ранних проявлениях – все говорит нам о высокой культуре.
Чувствуется, что внесена культура не случайными прохожими, она укреплена среди местной жизни, она сроднилась с общим бытом, принята населением не поверхностно. По типам вещей, может быть, будет возможность отодвинуть северные шаги даже и за X век. Если о России можно говорить так, то очень понятно, что ближайшая к Скандинавии страна, полная мелкими несильными племенами, – Финляндия к X веку была уже насыщена влияниями непокойных искателей-викингов. Допуская, что ладожане уже в X веке могли получать дань с тавастов, нужно сознаться, что следы позднейших русских движений остались в Финляндии очень скромные. Несколько могильников, несколько крестов новгородского типа. Не больше, чем находок куфических монет! Зато могильники приморские и островные говорят о нахождении скандинавов особенно в западной Финляндии.
Жалко кривичей! Жалко всего того, что давно мы полюбили приписывать милым сердцу ближайшим славянам. Их значение колеблется. Финские данные сокращают круг действия северных славянских племен. Очень важно одно из последних заключений А. Спицына о длинных курганах озерного и верхнеднепровского района. В них видели памятники славянские, теперь же он отодвигает их к финнам. Г. Неовиус в последнем труде своем о движении скандинавов на Русь указывает на основании данных Стокгольмских архивов в приладожской области в местности Кексгольма озера Рурика Ярви (шведское произношение Рюрика). Пресловутые сообщения Нестора о приглашении иноземцев самими славянами исследователь вкладывает в уста колонистов-скандинавов, уже мирно осевших по берегам Волхова и Днепра. Странная для славян формула приглашения становится вполне типичною со стороны колонистов-пришельцев, зовущих ближайшего своего Freiherr'a в "свою" землю, где они осели, зовущих для порядка, для защиты торгового пути. Остроумно! И во всяком случае, почтенно желание объяснить дело возможно проще, практичнее, без ненужных уличений. Попутно вспомним, какой красоты места на севере Ладожского озера, вспомним длинный перечень пушных зверей, еще и теперь наполняющих бесконечный лес северного озерного края. Такие особенности издалека заманивали смелых людей. Статья Неовиуса называется "Om spar af forhistorisk Skandinavisk kolonisation in Karden" (Museum, № 2, 1907). С разных сторон незнакомые друг другу исследователи, как видно, идут по одной северной тропе. Не измышления, но находки ведут их. Нам нужны всякие показатели скандинавского движения на восток. Все данные складывают вполне определенное представление о старинном господстве скандинавов в западной Финляндии. Все данные этого движения значительны, повторяю, тем более, что недавно еще было стремление хотя бы вопреки фактам выдвинуть только новгородские влияния среди финнов.
Спокойный морской проход шхерами. Удобные пристани. Высокие берега, легкая оборона. Лесные местности, полные зверем и птицей. Рыбные реки и озера. Все прелести остановок для мореходов прежде всего сосредоточили скандинавов на берегах в пределах Рогvo – Uusikirkko. В глубину страны такие первоначальные влияния могут быть предположены в пределах Тавастгуса. Этим же путем с запада вошло и католическое христианство. Без больших последствий, кроме отдельных местечек Карелии, остались начинания братии с Валаама и Коневца, несмотря на основание Валаама в 992 году.
Нет ничего удивительного, что к XIII веку еще до известных походов на Карелию Торкеля Кнудсона, на западном побережье уже появились каменные храмы. Постепенно, благодаря ревнительству католицизма, храмы расписывались и украшались. Прочная кладка из гранитных валунов, крепчайшая связка соединений сохранили до наших дней древнейшие церкви Финляндии.
Не будем искать "небывалости" в простых строениях храмов, в их высоких фасадах, украшенных символическими крестами, в длинных окнах и низких дверках, теперь почти везде расширенных. Откровения в них не найдем.
То же видим мы в церквах Швеции, Дании и Померании, живописной Норвегии, Шотландии, Ирландии. Почти те же источники вдохновляли художников, те же средневековые, северные легенды и толкования подсказывали трактовку сюжетов. Иногда те же самые епископы, прибывшие из-за моря, призывали работников к делу. И все-таки группа финских храмов со стенописью стоит в ряду чрезвычайно интересных явлений северного края. Ведь то же самое о заносных влияниях всегда нужно говорить и в отношении русских церквей. Бояться ли нам сравнений с Афоном, Кавказом, Византией, с примитивами Италии? Конечно нет! Местное влияние, индивидуальное понимание источников везде сказалось. И в ранних стенописях Новгорода, Пскова и Ст. Ладоги – в перетолкованиях Византии, в Москве и Ярославле, где запоздало в далекой дымке прошли итальянские примитивы. И, узнавая происхождение стенописей, невозможно представить, чтобы от исследований их поколебалось значение, а главное – обаяние наших памятников. Преемственность была всегда и везде. То, что красиво, интересно, курьезно, то остается таким же, несмотря ни на что. И этот принцип искусства надо хранить всеми силами. Только пристрастные глаза могут не видеть зримое во имя чего-то иного, виденного когда-то. Я как бы возражаю на довод, что церкви Финляндии не финские, а всецело шведские, что в них нет действительной оригинальности. Ведь разные бывают суждения!
В стенописи церквей финских есть, несомненно, особенности. Печать севера, печать более юного христианства, несомненно, присуща западнофинляндским храмам. На них нужно обратить внимание. Их окружают опасности. Большинство этих церквей теперь в скромных сельских приходах. Интерес к красоте древности там, конечно, очень различен, особенно же к красоте католической. Для многих протестантских пасторов украшения настенные – ненужная роскошь. Как памятники с близким иноземным (шведским) влиянием, старейшие храмы, по существу, не могут быть близкими значительной части населения. После суровых протестантских покровов средневековья большинство живописи еще и не вскрыто. Мне пришлось видеть белые стены, где красноватыми и темными пятнами неясно сквозили какие-то закрытые изображения. При изобилии древних церквей в западной Финляндии можно ожидать открытия целых интересных страниц северных декораций.
Известны также случаи, когда уже вскрытая живопись была замазана снова. Радость вандалам! – Было замазано то, что справедливо привлекало внимание английских и скандинавских ученых. Такое варварство случилось, между прочим, в Nousiainen'e со второю по древности церковью. Первая по древности считается Mariankirko, до 1300 года бывшая собором. Роспись в Nousiainen'e почти не опубликована, о ней ничего нет, кроме довольно старых брошюр г. Nervander'a (Kirkollilesta taiteesta Suomesla keskiaikana. Kirjoitta nut E. Nervander. Helsiugissa, 1887 – 1888). Текст брошюр – финский и шведский. Иллюстрации плохи; сделаны шрифтовой манерой. Только за неимением других источников приходится искать в этих брошюрах древнейшие изображения Nousiainen'a. В художественном виде эта замечательная стенопись издана не была.
Существует еще одно издание о старинных финских храмах, но вышло оно всего в 200 экземплярах и общественного значения иметь не могло, так как книгопродавцы и достать его даже не берутся.
Содержание изображений в Nousiainen окончательно объяснено тоже не было, часть позднейших наслоений не отбивалась. Теперь же вся церковь выбелена. Только по саркофагу епископа Генриха[15] – на нем интересные штриховые по меди иллюстрации к жизни епископа – и по инвентарной книге можно догадаться, что это та самая церковь, замечательная, из-за которой проделано столько верст плохой дороги.
О стенописи в Nousiainen пусть г. Nervander расскажет нам сам. Он видел стенописи в Nousiainen; он почему-то не отстоял их существование; ему скорей подобает умалить их значение, нежели возвеличить. Послушаем его старообразный язык и толкования, может быть устарелые.
"Совершенно особые росписи были открыты в Nousiainen в 1880 г. под другими слоями штукатурки. В христианских храмах ничего подобного еще находимо не было. Вся стенопись была в двух тонах, в кирпично-красном и сером. В том же году эти стенописи были вновь замазаны; вид этих изображений был слишком странным, даже отталкивающим для тех, кто ожидал встретить в храме картины, возвышающие религиозное чувство. Высоко на стенах, на колоннах и на сводах видны были частью симметрические, частью фантастические орнаменты, изображающие огромных птиц. Далее в орнаментах изображались разные звери, лоси, единороги, лисицы, лошади, собаки, волки и фантастические существа – русалки. Кроме этого виднелись изображения щитов и несколько голов святых, обведенных тщательно исполненным сиянием. Затем шли изображения, как бы указывавшие на прибытие скандинавских завоевателей в Финляндию. Хотя слои извести были снимаемы осторожно, но живопись иногда все-таки страдала, так из лика Христа утрачена большая часть лица. Следующая часть живописи представляет древнюю ладью с высоким кормчим. Затем на стенописи (очень попорченной) виднелись две фигуры, готовящиеся к поединку: один всадник верхом на коне, перед ним маленькая собака, другой всадник, одетый в остроконечную лапландскую шапку, сидит на звере со многими ногами, около него зверь, похожий на волка. Этот поединок, быть может, – символическое изображение борьбы христианства с язычеством. Вероятно, такой же смысл имеет и другое странное изображение: налево дерево с птицами на ветках, еще одна птица порхает выше и на нее нападают две лисицы. Направо – большой зверь, видимо, лось или единорог с высунутым языком. Приблизительно такими зверями изображался прежде Христос. Ниже – палач, поднявший оружие и держащий за голову маленькое человекообразное существо; палач готовится ему отрубить голову, так же как поступил он с другими, чьи головы уже лежат по другую сторону креста. Если пытаться выяснить смысл этой очень странной картины, которая так плохо вышла в гравюре, то можно бы предположить, что изображает она благополучие тех, кто держится Древа Жизни, между тем как суетный мир с лисьей хитростью подстерегает людские души. Затем изображается Христос – господин жизни и смерти и судьба мучеников.
Эти стенописи являются близким подобием древнейших изображений Ирландии и Шотландии и нашли здесь, в христианской церкви, слишком запоздалое применение. Путь этих рисунков был через Готланд, с жителями которого обитатели Финляндии имели близкие сношения уже с древних времен".
Судя по иллюстрациям брошюры г. Nervander'a, изображения в Nousiainen напоминали рисунки и насечки на северных скалах "Hallristningar". В них чувствуются границы Палатинской капеллы и Чудских фигур – время, когда христианство наложило руку на священный шаманизм. Надо согласиться с Nervander'oм, что такое украшение церкви совершенно исключительно. Какое поразительное впечатление должен был производить такой высокий обширный храм, белый, покрытий по сводам, столбам, стенам красноватыми и серыми иероглифами северной жизни, как благородно сочетание таких красок! Несколько черт рисунка могли бы упразднить целые страницы догадок; какая-нибудь подробность, оставленная художником даже бессознательно, могла бы пролить свет на широкий край северного быта и Руси, конечно. Значение такого храма могло быть выше ковра Матильды. А теперь белые плоскости и страх, что драгоценное искусство не только замазано, но, может быть, и навсегда сбито.
Необходимо попытаться освободить эту стенопись. Я верю, если мою заметку прочтут: prof. Aspelin, prof. Jvar Heikel, J. Ailio, r. Appeegren – лучшие финские археологи, они с присущей им культурностью немедленно исправят ошибку прошлого. И сделают они это, может быть, еще лучше, нежели реставрация в Lohja, хотя там впечатление древности сохранено очень заботливо.
Сейм не оставит отпустить необходимые суммы на такое нужное дело!
По словам Необиуса, такая же судьба стенописи в Naantal'e, Porvo, Sjondea; все забелено!
Остались еще фрески в Kimito, Rymaltyla, Lohja, Hattula (1520г.), Kumlinge, Rauma (стенопись произведена в 1510 – 1522 гг.), Tavasjalo (1450), Lieto, Pohja. В 1903 году открыты фрески в Sauvo, и в 1904 году отбита штукатурка в Pernio. В стенописи в Usikirkko интересно то, что кроме года известно имя художника Petrus Heinricson'a, закончившего труд в 1470 году.
К тому же времени, как и живопись в Nousiainen, т. е. к концу XII или к началу XIII в., относится очень полинялая фреска на внешней стене в Hattula. Фреска изображает Распятого, окруженного Марией и Иоанном. Красивая, простая трактовка живо переносит зрителя в XII век. Растительный орнамент, очень тонко исполненный, красиво расположен вокруг этой замечательной фрески.
Как звено между древнейшей живописью al'secco и более поздней, уже из XV века, можно указать орнаменты в Hattula. Богатые сочетания фруктов и цветов. Краски: зеленая, белая, синяя, красная и серая. Из стенописей XV века прежде всего следует заметить украшения в Tevsala, их время относится к епископу Олафу Магнусону (1450 – 1460); герб его изображен на стенах церкви. Древние изображения в Tevsala должны считаться одними из лучших в Финляндии; тем досаднее, что часть (!) их еще не вскрыта из-под штукатурки.
Чаще всего стенопись храмов сохранилась лишь частями, так что трудно говорить о впечатлении от общего вида.
Одно из самых полных впечатлений производит церковь в Lohja. В 1886 году живопись в Lohja и Hattula была освобождена от штукатурки, и сравнительно благополучно, а четверть века уже сровняли кое-какие красочные шероховатости возобновления. Церковь эта известна уже в 1290 году, когда Lohja была одним из крупнейших приходов Финляндии. Здание храма – большой продолговатый корабль с двумя боковыми притворами. На высоком фронтоне белый крест, охраняющий здание, по сторонам – символы двух естеств Господа. Подле храма колокольня; нижний этаж сложен из крупных валунов, верх – деревянный. Общий вид колокольни, надо думать, XVI века. Живопись храма относится к 1489 – 1500 годам, для финских храмов – средний период. Есть указания, что храм был украшен неизвестной нам художницей из числа монахинь монастыря в Naantal'e близ Або. Части стенописи имеют много общего с изображениями из Breviarium Upsalense 1496 г. Из других вещественных дат мы видим в руках одного из ангелов герб последнего католического епископа Арвина Курка, умершего в 1523 году. Часть изображений, конечно, пострадала при расширении окон и дверей, а также закрыта органом, прислоненным над главным входом.
Притвор храма занят сценами убийства Авеля и проделками дьявола над людьми. Дьявол в виде собаки пьет молоко из подойника под коровой, чтобы перенести это молоко человеку, продавшемуся ему. Дьяволы сидят на норовистых лошадях, дьяволы помогают палачам, терзающим мученика, дьяволы помогают слугам своим при полевых работах.
В самой церкви живопись начинается от вышины плеча и идет через все своды и стены. На столбах, в два ряда держащих своды в середине церкви, – большие изображения одиночных святых и апостолов.
Большие плоскости и своды заняты изображениями Рая, Изведения из ада, Избиения грешницы камнями, Родословной Христа, Христофора Богоносца, Богоматери и несколькими сценами страстей Господних. Среди изображений святых особенно излюбленными являются св. Екатерина Шведская (канонизированная в 1479 г.), св. Генрих и Лалли. Краски лежат широкими плоскостями в резко очерченных складках.
Между фигурами – орнамент. Пустые места заполнены звездочками. Фон белый. Мне ясно, почему нужны были такие ярко ограниченные изображения на светлой поверхности: при первоначальных размерах низких и узких окон при высоте храма нужна была определенная декорация. Понятен и сумрак храма. Храм – духовная крепость; храм – убежище от врага – должен тонуть в интимном сумраке.
Для душевных откровений не нужен свет площади. Здесь человеческое чувство не уступило букве католицизма. Древние сознавали то, что теперь уничтожено нашим безразличием. Люди, увеличившие окна и двери, не знали, что творили. Теперь только в вечернем сумраке можно получить настоящее, первоначальное впечатление декорации. Стены и своды храма, как я говорил, сложены из больших малоотесанных валунов. Грани камней выходят из поверхности стены и разбивают плоскость неожиданным рисунком углов и извилистых линий. Думали ли создатели о таком впечатлении, но заботливое время украсило и довело простые изображения до сложной мягкости искусства наших дней. Пыль легла на все выпуклости камней, и вместо холодной стены в мягких складках струится шелковистый гобелен. Белая поверхность под патиною времени получила все тепловатые налеты ткани; фигуры не вырезываются более острыми линиями контура; мягко преломляются одежды; орнамент дрожит непонятными рунами. Время сложило красоту, общую всем векам и народам.
Финны, полюбите и сумейте сберечь ваши старейшие храмы!
ТИХИЕ ПОГРОМЫ
Скучно быть обидчиком и ругателем.
Скажут: "злой человек!"
– Не умеет жить в "хорошем" обществе. Трогает, что не следует. Не умеет вовремя закрыть глаза и заткнуть уши. Только себе вредит.
Сожалеют доброжелатели.
И вот учишься быть благодушным. По возможности не смотреть, меньше знать, делать свое дело. Пусть себе! Снова поклоны становятся внимательнее и взоры мягче. Предполагают: "кажется, летний отдых повлиял благоприятно".
Но дорога русского благодушия полна бесконечных испытаний.
Нельзя выехать никуда. Из дома нельзя выйти.
Каждая встреча приносит престранные сведения.
Как быть с ними?
В каталоге смоленского городского археологического музея приходится читать:
"...окаменелые дождевые черви, окаменелые сыроежки, голова идола с чертами, проведенными масляной краской, и т. п. редкости".
Смеешься и благодушествуешь:
– Ну, черви так черви! Сыроежки так сыроежки. Шут с ними, и с червями, и с Писаревым, и с Орловским, которые так научно написали.
Рассказывают о бывших исчезновениях предметов из новгородского музея.
Все-таки благодушествуешь.
– Может быть, вещи попали в более надежные руки. Опять же и предопределение!
Передают о вновь найденном в раскопке идоле, который несколько лет назад пропал из костромского музея. Стал невидим (так не будет ничего преступного).
Неукоснительно благодушествуешь:
– Да процветает научная точность и безукоризненность.
Да здравствуют точные выводы, построенные на фактах из раскопок! Да живет точное распределение веков и предметов!
Шепчут, как из собраний одного еще не открытого музея уже стали исчезать вещи.
Собираешься с силами и благодушествуешь.
– Хоть и плохое начало для музея, но хвала Создателю, если начали пропадать вещи еще до открытия музея, иначе неприятности было бы больше.
Показывают, как в Мирожском монастыре, после недавней "реставрации" Сафонова, обваливается вся живопись; там погибает превосходный памятник.
Приходится уже плохо, но кое-как благодушествуешь:
– Сафонов уже много храмов испортил. Прибавим к этому синодику еще одно имя, ведь, все равно Сафонову поручат новые работы. Все равно не остановишь шествия вандалов.
Пишут горестные письма и ведут показать, как чудесного седого Николу Мокрого в Ярославле сейчас перекрашивают снаружи в желтый цвет, да еще масляной краской. Причем совершенно пропадает смысл желтоватых фресок и желтовато-зеленых изразцов, которыми храм справедливо славится.
Пробуешь неудачно "благодушничать", – так больше похоже на "малодушничать".
Таков обычай страны...
При этом упорно твердят, что новое варварство в Ярославле делается с ведома археологической комиссии. Будто бы комиссия разрешила и масляную краску.
Опять плохо благодушничаешь:
– Если комиссия избрала холерный цвет, пусть так и будет, теперь в Петербурге холера. И, вообще, не обижайте комиссию. Так и говорю. Слышите!
Но здесь благодушничанье окончательно покидает. Становится ясно, что никакая комиссия не может разрешить и знать то, что делается сейчас в Ярославле.
Никто, сколько-нибудь имеющий вкус, не может вынести, чтобы белого Николу с его чудными зеленоватыми изразцами обмазали последствиями холеры.
Это уже невыносимо.
Или тут жестокий поклеп на археологическую комиссию, или не завелась ли у нас подложная комиссия.
Пусть настоящая комиссия разъяснит в чем дело. Пусть комиссия печатно объявит, что все, что делается с Николою Мокрым, сделано без всякого ее ведома и должно быть строго наказано.
При этом пусть комиссия все-таки пояснит, кто из художников решает в ней живописные вопросы.
По всей России идет тихий мучительный погром всего, что было красиво, благородно, культурно. Ползет бескровный, мертвящий погром, сметающий все, что было священного, подлинного.
Когда виновниками таких погромов являются невежественные городские управления, когда в погромах действуют торгаши-иконописцы, потерявшие представление о "честном живописном рукоделии", когда презирает святыни спесивая администрация, – тогда все ясно, тогда остается горевать. Остается утешаться примерами дикости из прежних веков.
Но когда среди имен вандалов клевещут на Императорскую археологическую комиссию, тогда в смятении умолкаешь.
Куда же идти?
Кто же защитит прекрасную древность от безумных погромов?
Печально, когда умирает старина. Но еще страшнее, когда старина остается обезображенной, фальшивой, поддельной. Это страшнее всего и больше всего подлежит наказанию.
Кто бывал в Ярославле и видал храм Иоанна Предтечи в Толчковской слободе, тот теперь не узнает его.
Храм "промыт".
Это тот самый храм, про который я уже писал:
"Осмотритесь в храме Иоанна Предтечи в Ярославле. Какие чудеснейшие краски вас окружают! Как смело сочетались лазоревые воздушнейшие тона с красивой охрой! Как легка изумрудно-серая зелень и как у места на ней красноватые и коричневатые одежды! По тепловатому светлому фону летят грозные архангелы с густыми желтыми сияниями, и белые их хитоны чуть холоднее фона. Нигде не беспокоит глаз золото, венчики светятся одной охрой. Стены эти – тончайшая шелковистая ткань, достойная одевать великий дом Предтечи!"
Так, искренно, пелось об этом замечательном храме. Теперь дом Предтечи "археологически" промыт. Промыт будто бы под призором археологической комиссии.
На "промывку" и восстановление потрачено, как говорят, около шестидесяти тысяч рублей.
Вся поэзия старины, вся эпидерма живописи смыта богомазами.
Достоинство храма до "исправления" было безмерно выше. Говорим так небездоказательно.
Каждый из художников, бывших прежде у Иоанна Предтечи, конечно, вспомнит, насколько было лучше.
Было художественнее, было тоньше, было благороднее, было несравненно ближе к великолепным стенописям Италии.
Пропал теперь тонкий серо-изумрудный налет травы, пропали серые полутоны всех белых частей стенописи, исчезла синева – выскочила синька.
Словом, все то глубоко художественное и религиозное, что струилось и горело в живописном богатстве, – все это небесное стало земным, грубым, грешным.
Искусство, одухотворенное священной кистью времени, "поправили"!
Самомнительно и святотатственно разрешили великую задачу, связующую мудрость природы, работу времени и труды человека.
Пришел некто "серый" и решил, что все завершенное временем не нужно, что он – "малый" – знает лучше всех, как следует сиять будто бы лишние покровы.
Не кто иной, как он – "маленький", – знает, какие именно были люди, отделенные от нас резкими гранями культуры.
Как далеко такое самомнение от проникновенного стремления сохранить, от желания уважать, любить любовью великой.
Даже храм, прекраснейший своими чертами и красками, не способен был вызвать заботливую, ревнивую любовь.
Да существует ли она на самом деле?
И так, понемногу, в тишине громится духовное богатство Руси.
Незаметно погромляется все то, что было когда-то нужно, все то, что составляло действительное богатство и устои народа.
Погром страшен не только в шуме и свисте резни и пожаров, но еще хуже погром тихий, проходящий незаметно, уносящий за собою все то, чем люди живы.
Позади остаются мертвые скелеты. Даже фантастический "танец смерти" не свойственен неподвижным "промытым" остовам.
И вводится в заблуждение народ, и не может отличить он, где источники живые и где мертвящие.
Толкуя о высоких материях, мы учим молодежь по мертвым буквам. Учим на том, что "промыто" невежественной рукой. Будем учить по подложному!
Те, кто решается сказать, что сейчас храм Иоанна Предтечи выглядит лучше, нежели был семь лет тому назад, – могут ли они утверждать, что видели его теперь и тогда.
Если не видели, то не должны и говорить.
Если видели и все-таки скажут, что храм теперь лучше, – тогда пусть займутся сапожным ремеслом.
Стенопись храма Иоанна Предтечи в Толчкове испорчена.
Кто же это сделал? Кто наблюдал?
Защищайтесь!
Не думайте отмолчаться. Не думайте представиться, что вопрос ниже вашего достоинства.
Спрашиваю не я один, беспокойный.
Ждут ответа тысячи людей, которым искусство и красота старины близки.
Даже скромный ярославский обыватель шепчет:
– Ведь не мягкой щеточкой, не ситным, а водою да зеленым мылом стены-то мыли. Да и заправляли тоже! А разве новое-то под старину подойдет?
Почти безграмотный человек почувствовал возмущение и шепчет его робкими словами.
Дом Предтечи стал просто церковью, где продаются свечи, требы, молитвы.
Кто же следил за этим "делом"?
На какого художника возложила археологическая комиссия такое ответственное, творческое обновление работы времени и многих неведомых людей?
В комиссии бывают архитекторы, но пусть скажут, кто из художников взялся так нелепо, по-варварски обойтись с прекрасным стенным покрытием?
Пусть непременно скажут.
Такое имечко надо записать "погромче".
Ведь не могли же трогать живопись без живописца.
Это ясно.
Вообще, положение охранения памятников осложнилось еще тем, что, чем бы ни ужаснулся зритель, ему слишком часто отвечают:
– Сделано с ведома археологической комиссии. Неуместный проблеск благодушия. Не злоупотребляют ли именем археологической комиссии?
Не завелась ли где-нибудь подложная комиссия? Теперь так много подлогов.
О надзоре за "промытием" храма Иоанна Предтечи в Толчкове пусть археологическая комиссия непременно все разъяснит.
На нее в народе растет слишком неприятное и очевидное обвинение.
ЗЕМЛЯ ОБНОВЛЕННАЯ
Всероссийский съезд художников в Петербурге в будущем году состоится.
Все-таки состоится.
Говорю "все-таки", так как до последнего времени не был другом такого предприятия.
Идея съезда художников никаких особенных чувств не возбуждала. Было изумление "объединению" художников. Был эгоистический интерес к любопытному собранию, но никаких серьезных ожиданий не было.
Можно сознаться в этом теперь, когда находится повод к созыву съезда.
Ко всяким съездам и сборищам приходится относиться очень осторожно.
Все мы знаем, что на людях, в шуме и сутолоке никакой настоящей работы не делается. Только творческое одиночество кует будущие ступени жизни.
Сборище, съезд, прежде всего – завершение, больше всего итоги.
На первый взгляд кажется, какие же итоги подводить сейчас нашей художественной жизни?
На чем, на каком языке могут сговориться художники, художественные разноверцы?
Желать, чтобы слепые глаза прозрели? Плакаться на пошлость? Требовать проявления интереса там, где его нет и где его быть не может? Жалеть о чьей-либо бедственности? Ждать, чтобы уродившееся безобразным сделалось красивым?
Представьте, как о таких предметах заговорят люди, друг друга исключающие!
Бог с ними, с тому подобными итогами. Они и без съезда сами себя подвели.
И что общего имеют они с ярким, значительным искусством, освятить которое может лишь время?
Желать ли художникам несбыточного объединения? (Под объединением часто понимаются не культурные отношения, а нетерпимо близкое приближение друг к другу.)
Стремиться ли художникам устроить еще одно собрание и еще раз "проговорить" то время, что так драгоценно для труда и совершенствования?
Если бы вернулась хоть часть давно бывшего сознания в блестящем, самодовлеющем мастерстве, для которого надо дорожить всяким часом! Если бы век наш был веком слонов или мамонтов! Если бы работающие сознавали, сколько времени ими тратится без пользы для их собственного дела!
Думать ли художникам о всяких уравнениях? Чтобы никто не выпал из строя, чтобы никто не выскочил. Мечтать ли о блаженном времени, когда не будет бездарных, когда не будет талантливых? Мечтами о единении, мечтами о равном строе сколько художников было отрываемо от работы. Страшно сосчитать, сколько художников "объединительные" разговоры перессорили.
Говорить ли на съезде о технике дела, – но и в этой части искусства следует опять-таки не столько говорить, сколько делать.
Все такие темы так обычны для съезда, что для них не стоило бы отрываться от мастерской.
Даже не так важно и охранение художественной собственности. Главное, было бы, что охранить.
Все это обыденно, все это незначительно. Более похоже на сплетни, нежели на звонкое, здоровое дело.
Но другом съезда все-таки сделаться стоит.
В культурных слоях общества последнее время замечаются благодатные признаки.
Подведя итоги бывшей суматохе искусства, съезд может подумать о бодром движении художественной мысли.
В самых разнохарактерных сердцах сейчас вырастает одно и то же красивое чувство обновленно-национальных исканий.
Неизвестно, как и почему, но обнаружился общий голод по собственному достоинству, голод по познанию земли со всем ее бесценным сокровищем.
Люди узнали о сложенных где-то духовных богатствах.
В поисках этих сокровищ все чары, все злые нашептывания должны быть сметены.
То, что казалось заповедным, запрещенным должно стать достоянием многих. Должно обогатить.
В первоначальной программе съезда имеются следующие строки, совершенно не новые, но всегда нужные:
– "Замечаемый ныне в русском искусстве национальный подъем свидетельствует о внутренней работе великого народа, создавшего еще на заре своей жизни своеобразное зодчество, иконопись, обвеянные поэзией былины и сказания, сложившего свои поэтические песни".
– "Сильная страна не порывает связей со своим прошлым, но прошлое это еще недостаточно изучено, а художественные памятники его пропадают с каждым днем. Обязанность тех, кто глядит вперед, – пока еще не поздно и время не стерло всех его следов, – сберечь русское народное художественное достояние, направив в эту сторону внимание наших художественных сил".
В обычных культурных словах чувствую не обычную, поношенную почву национализма; в них, судя но общему, часто скрываемому настроению, есть нечто новое.
Какой-то всенародный плач по прекрасному расхищаемому достоянию!
Всенародный голод по вечно красивому!
Приведенные строки воззвания ближе мне, нежели очень многим.
Более десяти лет назад, с великого пути из Варяг в Греки, с Волхова, я писал:
– Когда же поедут по Руси во имя красоты и национального чувства?
С тех пор, учась у камней упорству, несмотря на всякие недоброжелательства, я твержу о красоте народного достояния.
Твержу в самых различных изданиях, перед самой разнообразной публикой.
Видеть защиту красот старины на знамени съезда для меня особенно дорого.
Еще слишком много сердец закрыто для искусства, для красоты!
Еще слишком много подложного находится в обращении. Попытаемся разобраться!
Главное, не будем же наконец закрывать глаза на очевидное.
Мы научены всякими неудачами. Много превосходных слов оказалось под незаслуженным запретом. Многим поискам дано несправедливое толкование. Но душа народа стремится ко благу. Вместо сокровища случайной нации, народ начинает отыскивать клады земли.
В пророческом предвидении народ от преходящего идет к вечному.
Конечно, найдутся злые люди и назовут новые ясные чувствования пустыми мечтами. Разрушители!
На каком языке доказать им, что стертые монеты национализма заменяются чудесным чеканом новых знаков?
Лишенным веры как передать, что "будущее в прошлом" но есть парадокс, но есть священный девиз. Этот девиз ничего не разрушает.
Индивидуальность, свобода, мысль, счастье – все принимает этот пароль.
Не ошибка сейчас поверить в рост глубокого здорового чувства – неонационализма.
Сознаемся, что название еще не удачно.
Оно длинно. В нем больше старого, чем нового.
В обозначении нового понятия, конечно, необходимо участие слова "земля".
Принадлежность к почве надо подчеркнуть очень ясно.
Не столько определенные люди, сколько их наслоения являются опорой нашему глубокому чувству.
Мощь развивается в столкновении острой индивидуальности с безыменными наслоениями эпох. Вырастает логическая сила. Около силы всегда гнездится и счастье.
Пока трудно заменить неонационализм новым словом.
Не это важно. Необходимо сейчас отыскивать признаки обновленного национализма.
Значительно вот что:
Именно теперь культурные силы народа небывало настойчиво стремятся узнавать прошлое земли, прошлое жизни, прошлое искусства.
Отставляются все случайные толкования. Новое чувство родит и новые пути изучения. В стремлении к истине берут люди настоящие п