Посвящается М.Минюи.
Одетт была свежа, словно первые весенние цветы, с парой томных глаз небесного цвета и светлыми локонами волос, что всегда одинаково лежали на плечах, и с изящным бледным профилем. Долгими часами она сидела около окна своей комнаты. Закинув ногу за ногу, она читала роман, штопала чулки или вышивала гладью, а когда она играла грац-вальсы на виолончели, мое сердце замирало.
Окно моей комнаты было напротив окна комнаты Одетт, и я минуты, часы, а по воскресеньям и целые дни смотрел из-за моего стекла на нее. Особенно по вечерам, когда она снимала чулки и ходила в ночной рубашке!
Таким образом и начались наши с ней тайные отношения. Если я не видел ее один день, я чувствовал, как будто я что-то потерял. Иногда днем я настолько на нее смотрел, что она вставала и закрывала створки окна. Две недели мы видели друг друга каждый день, но взгляд Одетт был холоден и безразличен, она не улыбалась и не делала никаких движений, из которых следовало бы, что у нее есть ко мне интерес. Отнюдь, лицо у нее было серьезное и сдержанное.
Первый раз я встретился с ней лицом к лицу однажды утром, когда забежал в кофейню на нашей улице позавтракать. Когда я выходил оттуда, увидел Одетт, у нее в руке был футляр с виолончелью, и она направлялась в сторону метро. Я поздоровался, улыбнулся ей, и предложил ей поднести футляр. Она в ответ кивнула головой и сказала: «Мерси». С этого самого слова началось наше знакомство.
С того дня, как только мы открывали окна в наших комнатах, мы разговаривали издалека с помощью жестов и знаков. Но всегда кончалось тем, что мы сходили вниз в Люксембургский сад на свидание, а потом шли в кино, в театр или кафе, и таким образом проводили вместе несколько часов. Одетт была дома одна, потому что ее отчим и мать уехали путешествовать, а она из-за работы осталась в Париже.
|
|
Она была очень немногословная, а характером была, как ребенок, – упрямая и настойчивая, что иногда выводило меня из себя. Прошло два месяца с тех пор, как мы стали друзьями. Однажды мы договорились, что вечером пойдем на пятничную ночную ярмарку. Тем вечером Одетт надела новое синее платье и, по-моему, была счастливее, чем обычно. От ресторана, откуда мы вышли, и всю дорогу в метро она рассказывала мне о своей жизни. Так мы доехали на метро до Луна-парка.
Там гуляли огромные толпы народа. По обеим сторонам аллеи можно было найти себе развлечение. Кто-то давал представления в кругу толпы, были тир, лотерея, продажа сладостей, цирк, мини-автомобили, что кружились вокруг оси с помощью электричества, воздушные шарики, карусели и различные выставки. Раздавались визги девчонок, гул толпы, смех, шум моторов и звуки музыки.
Мы решили прокатиться на броневиках, это была карусель, которая вращалась по кругу, а во время вращения над броневиками опускались брезентовые чехлы, так что карусель становилась похожа на зеленую гусеницу. Когда мы хотели садиться, Одетт передала мне перчатки и сумочку, чтобы во время движения и толчков они у нее не выпали из рук. Мы сели рядом друг с другом, броневик поехал, нас медленно накрыл зеленый чехол, и на пять минут мы исчезли от лишних взглядов.
Когда чехол поднялся, наши губы все еще были вместе; я целовал Одетт, а она не оказывала сопротивления – потом мы сошли, и она по пути мне рассказывала, что только третий раз в жизни она попала на пятничную ярмарку. Потому что мать ей не разрешала. Мы еще в нескольких местах постояли, посмотрели. Наконец, была уже полночь, когда мы стали возвращаться, очень утомленные. Однако Одетт никак не могла уйти. Она останавливалась у каждой группы людей, а я вынужден был ее ждать. Два-три раза я ее уводил, где шуткой, где силой, и она волей-неволей пошла со мной. По пути она остановилась у толпы, где кто-то продавал бритвы «Жиллетт», рекламировал их, показывал в действии и приглашал людей их покупать. На этот раз я вышел из себя, с силой сжал ее запястье и сказал:
|
|
- Ну, уж это-то к женщинам никак не относится.
Но она отняла руку и сказала:
- Сама знаю. Я хочу посмотреть.
Я, ни слова ей не говоря, пошел к метро. Когда я вернулся домой, улица наша была безлюдна, а свет в окне в комнате Одетт не горел. Я вошел в свою комнату, включил свет, раскрыл окно и, пока ко мне не шел сон, какое-то время почитал книгу. Было час пополуночи, я подошел закрыть окно и собирался идти спать. Внизу я увидел Одетт, стоявшую у газового фонаря под своим окном. Я удивился и раздраженно захлопнул окно. Когда я снимал одежду, я обнаружил, что ее бисером обшитая сумочка и перчатки были у меня, а я знал, что в сумочке деньги и ключи от ее комнаты. Я закрыл перчатки в сумочке и сбросил все из окошка вниз.
Три недели прошло, и все это время я изображал равнодушие. Как только она открывала окно, я закрывал свое. Между тем, мне надо было уезжать в Лондон. За день до отъезда в Англию я встретил Одетт в переулке. У нее в руках был футляр виолончели, и она направлялась к метро. После приветствия и обычных любезностей я сообщил ей новость о своем отъезде и извинился за ту ночь. Одетт хладнокровно открыла свою расшитую бисером сумочку, вынула и дала мне в руки маленькое зеркальце, которое было разбито посередине. Она сказала:
|
|
- В ту ночь, когда ты бросил мою сумочку из окна, случилось вот это. Ты знаешь, что это приносит несчастье.
Я в ответ засмеялся и назвал ее суеверной, и пообещал ей, что еще увижу ее до отъезда, но, к сожалению, мне это не удалось.
Примерно месяц спустя, когда я был в Лондоне, я получил письмо от Одетт:
«Париж, 21 сентября 1930 года.
Джамшид, милый,
Ты не знаешь, как я одинока, это одиночество мучает меня, и сегодня вечером я хочу немного с тобой поговорить. Потому что, когда я пишу тебе письмо, мне кажется, как будто я с тобой разговариваю. Прости меня, если в письме я часто буду писать «ты». Если бы ты знал, как болит моя душа!
Какие длинные дни! Стрелка часов движется так медленно, что я не знаю, что мне делать. Неужели твое время идет так же медленно? Тебе бы надо там познакомиться с девушкой, но я уверена, что ты все время с головою в книгах, совсем так же, как было в Париже, в той жалкой комнатке, что каждую минуту у меня перед глазами. Теперь ее снимает какой-то китайский студент, но я повесила толстую занавеску на свое окно, и наружу не выглядываю, потому что там нет того, кого я люблю. Совсем, как поется в песенке:
«Птичка, что улетела в другую страну, не возвращается».
Вчера мы с Элен прогуливались в Люксембургском саду и проходили мимо той самой каменной скамьи. Я вспомнила, как мы сидели на этой скамье, и ты рассказывал мне о своей стране и давал мне обещания, и я всем этим обещаниям верила. А теперь я стала как бибабо, кукла на руке, предмет насмешек и притча во языцех для моих друзей! Я теперь всегда должна тебе грац-вальс. Фотография, где мы с тобой в Венсенском лесу, у меня на столе; когда я на эту фотографию смотрю, становится так тепло на душе, и я говорю себе: «Нет! Эта фотография мне не врет!», но увы! я не знаю, веришь ли и ты в это, или нет. В ту ночь, когда разбилось мое зеркало, то самое зеркало, которое ты мне подарил, мое сердце подсказало мне, что произойдет. В последний день, когда мы виделись, и ты сказал, что уезжаешь в Англию, сердце мне сказало, что ты уезжаешь очень далеко, и мы никогда больше не увидимся, - всё, чего я боялась, пришло мне в голову. Мадам Борель сказала мне: Почему ты так печалишься? И хотела меня отвезти в Бретань, но я с ней не поехала, потому что знала, что там мне станет еще хуже.
Во всяком случае – всё это в прошлом. Если вдруг тебе покажется резким мое письмо, это всё от расстройства и досады. Прости меня, и если я тебе доставила хлопот, надеюсь, что ты меня забудешь. Письма мои порви, не храни.
Если бы ты знал, как в этот час мне больно и печально, мне все противно, от повседневной работы чувствую разочарование, зная, что уже никогда не будет, как прежде. Знаешь, я еще никогда не была настолько растеряна, настолько, что внушаю другим опасения. Но все их печали не стоят одной моей – так, что я решила в воскресенье уехать из Парижа. Сяду на поезд в шесть тридцать пять и поеду в Кале, последний город, в котором ты здесь был. Только теперь я посмотрю на синюю морскую воду, вода смывает все несчастья. Она все время меняет свой цвет и с печальным и чарующим шорохом набегает на берег, оставляя пену на песке. А потом те же самые волны морские возьмут с собой мои последние мысли. Потому что если кому-то улыбнулась смерть, она притягивает его своей улыбкой. Ты обязательно скажешь, что этого не может быть, но ты увидишь, что я не вру.
Прими мои поцелуи издалека.
Одетт Ласур»
Я написал два письма в ответ Одетт, но одно из них осталось без ответа, а другое вернулось на мой адрес со штемпелем «Возвращено отправителю».
Через год, когда я приехал в Париж, я прежде всего поспешно отправился на улицу Сен-Жак, ту самую, где была моя старая квартира. Из моей комнаты китайский студент насвистывал грац-вальс. Окно комнаты Одетт было закрыто, а на ее доме висела табличка, на которой было написано «Сдается внаем».
© перевод с персидского языка В.Ю.Сковородников, 2016