Просыпаюсь и смотрю в потолок высоко наверху. И без того выхолощенные воспоминания испаряются окончательно. Все еще ночь. Совсем рядом, за дверью ближайшего служебного помещения, моя жена занимается сексом со своим любовником. Я стараюсь не обращать на них внимания. Сегодня я уже однажды их застал. Случайно. Дверь была открыта, и я вошел. Голые, они неловко хлопали друг о друга телами, стонали и трогали себя за серую кожу. Он был обмякший, она — сухая. Они озадаченно пялились друг на друга, как будто не собственная воля, а какая-то неведомая сила превратила их в это сплетение рук и ног. Они дергались, как марионетки из мяса, а глаза их как будто говорили: "Кто ты и какого черта тут делаешь?"
Когда они заметили меня на пороге, то не остановились и даже не среагировали. Просто посмотрели и продолжали трудиться. Я кивнул, вернулся к выходу номер 12, и это была последняя капля, подкосившая мои колени. Я упал на пол и уснул.
Не знаю, почему я уже проснулся, когда прошло всего несколько часов. Мысли все еще давят, но вряд ли я теперь смогу уснуть. Мой разум не спит, терзается от странного гула и звона в ушах. Хватаюсь в за единственное, что может мне помочь, — достаю из кармана последний кусочек мозга.
Когда жизненная энергия мозга угасает, первым исчезает ненужный сор. Цитаты из фильмов, заставки радиопередач, газетные сплетни и политические слоганы — все они тают, и остается лишь самое важное, самое яркое. Когда мозг умирает, заключенная в нем жизнь очищается. Стареет, как хорошее вино.
Комок в моей руке уже чуть-чуть съежился и посерел. Почти испортился. Если повезет, то я смогу выжать из него еще несколько незабываемых минут жизни. Закрываю глаза, кладу комочек в рот и думаю: не бросай меня, Перри. Еще чуть-чуть. Еще немножко. Прошу тебя.
Я вырываюсь из темного, тесного туннеля во вспышку света и шума. Меня окружает воздух — сухой и холодный. С моей кожи вытирают последние воспоминания о доме. Острая боль — что-то отрезали — меня вдруг стало меньше. Я — это всего лишь я, крошечный, жалкий и чудовищно одинокий. Наконец меня поднимают на головокружительную высоту, переносят через бескрайние пространства и отдают Ей. Она, такая огромная и мягкая, что изнутри я не мог и вообразить, окружает меня собой, и я заставляю себя открыть глаза. Я вижу Ее. Она необъятна, Она — космос. Она — это весь мир. Мир улыбается мне и говорит голосом Бога — безбрежным, исполненным смысла, звучащим в моем белоснежно чистом мозгу как полная белиберда.
Она говорит…
Я в темной, тесной комнате, собираю медикаменты в коробки. Со мной небольшая команда гражданских, каждого из которых лично выбрал полковник Россо. Каждого, кроме одной, которая выбрала сама себя. Которая посмотрела мне в глаза и испугалась. Которая хочет меня спасти.
— Ты слышал? — спрашивает Джули, нервно озираясь.
— Нет, — резко отвечаю я и продолжаю работу.
— А я слышала, — говорит Нора, отбрасывая кудри со лба. — Перри, может, нам…
— Все в порядке. Мы все разведали, тут чисто. Пошевеливайтесь.
Они непрестанно следят за мной, как больничные ординаторы, чуть что готовые вмешаться. Я не стану подвергать их опасности, но это ничего не меняет. Со мной все решено. Когда-нибудь, когда я останусь один — тогда. Я найду способ. Они не сдаются, но красота их любви только загоняет меня еще глубже на дно. Почему они не понимают, что уже поздно?
Шум. Теперь и я слышу. Шарканье ног по лестнице, хор стонов. Неужели у Джули настолько острее слух? Или я просто перестал слушать? Хватаюсь за дробовик, оборачиваюсь…
Нет! — кричу вдруг я. — Только не это. Я не хочу на это смотреть.
Неожиданно все замирает. Перри смотрит на меня — на голос с небес.
— Ничего, что это мои воспоминания? Ты тут Гость. Не хочешь смотреть — сплюнь.
Вот что такое шок. Воспоминание не по сценарию. Как можно разговаривать с разумом, который переваривается в моем желудке? Не знаю, что здесь принадлежит Перри, а что мне, но меня уже понесло.
Мы должны смотреть на твою жизнь! — кричу я. — А не на это! Зачем напоследок обязательно повторять свою грязную, бессмысленную смерть?
— Считаешь, смерть бывает бессмысленной? — возражает он, закладывая патрон в дробовик. Джули и остальные собрались у него за спиной, как статисты. Они нетерпеливо ерзают, дожидаясь окончания внепланового перекура. — Разве ты отказался бы узнать, как умер сам, если бы получил такую возможность? Как иначе ты превратишься во что-то новое?
Новое?
— Конечно, дубина ты мертвая. — Он поднимает дробовик и осматривает комнату через прицел, на секунду задержавшись на Берге. — Во вселенной тысячи разновидностей жизни и смерти, и я сейчас говорю только о физических разновидностях. Или ты хочешь на всю жизнь так и остаться мертвым?
Нет, но…
— Тогда расслабься и дай мне сделать то, что надо.
Сглатываю комок в горле.
Хорошо.
…хватаюсь за дробовик, оборачиваюсь. Тяжелые шаги уже поднялись на наш этаж. Дверь распахивается, и они вваливаются с ревом. Стреляем, стреляем, стреляем, но их слишком много, и они быстрые. Как могу, закрываю собой Джули.
Нет. Господи. Я хотел совсем не этого.
Высокий, тощий зомби вдруг возникает у меня за спиной и хватает за ноги. Я падаю и ударяюсь о стол. Все заплывает красным. Все не так, но когда красное сменяется черным, у меня вырывается ликующий возглас, последний всплеск эгоизма, прежде чем я усну навсегда; наконец-то!
И вдруг…
— Перри. — Тычок в бок. — Перри!
— Чего?
— Не вздумай мне тут заснуть!
Я открываю глаза. Солнце битый час заливало мои сомкнутые веки, и теперь все вокруг окрашено сине-серым, как старая киноафиша в заброшенном видеопрокате. Поворачиваюсь и вижу Джули. Она лукаво улыбается и снова тычет меня в бок.
— Не обращай на меня внимания. Спи дальше.
За ее головой нависают белые балки стадионной крыши, а за ними — бесконечное лазурное небо. Я медленно перевожу взгляд с нее на небо, позволяю ее лицу расплыться в персиково-золотистое облако и снова обрести прежнюю четкость.
— Чего ты? — спрашивает она.
— Скажи что-нибудь обнадеживающее.
— В каком смысле?
Сажусь, обняв колени. Смотрю на город внизу, на рассыпающиеся дома, пустые улицы и одинокое небо, чистое, пустое и мертвенно-тихое без самолетов.
— Скажи, что это не конец света.
Минуту она лежит неподвижно, созерцает небо. Потом приподнимается, выдергивает из путаницы светлых кудрей наушник и осторожно вставляет мне в ухо. Бряцание сломанной гитары перерастает в оркестр и подвывания студийного хора и усталый, обдолбанный голос Джона Леннона, поющего про безграничную, бессмертную любовь. Все, кто делал эту запись, давно лежат в могилах, и все же они здесь, требуют внимания, настойчиво зовут за собой. С последним аккордом у меня внутри что-то рвется, и на глазах выступают слезы. Нестерпимая правда и неизбежная ложь сидят рука об руку, как мы с Джули. Могу ли я получить все? Выжить в этом обреченном мире и не потерять Джули, которая мечтает о чем-то большем?
Сейчас, привязанный к ней тонким белым проводком, я чувствую, что могу.
Ничто не изменит мой мир, — повторяет Леннон. — Ничто не изменит мой мир. — Джули подпевает чуть выше, я — ниже. Мы смотрим вниз с раскаленной крыши последнего оплота человечества на наш безумно, безнадежно, безвозвратно меняющийся мир и поем:
Ничто не изменит мой мир. Ничто не изменит мой мир.
Я снова пялюсь в потолок. Бросаю в рот самый последний кусочек, жую, но ничего не происходит. Выплевываю его, как хрящ. Фильм окончен. Жизни больше нет. У меня снова горят глаза — требуют слез, на которые мои железы уже не способны. Я как будто потерял кого-то очень дорогого. Брата. Близнеца. Интересно, где теперь его душа? Или я и есть его загробная жизнь?
Наконец я снова засыпаю. Погружаюсь во тьму. Атомы моего мозга разлетелись повсюду, и я плыву сквозь маслянистую черноту и ловлю их, как светлячков. Каждый раз, засыпая, я знаю, что могу больше не проснуться. И разве можно ожидать чего-то иного? Роняешь свой крошечный, беспомощный разум в бездонный колодец, скрещиваешь пальцы на удачу и надеешься, что, пока ты тянешь его обратно на тоненькой жалкой ниточке, которая вас соединяет, его не сожрут затаившиеся внизу безымянные чудовища. Надеешься вытащить хоть что-то. Наверное, поэтому я сплю не чаще нескольких часов в неделю. Не хочу снова умереть. В последнее время я сознаю это все острее и острее, даже не верится, что такая мысль может быть моей. Я не хочу умереть. Я не хочу исчезнуть. Я хочу быть.
Меня будят крики. Распахиваю глаза, сплевываю несколько жучков, заползших в рот. Резко поднимаюсь. Кричат издалека, но не из школы. Голосу недостает заунывного отчаяния, характерного для еще дышащих школьных экспонатов. Я узнаю дерзкие интонации, неотступающую надежду перед лицом безнадежности. Вскакиваю и бегу так быстро, как никогда не бегал ни один зомби.
Я нахожу Джули в зале вылета. Ее зажали в угол шестеро голодных мертвецов. Она взмахивает раскаленным, исторгающим дым электротриммером для живой изгороди, и они делают шаг назад, и все же медленно, но верно их кольцо сжимается. Бросаюсь на них сзади и разбрасываю их, как кегли. Того, что подошел ближе всех, бью так сильно, что у меня дробятся костяшки, а его лицо проминается внутрь. Он падает. Следующего швыряю о стену и бью головой о бетон, пока череп не трескается и мозг не вываливается наружу. Еще один заходит сзади и кусает меня за бок. Рывком разворачиваюсь, отрываю нападающему давно усохшую руку и ею же наношу удар, достойный Бейба Рута. Его голова делает полный разворот на своей оси, кренится набок и отваливается. Сжимаю оторванную руку и заслоняю Джули собой. Мертвые замирают.
— Джули! — рычу я и показываю на нее. — Джули!
Они смотрят на меня и покачиваются.
— Джули! — снова говорю я, не зная, как объяснить иначе. Подхожу к ней и кладу руку ей на сердце. Бросаю руку-дубинку, кладу другую руку на сердце себе. — Джули.
Вокруг тишина, только тихо жужжит триммер. Воздух пропитан абрикосовой горечью дебутанизированного бензина. Замечаю несколько обезглавленных трупов, которых убил не я. Слабо улыбаюсь. Молодчина, Джули, честь тебе и хвала.
— Твою… мать! — раздается у меня из-за спины глубокий голос.
С пола поднимается высокий, грузный зомби. Первый — который получил по морде. Это М. В драке я его даже не узнал. Сейчас, с вмятиной на месте одной из скул, узнать его еще сложнее. Он буравит меня глазами и потирает лицо.
— Что ты… делаешь… ты… — И замолкает, лишившись даже самых простых слов.
— Джули, — снова говорю я, как будто это все объясняет. В каком-то смысле так и есть. Одно слово — настоящее живое имя. Оно производит такой же эффект, как светящийся, говорящий мобильник на банду дикарей. Все, кроме М, во внезапно наступившей тишине уставились на Джули. М сбит с толку и злится.
— Живая! — сплевывает он. — Еда!
Я качаю головой:
— Нет.
— Еда!
— Нет!
— Еда, твою…
— Эй, ты!
Мы с М оборачиваемся. Джули вышла из-за моей спины. Бросив на М мрачный взгляд, она удваивает обороты на триммере.
— Отвали, — объявляет она и берет меня под локоть. Мою руку покалывает ее теплом.
М смотрит на нее, на меня, потом снова на нее и опять на меня. На его лице застыло напряженное выражение. Это похоже на затишье перед дуэлью. Но прежде чем что-то успевает произойти, до нас доносится рев, как будто дрожат стены, как будто кто-то протрубил в призрачный рог в безвоздушном пространстве.
Мы поворачиваемся к эскалаторам. Один за другим с нижних этажей поднимаются желтые поджарые скелеты. Перед нами с Джули выстраивается небольшая делегация Костей. Под их черными, безглазыми взглядами Джули делает шаг назад. Храбрости у нее поубавилось. Она крепче сжимает мою руку.
Один скелет подходит ко мне вплотную. Из его пасти не доносится дыхание, но я чувствую отдаленный гул, который издают его кости. Так не умею ни я, ни М — никто из нас, мертвых, все еще облаченных в плоть. Внезапно меня охватывает любопытство, мне становится интересно, кто на самом деле эти иссушенные существа. Я не верю больше ни в какие заклинания вуду, ни в какие лабораторные вирусы. Это что-то гораздо более серьезное. Это пришло из космоса — со звезд или из безымянной тьмы, прячущейся за ними. Это тени из заколоченного божественного подвала.
Мы со скелетом стоим нос к носу. Игра в гляделки: я не моргаю, а ему нечем. Проходит время, кажется, что многие часы. То, что он делает потом, почему-то окончательно подрывает его авторитет в моих глазах. Он начинает передавать мне поляроиды — принес в своих костлявых лапах целую пачку. Мне представляется самодовольный старик, хвастающийся перед внуками, но ухмылка скелета далека от родственной, да и приятными его снимки не назовешь. Неаккуратный репортаж какой-то битвы. Строй солдат, стреляющих в нас ракетами, винтовки, безошибочно снимающие нас одного за другим — первого, второго, третьего. Рядовые с мачете и бензопилами, косящие нас, как ежевичные заросли, заплевывая линзы фотоаппаратов нашей спекшейся кровью. Огромные кучи заново умерщвленных мертвецов, облитые бензином и подожженные. Дым. Кровь. Семейные фотографии из поездки в ад.
Но какой бы ужасной ни была эта презентации, я ее уже видел. Кости не один десяток раз устраивали подобные демонстрации у меня на глазах. Обычно перед детьми. Скелеты вечно бродят по аэропорту с камерами, хлопающими по позвоночникам, и иногда увязываются за нами на охоту — идут в арьергарде и документируют кровопролитие. Я никогда не понимал зачем. Фотографируют всегда одно и то же: трупы. Битвы. Свежих зомби. Себя. Комнаты, в которых они живут, оклеены этими снимками от пола до потолка. Иногда они притаскивают туда какого-нибудь молодого зомби и часами, днями заставляют его стоять и смотреть, впитывать сущность их снимков. Этот скелет, ничем не отличающийся от остальных, протягивает мне поляроиды медленно и спокойно, уверенный, что они говорят сами за себя. Тема сегодняшней проповеди ясна: неизбежность. Непреложный двучленный результат нашего общения с живыми.
Они умирают, мы умираем.
Тем местом, где у живого было бы горло, скелет издает петушиный крик, полный гордости, упрека и непреклонной, непоколебимой уверенности в своей правоте. В этом звуке заключается все, что хотят сказать Кости, — это их девиз, их мантра. Он значит: что и следовало доказать, и так все и должно быть, и потому что я так сказал.
Не отводя взгляда от его пустых глазниц, я роняю фотографии на пол и обтираю ладони друг о друга, как будто хочу стряхнуть с них грязь.
Скелет не реагирует. Лишь смотрит на меня своим жутким, безглазым взглядом, такой неподвижный, что кажется, будто даже время вокруг себя он остановил. Загробный гул в его костях заглушает все остальные звуки — низкая волна, сдобренная гнилостными обертонами. Вдруг он резко — я даже вздрогнул — разворачивается и возвращается к своим собратьям. Снова трубит призрачный рог — и Кости спускаются на эскалаторах. Остальные мертвые тоже начинают расходиться, исподтишка бросая на Джули голодные взгляды. М хмуро косится на меня — и уходит последним.
Мы с Джули одни.
Теперь, когда все позади и пролитая кровь уже сохнет на полу, я наконец осознаю, что произошло, и сердце у меня в груди сжимается. Я указываю на знак, на котором наверняка написано "Зал вылета", и смотрю на нее вопросительно, не умея скрыть, какую боль это мне причиняет.
Джули смотрит в пол.
— Несколько дней уже прошло, — бормочет она. — Ты сам сказал, что несколько дней.
— Хотел… проводить. Попрощаться. Защи… тить.
— Я должна была уйти. Извини, конечно, но не оставаться же здесь. Ты ведь понимаешь?
Да. Конечно, я понимаю.
Она права, а я полный идиот.
И все же…
А что, если…
Я хочу сделать что-нибудь невозможное. Что-нибудь потрясающее, неслыханное. Отчистить космический шаттл от мха, улететь с Джули на Луну и основать там колонию, или отдрейфовать перевернутый круизный корабль на какой-нибудь далекий остров, где никто не посмотрит на нас косо, или овладеть тем волшебством, которое переносит зомби в воспоминания живых, и переселить Джули в меня. Ведь тут тепло, тихо и хорошо, и вместе мы будем не нелепым сочетанием несочетаемого, вместе мы станем совершенством.
Наконец она поднимает глаза. Как она похожа на потерявшегося ребенка. Растерянная и печальная.
— Спасибо, что… спас мне жизнь. Опять.
С усилием выдергиваю себя из задумчивости и улыбаюсь:
— Не за… что.
Она обнимает меня. Сначала робко, испуганно, и, да, с отвращением, но потом искренность берет верх. Она кладет голову на мое холодное плечо. Не верю, что это происходит наяву. Просто обхватываю ее руками, да так и стою.
Я готов поклясться, что мое сердце бьется. Хотя, конечно, это ее сердце отдается эхом в моей груди.
Мы возвращаемся к "боингу". Ничего не изменилось, но хотя бы прощание удалось отложить. После того, как из-за нас произошло целое побоище, кажется разумным ненадолго залечь на дно. Не знаю, насколько Кости будут противиться присутствию Джули и тому нарушению заведенного порядка, которое она воплощает. До сегодняшнего дня у меня не было причин с ними ссориться. Случившемуся нет прецедентов.
Мы входим в переход, нависающий над парковкой. Ветер прорывается через битые стекла и теребит волосы Джули. Когда-то ухоженные цветочные островки заросли ромашками. Джули улыбается и собирает букетик. Выдергиваю из него один цветок и неловко втыкаю ей в волосы. Цветок с листьями и торчит из ее кудрей довольно неуклюже, но она оставляет его как есть.
— Помнишь, как это было — жить среди лютей? — спрашивает она, не замедляя шаг. — До того, как ты умер?
Я делаю неопределенный жест.
— Ну вот. Теперь все изменилось. Когда нам пришлось бежать из нашего города, мне было десять, так что я все помню. Теперь все совсем по-другому. Тесно, шумно, холодно. — Она останавливается в конце коридора и смотрит на бледный закат через пустые оконные рамы. — Мы безвылазно сидим в Стадионе, как в загоне для скота. Все, что осталось важного, — пережить еще один день. Никто ничего не пишет, никто не читает, никто даже не разговаривает. — Она вертит ромашки в руках, нюхает одну. — У нас и цветов-то больше не осталось. Одни овощи.
Я встаю спиной к закату и смотрю на ночное небо.
— Из-за нас.
— Нет, не из-за вас. То есть из-за вас, конечно, но не совсем. Ты вообще не помнишь, что было раньше? Политические, общественные кризисы? Потопы? Войны, революции, бомбы? Когда вы появились, миру и так уже настал конец. А вы просто исполняете приговор.
— Но мы… вас… убиваем. Сейчас.
Она кивает:
— Да, да, сейчас зомби — главная угроза. Почти каждый, кто умирает, восстает и убивает еще двоих — даже статистика не на нашей стороне. Но главная проблема наверняка серьезнее. Или наоборот, она совсем незаметна. Даже если мы убьем миллионы зомби, ничего не изменится, потому что им нет конца.
Из-за угла появляются двое мертвых и бросаются на Джули. Я ударяю их головами друг о друга и швыряю на пол, гадая, не изучал ли в прежней жизни боевые искусства. Я гораздо сильнее, чем выгляжу.
— Папе на все это наплевать, — продолжает Джули, когда мы наконец добираемся до самолета и заходим внутрь. — Он был генералом, когда у нас еще было правительство, для него все просто. Обнаружить угрозу, ликвидировать угрозу, сидеть и ждать приказа тех, чья работа — думать о будущем. А если никакого будущего не осталось, а те, кто его придумывали, мертвы, что нам делать? Никто не знает. Вот мы ничего и не делаем. Устраиваем вылазки за провизией, убиваем зомби, расширяем стены Стадиона. В общем, папа считает, что человечество можно спасти, если построить огромную бетонную коробку, всех туда загнать и сторожить у ворот, пока мы сами не поумираем от старости. — Джули падает на сиденье, делает глубокий вдох, потом выдох. Кажется, она очень устала. — Я же не спорю, выжить — это важно, — продолжает она. — Но должно ведь быть еще что-то.
Я вспоминаю несколько последних дней, и почему-то мои мысли обращаются к детям. Они играли со степлером и смеялись. Смеялись. Видел ли я когда-нибудь, чтобы смеялись другие мертвые дети? Не помню. Но стоит вспомнить, как они на меня смотрели, обнимая за ноги, и я переполняюсь странным чувством. Что означал этот взгляд? Откуда он взялся? Что за музыка играет в том чудесном фильме, который показывают их лица? На каком он языке? Можно ли его перевести?
Несколько минут в самолете тихо. Джули, все еще лежа на спине, поднимает голову и смотрит в иллюминатор на перевернутый вверх ногами мир.
— Р, ты живешь в самолете! — говорит она. — Это же так здорово. Их так не хватает в небе! Я тебе говорила, как скучаю по самолетам?
Подхожу к проигрывателю. Там все еще крутится пластинка Синатры, иголка скачет по последним пустым дорожкам. Переставляю ее на "Полетели со мной".
— Ловко! — улыбается Джули.
Ложусь на пол и складываю руки на груди. Гляжу и потолок и подпеваю одними губами.
— А еще, еще я тебе говорила, — продолжает Джули, повернувшись на бок и глядя на меня, — что мне здесь у тебя, в общем, неплохо? Ну, если не считать, что меня уже раза четыре сожрать пытались. У меня очень давно не было времени, чтобы просто посидеть и подумать, глядя в окно. Да и коллекция музыки у тебя очень даже ничего. — Она тянется ко мне, втыкает в мои сложенные руки ромашку и хихикает. Когда я наконец понимаю, что похож на труп на стародавних похоронах, то вскакиваю так резко, будто ожил от удара молнии. Джули хохочет. Я тоже чуть-чуть улыбаюсь.
— Знаешь, Р, что самое безумное? Иногда я просто поверить не могу, что ты зомби. Мне кажется, что ты просто в гриме ходишь, ведь когда ты улыбаешься… трудно поверить.
Я снова ложусь, засунув руки под голову. Мне неловко, и пока Джули не засыпает, я сохраняю скучное выражение лица. Лишь тогда я позволяю себе расслабиться и улыбаюсь в потолок, и звезды в окне подмигивают всему живому.
Ее мягкое сопение стихает уже днем. Я лежу на полу и жду звуков ее пробуждения. Скрипа подушек, глубокого вдоха.
— Р, — зовет она сонным голосом.
— Да.
— А знаешь, ведь они правы.
— Кто?
— Эти ваши скелеты. Я же видела фотографии, которые он тебе показывал. Скорее всего, так и будет.
Я молчу.
— Одной из наших удалось сбежать. Нора… моя подруга. Она спряталась под столом, когда вы напали. Она видела, как ты… взял меня в плен. Войскам Обороны понадобится время, чтобы выяснить, из какого именно ты гнезда, но скоро они разберутся. И тогда папа придет за мной. Он тебя убьет.
— Уже… мертвый, — отвечаю.
— Неправда, — возражает она и садится. — Никакой ты не мертвый.
Некоторое время я обдумываю ее слова.
— Ты хочешь… назад.
— Да нет, — отмахивается она и сама как будто пугается своих слов. — То есть хочу, конечно, но… — Она нервно вздыхает. — Все равно, не важно, чего Я хочу, — я должна уйти. Иначе они придут сюда и всех перебьют. Всех.
Я снова молчу.
— Я не хочу быть в этом виноватой, понимаешь? — Она замолкает в нерешительности — ей хочется спросить о чем-то еще. — Меня всегда учили, что зомби — просто ходячие трупы, от которых надо избавляться, — и все. Но… ты только посмотри на себя. А что, если ты не один такой?
Я не меняюсь в лице. Джули вздыхает.
— Р… слушай. В тебе, может, и хватит дури, чтобы сложить голову мучеником, а про остальных ты подумал? Про своих детей? Их тебе не жалко?
Она подталкивает меня к неизведанному пути. Все то время, что я здесь — все те месяцы или годы, — я никогда не считал тех, кто меня окружает, людьми. Человеческими существами — пожалуй, но не людьми. Мы бредем в тумане, спим и едим в тумане, мы бежим марафон без старта и финиша, без медалей и болельщиков. Вчера я убил четверых наших, и это, кажется, никого не тронуло. Мы такие же, как живые: мы мясо. Безымянное, безликое, бросовое. Но Джули права. Я умею думать. У меня есть что-то вроде души, пусть это что-то и жалкое, и скукоженное. Может, и у других оно есть. Что-то, достойное спасения.
— Хорошо. Ты должна… уйти.
Она молча кивает.
— Но я… иду с тобой.
— Р! — смеется она. — Куда? В Стадион? С ума сошел?
Я качаю головой.
— Так, давай сначала обсудим. Ты у нас кто? Зомби. Хорошо сохранившийся, даже в чем-то обаятельный, но все-таки зомби. Теперь угадай, для чего все жители Стадиона старше десяти лет тренируются без выходных?
Молчу.
— Правильно. Чтобы лучше убивать зомби. Так что — как бы мне пояснее выразиться? — тебе со мной нельзя. Тебя убьют.
Я стискиваю зубы:
— И что?
Она качает головой. Сарказм исчезает из ее голоса, он становится неуверенным.
— Что значит "и что"? Или ты смерти хочешь? Настоящей?
Мне хочется пожать плечами. Я слишком долго позволял этому рефлексу равнодушия править собой. Но сейчас, когда я лежу на полу, а Джули встревожено смотрит на меня сверху вниз, я вдруг вспоминаю то чувство, с которым проснулся вчера, — "Нет!" и "Да!", сплетенные воедино. Антирефлекс.
— Нет, — говорю я в потолок. — Не хочу смерти.
Вот и мой новый рекорд — пять слогов подряд.
— Вот и хорошо, — кивает Джули.
Делаю глубокий вдох и встаю.
— Надо… думать, — говорю я, не глядя ей в глаза. — Скоро… вернусь. Запри.
Ухожу прочь, и она провожает меня взглядом.
На меня все смотрят. Меня и так всегда держали за чудака, но теперь слава идет впереди меня. Стоит войти в комнату, все замирают и оборачиваются. Но их лица не совсем враждебны. В осуждающих взглядах сквозит восхищение.
Наконец я нахожу М — он в зале ожидания. Изучает свое отражение в оконном стекле. Засовывает пальцы в рот и тычет в щеки. Кажется, он пытается вправить смещенные кости обратно.
— Привет, — говорю я с безопасного расстояния.
Он бросает на меня свирепый взгляд, но потом снова отворачивается к окну. Сильно ударяет по верхней челюсти, и скула с громким щелчком встает на место. Он оборачивается с улыбкой:
— Ну… как?
Делаю неопределенный жест. Половина его лица выглядит более-менее нормально, но на другой половине так и зияет… впадина.
Он со вздохом отворачивается обратно к окну.
— Не повезло… дамам.
Я улыбаюсь. Мы очень разные, но не отдать М должное невозможно. Он единственный из знакомых мне зомби, у кого сохранились какие-то остатки чувства юмора. Опять же: четыре слога без паузы. Он только что сравнялся с моим предыдущим рекордом.
— Прости, — говорю. — За… это.
Он молчит.
— По… говорим?
М медлит, потом пожимает плечами и идет за мной. Мы садимся за стол в темном, вымершем "Старбаксе". Перед нами две полные плесени кофейные чашки, оставленные много лет назад двумя друзьями, двумя партнерами по бизнесу, незнакомцами, которые встретились в зале ожидания и сдружились на почве общего интереса к человеческим мозгам.
— Правда… извини, — начинаю я. — Очень… раздра… жительный. Стал.
М хмурится:
— Что… с тобой… творится?
— Не… знаю.
— Привел… живую?
— Да.
— Ты… псих?
— На… верное.
— Ну и как… это?
— Что?
— С живой… секс.
Бросаю на него предупреждающий взгляд.
— Она… ничего. Я бы…
— Заткнись.
М хмыкает.
— Под… калываю.
— Все… не так. Это… не то.
— Тогда… что?
Сначала я не знаю, что ответить.
— Что-то… больше.
Его лицо вдруг становится пугающе серьезным.
— Что? Любовь?
Я думаю, но ответа не нахожу, остается только пожать плечами. Пожимаю, стараясь ненароком не улыбнуться.
М откидывается на спинку стула и старательно изображает хохот. Потом хлопает меня по плечу:
— Малыш! Ты Каза… нова! Ха!
— Ухожу… с ней, — говорю я.
— Куда?
— Прово… жаю. Домой.
— На… Стадион?
Киваю.
— Защи… щаю.
М задумывается ненадолго, и его помятая физиономия мрачнеет.
— Знаю, — вздыхаю я.
М складывает руки на груди.
— Что… с тобой? — опять спрашивает он.
И опять у меня нет ответа, и опять я пожимаю плечами.
— Ты как… вообще?
— Меняюсь.
Он кивает с сомнением в глазах. Я ежусь под его пронзительным взглядом. Я не привык к таким серьезным разговорам. Ни с М, ни, если на то пошло, с кем-либо из мертвых. Разворачиваю к себе кофейную чашку и вглядываюсь в ее пушистое зеленое содержимое.
— Когда… поймешь… — наконец выдавливает М неожиданно искренним тоном — я и не думал, что он на такой способен. — Скажи… мне. Нам.
Жду какую-нибудь шуточку, но он молчит. Он и правда серьезен.
— Хорошо, — отвечаю я. Хлопаю его по плечу и встаю. Он провожает меня тем же взглядом, каким меня преследуют и все остальные. Взглядом, в котором смешаны растерянность, страх и предчувствие перемен.
Наш с Джули уход из аэропорта напоминает не то свадебную процессию, не то очередь к шведскому столу. У стен столпились мертвые, они смотрят на нас. Собрались все до единого. Похоже, им не по себе. Они с радостью набросились бы на Джули, но почему-то стоят молча и не двигаются. Как Джули ни протестовала, я все-таки попросил М нас проводить. Он идет чуть позади и бросает на толпу подозрительные взгляды — огромный и серьезный, как агент разведки.