I
С наступлением сумерек дикая и пустынная местность, словно стерегущаяподходы к поселку под названием Данвич, что находится чуть севернеецентральной части Массачусетса, начинает казаться еще более безлюдной иугрюмой, чем днем, Приглушенный свет придает опустевшим полям икуполообразным холмам за ними некоторую необычность, даже загадочность, ипривносит в окружающий ландшафт некий элемент пронизывающей, настороженнойвраждебности. Вековые деревья и окаймленные зарослями вереска каменныестены, почти вплотную прижавшиеся к пыльной дороге; топкие болота,испещренные мириадами светлячков и наполненные непрерывными, жалобнымикриками козодоев, бормотанием лягушек и пронзительным пением жаб; извилистыеповороты русла Мискатоника, несущего свои воды между темными холмами всторону моря - все это буквально окутывает одинокого путешественника плотными сумрачным покрывалом, словно стараясь удержать его в своей власти и лишитьмалейшей возможности к бегству. Направляясь в Данвич, Эбнер Уотелей вновь испытал на себе магическуюсилу этих мест, как испытал ее тогда, когда он, в далеком детстве, объятыйужасом, бросился однажды к матери, умоляя увезти его и из Данвича, и от дедаЛютера Уотелея, у которого они в то время гостили. Как много лет прошло стех пор! Столько, что он и счет им забыл. И все же ему было странно, что этаместность по-прежнему оказывает на него столь сильное воздействие,просачиваясь сквозь череду прожитых лет, наполненных пребыванием в Сорбонне,Каире и Лондоне, и словно полностью игнорируя все то строгое, академическоеобразование, которое он получил уже после того, как прекратил наноситьвизиты старому и угрюмому деду Уотелею, жившему в своем древнем доме,сросшемся со стоявшей на берегу Мискатоника мельницей. И все же это былиместа, где прошло его детство, и которые вновь возвращались сейчас из туманавремени, так что ему даже казалось, что он лишь вчера посещал здесь своихродных. Всех их давно уже нет в живых. Ни матери, ни деда Уотелея, ни еговторой дочери, тетушки Сари - ее он, правда, никогда не видел и знал только,что она жила где-то в их большом старом доме, - ни мерзкого кузена Уилбэра иего ужасного брата-близнеца, которые встретили свою жуткую смерть на вершинеСторожевого холма. И все же сейчас, проезжая по избитому и отчаяннонеровному мосту, он отчетливо видел, что Данвич совершенно не изменился. Егоцентральная улица все так же окаймляла подножие маячившей в отдаленииКруглой горы. На месте остались и ветхие, покинутые дома с подгнившими икое-где провалившимися двускатными крышами, в старинной церкви со сломаннойколокольней все так же размещался единственный в деревне магазин, а над всемэтим зависала плотная, легко уловимая атмосфера упадка и запустения. Он свернул с главной улицы поселка и по изъезженной дороге поехал вдольберега реки, пока не увидел большой, замшелого вида дом, который казалсянесколько непропорциональным из-за прилаженного к нему со стороны рекибольшого мельничного колеса. Ныне, в соответствии с завещанием деда Уотелея,это была уже его частная собственность, причем перед смертью старик особооговорил в документах, что если внук захочет поселиться в доме, то он долженбудет предпринять необходимые меры по ликвидации отдельных его частей,которые сам дед не успел завершить. Довольно странная оговорка, подумалтогда Эбнер, хотя, если разобраться, в личности старого Лютера Уотелея почтивсе было странным, как если бы упадок Данвича коснулся и его своим леденящимкрылом. Но самым нелепым в завещании был именно тот пункт, где особооговаривалось, что ему, Эбнеру Уотелею, надлежало прекратить свои блужданияпо свету и исполнить предписанные дедом распоряжения относительно дома, хотяи слепой мог бы заметить, что само по себе строение едва ли заслуживало всехтех сил и времени, которые неизбежно ушли бы на его вышеупомянутуюреконструкцию. Кроме того, он совершенно отчетливо представлял себе, чтонекоторые из родственников, которые и поныне проживали в самом Данвиче илипоблизости от него, едва ли обрадуются его возвращению в их причудливый, новполне устоявшийся мир уединенной сельской жизни, которая была характернадля большинства Уотелеев, особенно после тех кошмарных событий, которыепотрясли ее провинциальную ветвь на Сторожевом холме. На первый взгляд, дом совершенно не изменился. Его обращенное к рекекрыло в незапамятные времена было переоборудовано под мельницу, но мельницауже давно перестала функционировать, поскольку окружавшие Данвич поля иугодья с каждым годом все больше превращались в бесплодные пространства.Особое место в доме занимала лишь одна комната. Она располагаласьнепосредственно над водяным колесом и была комнатой покойной тети Сари.Другие же, выходившие к Мискатонику своими окнами комнаты были практическизаброшены уже в годы его детства, когда Эбнер Уотелей в последний раз гостилу деда, жившего там в полном одиночестве, если не считать столь загадочнойдля юного отпрыска рода Уотелеев второй дочери Лютера. Дверь ее комнаты былапостоянно заперта, сама она никогда не выходила, и лишь смерть избавила ееот подобных жестоких ограничений. Опоясывавшая жилую часть дома веранда заметно просела, и с решетчатойконструкции под карнизом свисала густая паутина, к которой годами никто неприкасался, если не считать редких порывов ветра. Все было покрыто толстымслоем пыли как снаружи, так и изнутри, причем последнее особенно бросилось вглаза Эбнеру, когда он отыскал на переданной ему адвокатом связке нужныйключ. Войдя в дом, он нашел лампу - старый дед презирал электричество - изажег ее. В желтоватом мерцании света он разобрал очертания старой кухни сее утварью девятнадцатого века и невольно поразился тому, что так все хорошосохранил в своей памяти. Просторное помещение, срубленные вручную стол истулья, стоявшие на камине древние часы, потертая метла - все это сейчасолицетворяло собой зримые следы его детских воспоминаний и давних,сопровождавшихся смутным страхом визитах в этот грозный дом и к его ещеболее грозному хозяину. В свете лампы он обнаружил кое-что еще: на кухонном столе лежалописьмо, адресованное лично ему, о чем свидетельствовала начертанная наконверте надпись, исполненная чуть угловатым и неимоверно корявым почерком,который мог принадлежать лишь такому старому и дряхлому человеку как егодед. Отложив на время процедуру переноса вещей из машины в дом, Эбнер приселу стола, предварительно смахнув с него, а также со стула пыль, и распечаталконверт. Взгляд его упал на хитросплетение тонких завитков и линий, которыеказались такими же строгими, каким был при жизни и сам дед. Текст начиналсясразу, как-то внезапно, без малейшего намека на ласковое обращение или хотябы прозаическое приветствие: Внук, когда ты станешь читать эти строки, меня уже несколько месяцев небудет в живых. Возможно, даже дольше, если только им не удастся разыскатьтебя скорее, нежели я предполагаю. Я завещаю тебе некоторую сумму денег -все, что у меня осталось ко дню смерти, - которую положил в банк Эркхама натвое имя. Сделал я это не только потому, что ты остаешься моим единственнымвнуком, но также и в связи с тем, что среди остальных Уотелеев - а мы, моймальчик, являемся проклятым Богом кланом, - ты дальше всех нас выбился влюди и получил хорошее образование, которое позволит тебе взглянуть на всездешние вещи и события непредвзятым взглядом, не подверженным ни одержимомувлиянию предрассудков невежества, ни коварству предрассудков науки. Вскореты и сам поймешь, что я имею в виду. Я предписываю тебе как можно скорее разрушить в этом доме по крайнеймере ту его часть, которая непосредственно примыкает к водяному колесу. Тамдолжно быть разобрано абсолютно все - блок за блоком, кирпич за кирпичом.Если обнаружишь внутри хоть одно живое существо, торжественно заклинаю тебяубить его, вне зависимости от того, сколь малых размеров оно можетоказаться. Неважно также, какую форму оно будет иметь, и даже если онопокажется тебе человеком, то учти, что в конце концов оно обманет тебя ипоставит под угрозу жизнь - как твою собственную, так и Бог знает сколькихеще людей. Слушай, что я говорю. Если тебе сейчас кажется, что перед смертью я окончательно лишилсярассудка, то имей в виду, что в роду Уотелеев давно поселилось нечто гораздохудшее, чем просто безумие. Мне удалось не запятнать себя этой мерзостью,хотя пошла она именно от меня. Но гораздо более крепкое безумие засело в техиз нас, кто отрицает возможность существования подобных вещей - они, как ясчитаю, поражены безумием еще больше, чем даже и представители нашего рода,которые сами занимались гнусными вещами, творили богохульство и даже болеетого. Твой дед, Лютер С. Уотелей. Как это было похоже на моего деда, подумал Эбнер. Ознакомившись с этимзагадочным, самоуверенным посланием, он вспомнил, как однажды, когда егомать в какой-то связи упомянула свою сестру Сару и тут же в ужасе прикрылаладонями рот, он кинулся к деду и спросил: - Дедушка, а где тетя Сари? Старик тогда поднял на него свой гипнотический взгляд и ответил: -Мальчик, в этом доме не принято упоминать Сару. Было похоже на то, что тетя Сари каким-то ужасным образом обидела илиоскорбила своего отца - по крайней мере, сам этот черствый педант показывал,что все обстояло именно так. Во всяком случае, с тех пор, как Эбнер помнилсебя, имя старшей сестры его матери никогда не произносилось вслух, а самаона жила взаперти в большой комнате над мельницей, скрытая за толстымистенами и заколоченными ставнями. Эбнеру и его матери не разрешалось дажепроходить перед дверями ее комнаты, хотя однажды мальчик все же прокралсятуда и прильнул к ним ухом. При этом он расслышал лишь доносившиеся изнутрикакие-то сопящие или хныкающие звуки, которые, как ему тогда показалось, могиздавать грузный и болезненный человек. Про себя он тоща решил, что тетяСари похожа на тех толстых женщин, что выступают в цирке, тем более, что онаочень много ела, о чем можно было судить по громадным тарелкам с едой, восновном - с сырым мясом, которое она, похоже, сама себе готовила. Еду этудважды в день подносил к дверям ее комнаты сам Лютер Уотелей, поскольку слугв доме не держали с тех самых пор, когда мать Эбнера вышла замуж, а саматетя Сари вернулась - заметно растерянная и даже расстроенная - из поездки ккакой-то своей дальней родне, проживавшей в Иннсмауте. Эбнер сложил письмо и сунул его в конверт, решив поразмышлять над егосодержанием позднее. Сейчас же ему надо было позаботиться о своем ночлеге.Он вышел наружу, принес в дом два остававшихся в машине чемодана, прошел сними в кухню, после чего взял лампу и принялся бродить с нею по дому. Встаромодную гостиную, которую открывали только к приезду или приходу гостей- а в Данвиче Уотелеев приглашали одни лишь Уотелеи, - он даже не заглянул инаправился прямо в спальню деда. Ему казалось вполне естественным, что онзаймет кровать старика, поскольку теперь именно он, а не Лютер Уотелей, былздесь полноправным хозяином. Большая двуспальная кровать была укрыта пожелтевшими номерами ЭркхамЭдвертайзера, призванными уберечь от мошкары прекрасную ткань покрывала,украшенного вышитыми сюжетами на рыцарские темы и также являвшегося нынечастью законного наследства. Поставив лампу на тумбочку и убрав газеты ипокрывало, он увидел, что постель застлана чистым бельем - по-видимому, однаиз двоюродных сестер деда позаботилась об этом после похорон, явно готовяськ предстоящему приезду Эбнера. Он перенес чемоданы в спальню, окна которой выходили на реку, хотячастично их загораживала мельничная пристройка. Распахнув одно из окон,прикрытое в нижней своей половине шторой, он присел на край кровати ипринялся размышлять над теми обстоятельствами, которые после стольких летблужданий по свету вновь привели его в Данвич. К тому же он порядком устал за этот день - дорога из Бостона оказаласьдовольно утомительной, а контраст между большим городом и уединениемсельской местности угнетал и раздражал его. Более того, он смутно чувствовалслабые, почти неосязаемые признаки какой-то тревоги. Если бы Эбнер так ненуждался в средствах для продолжения своих зарубежных научных изысканий,связанных с исследованием древних цивилизаций южной части Тихого океана, онвообще бы едва ли приехал сюда. И все же семейные узы существовали, как быни пытался он их отрицать: вечно угрюмый и строгий, старый Лютер Уотелейпо-прежнему оставался отцом его матери, и именно сейчас внук должен былследовать голосу их общей крови. Из окна спальни казалось, что Круглая гора находится совсем близко, исейчас он ощущал ее присутствие так же отчетливо, как и тогда, в далекомдетстве, когда засыпал в комнате наверху. Деревья словно давили своимибуйными кронами на дом, а с одною из них в потемневший от сгустившихсясумерек спокойный летний воздух неожиданно прорвалось глухое, похожее назвуки колокола уханье совы. Несколько минут он, странно очарованныйпоказавшимся ему привлекательным голосом птицы, лежал. В мозгу вертелисьтысячи мыслей, теснились мириады воспоминаний. Он снова увидел себямаленьким мальчиком, которому всегда было чуточку страшно играть в этихнаполненных смутными предчувствиями местах, куда так приятно приезжать, нопокидать которые несоизмеримо приятней. Внезапно он поймал себя на мысли, что непозволительно вот так простолежать, какой бы расслабляющей ни казалась окружавшая его обстановка, Преждечем покинуть эти места, ему предстояло сделать массу дел, и он попросту немог позволить себе ни часа праздного времяпрепровождения: надо былоприступать к исполнению возложенных на него весьма туманных, но все женепреложных обязательств, а потому он поднялся с кровати, взял лампу ипринялся обследовать внутреннее убранство дома. Из спальни Эбнер направился в столовую, которая располагалась возлекухни и представляла собой комнату, обставленную жесткой, неудобной, такжеизготовленной вручную мебелью, а оттуда прошел в небольшую гостиную, своеймеблировкой и общим убранством скорее напоминавшую интерьер не столькодевятнадцатого, сколько восемнадцатого века. Судя по отсутствию пыли напредметах, Эбнер предположил, что двери в эту комнату закрывались намногоплотнее, чем во все остальные помещения дома. Потом по открытой лестницеподнялся на верхний этаж и стал переходить из спальни в спальню - все онибыли основательно запыленные, с поблекшими занавесками, и всем своим видомкрасноречиво указывали на то, что на протяжении последних лет в них никто нежил. Наконец он вышел в коридор, в конце которого располагалась та самаязапертая комната, убежище - а может, тюрьма? - тетушки Сари, по-прежнему непредставляя себе, что могло за ней скрываться. Подчиняясь какому-тонавязчивому импульсу, он прошел прямо к ее двери и, непонятно к чемуприслушиваясь, остановился. Изнутри, естественно, не доносилось ни шороха,ни звука, ни малейшего поскрипывания - абсолютно ничего, - а он всепродолжал стоять перед дверью, объятый воспоминаниями о прошлом, и словновсе еще находясь во власти того нелепого запрета, который много лет назадбыл наложен его дедом. Однако теперь Эбнер уже не видел никакого смысла следоватьраспоряжениями старика, а потому, вынув из кармана массивную связку, онтерпеливо перепробовал несколько ключей, пока не нашел нужный. Повернув ключв замке, он толкнул дверь - чуть протестующе скрипнув, та отошла в сторону,и он поднял лампу повыше. По правде говоря, Эбнер не исключал, что может увидеть перед собойнечто похожее на будуар дамы, однако содержимое запертой комнаты поверглоего в немалое изумление. Постельное белье пребывало в полнейшем беспорядке, подушки валялись наполу, на громадном блюде остались засохшие остатки какой-то еды. В комнатестоял странный рыбий запах, который нахлынул на него с такой неожиданнойсилой, что он едва не поперхнулся от отвращения. Иными словами, все вкомнате находилось буквально вверх дном, причем явно пребывало в такомсостоянии уже долгое, очень долгое время. Эбнер поставил лампу на отодвинутый от стены комод, прошел к окну,зависавшему как раз над мельничным колесом, отпер его и поднял створку.Потом попытался было распахнуть ставни, но тут же вспомнил, что они былинаглухо приколочены гвоздями. Тогда он выпрямился, отступил на шаги ударомноги вышиб деревянные панели, чтобы впустить в комнату поток свежего,влажного воздуха. После этого он прошел к соседней, наружной стене комнаты и таким жеобразом освободил от ставней единственное находившееся в ней окно. Лишьотступив на пару шагов, чтобы полюбоваться результатами своего труда, онзаметил, что случайно отломил кусок рамы с того окна, которое располагалосьнад мельничным колесом. Внезапно вспыхнувшая досада от содеянного столь жебыстро улеглась, когда он вспомнил наказ деда относительно самой мельницы ирасполагавшейся над ней комнаты, а именно то, что они должны бытьразъединены, а затем и вовсе разрушены. Чего уж тут было горевать о какой-топопорченой оконной раме! Затем он снова подошел к комоду за лампой и случайно задел его бедром,отчего тот немного отклонился к стене - и в тот же миг услышал слабый шорох.Посмотрев себе под ноги, Эбнер разглядел что-то вроде длинноногой лягушкиили жабы - толком даже не разобрал, что именно это было, - которая проворноскрылась под комодом. Сначала он хотел нагнуться и выгнать неведомую тварьнаружу, однако потом решил, что ее присутствие вряд ли представляеткакую-либо опасность - в самом деле, раз уж она все это время сидела в этомзапертом помещении, питаясь одними лишь тараканами и другими насекомыми,которых ей удавалось отыскать, то вполне заслуживала ого, чтобы ее нетревожили. Выйдя из комнаты, Эбнер запер за собой дверь и вернулся в хозяйскуюспальню на первом этаже. Про себя н подумал, что все же положил пустьбанальное, но все же начало своему вступлению в права владения домом, какговорится - вспахал первую борозду. После столь непродолжительного иповерхностного осмотра помещения он почувствовал себя еще более уставшим, апотому, даже несмотря на относительно раннее время, решил лечь в постель,чтобы проснуться как можно раньше. Завтра предстояло обследовать старуюмельницу - как знать, возможно, кое-что из ее механизмов, если таковые ещесохранились, можно будет продать, тем более что водяное колесо стало понынешним временам довольно большой редкостью - ценностью почти антикварной. Эбнер еще несколько минут постоял на веранде, невольно вслушиваясь взаливистый стрекот сверчков, кузнечиков, а также хор козодоев и лягушек,который окружал ею буквально со всех сторон и своей оглушающейнастойчивостью едва ли не заглушал все остальные звуки, в том числе и слабыешорохи самого Данвича, Он стоял так до тех пор, покуда голоса этих дикихпорождений природы не стали совсем уж невыносимыми, после чего вернулся вдом, запер за собой дверь и прошел в спальню. Раздевшись, Эбнер улегся в постель, однако еще почти целый час не могзаснуть. Он беспрестанно ворочался с боку на бок и испытывал все болеенараставшее раздражение по поводу того самого разрушения, о котором писалдед и осуществить которое ему одному было; увы, просто не под силу. В концеконцов к нему все же пришел долгожданный сон, хотя сам он этою, естественно,не почувствовал.II
Проснулся Эбнер с рассветом, но едва ли почувствовал себя хорошоотдохнувшим. Всю ночь ему снились невиданные места и населявшие ихфантастические существа, которые поражали его своей неземной красотой,диковинным видом и одновременно наполняли сердце необъяснимым чувствомстраха. Он словно бороздил океанскую пучину и рассекал своим телом водыМискатоника, где его окружали рыбы, амфибии и странныме люди, такжеявлявшиеся наполовину земноводными; видел также поистине чудовищныеорганизмы, спавшие в необычных каменных городах на дне моря; слышалзатейливую, фантастическую музыку, отдаленно напоминавшую пение флейт исопровождавшуюся не столько пением, сколько непривычным подвыванием каких-тодиких, явно нечеловеческих голосов; видел своего деда Лютера Уотелея,который стоял перед ним, выпрямившись во весь рост, и посылал ему проклятияза то, что он осмелился войти в запертую комнату тетки Сари. Разумеется, подобные ночные видения особой радости ему не доставили идаже отчасти встревожили, однако он тут же отбросил подобные мысли, вспомниво том, что ему предстоит сделать массу дел, а в первую очередь отправиться вДанвич за покупками, поскольку в спешке он совершенно не позаботился опровианте хотя бы на первое время. Утро выдалось ясное и солнечное; наветвях деревьев заливались дрозды и другие мелкие птицы, а на листве и травепоблескивали жемчужные капельки росы, отражая солнечные лучи тысячамикрохотных драгоценных камней, устилавших края тропинки, которая должна былавывести его на центральную улицу деревни. Ступая по ней, Эбнер чувствовал,как к нему возвращается хорошее настроение, а потому, весело насвистывая,обдумывал первоочередные шаги своей жизни в унаследованном доме: ведь лишьпосле их совершения он сможет покинуть этот полузаброшенный, Богом забытыйуголок провинциальной глуши. К своей немалой досаде он обнаружил, что при свете дня центральнаяулица Данвича, как ни странно, отнюдь не казалась столь же приветливой ибезмятежной, как накануне; когда над ней начинала сгущаться дымка вечернихсумерек. Деревня была как бы зажата между руслом Мискатоника и почтивертикальными склонами Круглой горы и представляла собой темное, унылоепоселение, которое словно никогда и не выбиралось за черту 1900 года, ибудто бы именно здесь время остановило свое продвижение навстречу грядущимстолетиям. Постепенно его игривое насвистывание стало затихать и наконецумолкло совсем. Он старался не глядеть в сторону строений, почти полностьюпревратившихся в развалины. Также он избегал встречаться с любопытнымивзглядами прохожих, а направился прямо к старинной церкви, в которойрасполагался местный торговый центр, где, как он предполагал, его такжевстретит неряшливое убранство и беспорядок, полностью гармонировавший свидом самой деревни. Войдя в магазин, Эбнер направился прямо к прилавку ипопросил ветчину, кофе, яйца и молоко. Хозяин даже не шелохнулся, - Вы, похоже, один из Уотелеев. А меня вы,наверное, и не знаете, хотя я ваш кузен Тобиас. И который же из них выбудете? - Я Эбнер, внук Лютера, - неохотно проговорил он. Лицо Тобиаса Уотелея окаменело. - Сын Либби - той самой Либби, чтовышла замуж за кузена Иеремию... Так вы что, решили вернуться назад -обратно к Лютеру? - Не мы, а я один, - коротко проговорил Эбнер. - И вообще,я не вполне понимаю, о чем вы говорите. - Ну, если не понимаете, то не мневам об этом и рассказывать. Тобиас Уотелей и в самом деле замолчал, не произнеся больше ни слова.Он принес все, что заказал Эбнер, с угрюмым видом принял деньги и с плохоскрываемой недоброжелательностью смотрел ему в спину, когда тот выходил измагазина. Сцена эта задела Эбнера за живое. Приветливая свежесть утраокончательно померкла для него, хотя на безоблачном небосклоне по-прежнемуярко сияло солнце. Он поспешно удалялся от магазина, а заодно и отцентральной улицы, стремясь поскорее вернуться в свою новую временнуюобитель. Там его, однако, поджидало новое открытие - перед домом стояла понураялошадь, впряженная в неимоверно ветхий фургон. Рядом с ней под деревом стоялкакой--то мальчик, а внутри фургона виднелась фигура старика с окладистойбелой бородой. Заметив приближение Эбнера, он сделал своему юному спутникузнак рукой, чтобы тот помог ему выбраться наружу, после чего с превеликимтрудом спустился на землю и стал поджидать приближения молодого человека.Как только Эбнер подошел к ним, мальчик без тени улыбки на лице произнес: -Дедушка хочет с вами поговорить. - Эбнер, - проговорил старик дрожащимголосом, и тот лишь сейчас понял, насколько древним был этот человек. - Этомой прадедушка Зэбулон Уотелей, - пояснил мальчик. Таким образом, перед ним стоял брат его собственного деда, ЛютераУотелея - единственный оставшийся в живых представитель старшего поколениярода Уотелеев. - Проходите в дом, сэр, - проговорил Эбнер, протягиваястарику руку. Зэбулон пожал ее, после чего вся троица медленно направилась в сторонуверанды, где старик остановился около нижней ступеньки, из-под густых седыхбровей поднял на Эбнера взгляд своих темных глаз и. мягко покачал головой. -Нет, я лучше здесь присяду, если стул найдется. - Принеси стул из кухни, -попросил Эбнер мальчика. Тот поднялся по лестнице и вошел в дом, тут же вернулся со стулом,помог старику опуститься на него, после чего встал рядом с ним, покаЗэбулон, глядя в землю под ногами, пытался успокоить разгоряченное дыхание. Наконец он перевел взгляд на Эбнера и принялся внимательно разглядыватьего, всматриваться в каждую деталь одежды, которая, в отличие от егособственной, была сшита отнюдь не вручную. - Зачем ты приехал, Эбнер? -спросил он уже несколько более окрепшим голосом. Эбнер объяснил ему все, стараясь говорить как можно проще и короче. Зэбулон покачал головой. - Похоже на то, что ты знаешь не больше, чемдругие, а может, и того меньше. Что за человек был Лютер, одному Богуизвестно. Но Лютера уже нет, и теперь тебе предстоит сделать это за него.Скажу тебе только одно, Эбнер, и могу поклясться при этом Господом Богом,что и сам не знаю, почему он так повел себя и зачем запер и себя самого, иСари, после того как она вернулась из Иннсмаута. Знаю только одно - то, что это было что-то ужасное, страшное и дикое, ато, что произошло потом, и вовсе походило на кошмар. Никого теперь неосталось, кто мог бы подтвердить, что во всем виноват был именно Лютер, асовсем не бедная Сари. Но только теперь и ты берегись, берегись, Эбнер. - Янамерен последовать указаниям своего деда, - спокойно сказал Эбнер. Старик кивнул, однако по-прежнему встревоженно смотрел на молодогочеловека, причем было заметно, что он не особенно доверял его словам. - Аоткуда вы узнали, дядя Зэбулон, что я приехал? - спросил тот. - Людисказали. И я посчитал своим долгом поговорить с тобой, На всех Уотелеяхлежит печать проклятия. Те, кто сейчас уже лежат в земле, когда-то вели делас самим дьяволом. Много тогда слухов ходило обо всяких ужасных вещах - очем-то вроде тех, что были и не людьми, и не рыбами, а - так, середина наполовину, Жили вроде на суше, но надолго уплывали далеко-далеко в море, ичто-то там в них росло, изменялось, отчего они совсем странными и чуднымистановились; или еще о том, что случилось тогда на Сторожевом холме сЛавинией Уилбэр, и о том, что нашли тогда рядом со Сторожевым камнем... Божемой, меня всего трясет, когда вспоминаю об этом... - Дедушка, ну что ты такрасстраиваешься, - укоризненным тоном произнес мальчик. - Не буду, не буду,- с дрожью в голосе проговорил старик. - Да, сейчас уже все в прошлом, всезабыто. Помню только я один, да еще те, кто унесли свои знаки вниз - знаки,которые указывали на Данйич. Поговаривали, что это слишком страшное место,чтобы о нем кто-то узнал... Он покачал головой и замолчал. - Дядя Зэбулон, - робко вмешался Эбнер,пытаясь хоть что-то уяснить в невнятном бормотании старика, - понимаете, яведь сам-то никогда не видел тетю Сари. - Нет-нет, мой мальчик, тогда ее ужедержали взаперти, Кажется, это было еще до твоего рождения. - Но почему? -Об этом знал только Лютер - и Господь Бог. Но Лютера уже нет, а Господь,похоже, не очень-то хочет вспоминать про то, что есть еще такое место какДанвич. - А что делала тетя Сари в Иннсмауте? - Родню навещала. - Там что,тоже Уотелеи живут? - Не Уотелеи. Марши. Старый Обед Марш, который былкузеном нашего отца Обед и его жена, которую он нашел себе, когда плавал заморе - на Понапе это было, если ты знаешь, что это такое. - Слышал про такоеместо. - Правда? А я и не знал. Говорят, Сари навещала кого-то из Маршей -то ли сына Обеда, то ли внука, сейчас толком и не помню. Да в общем-то,никогда особо этим и не интересовался - не очень меня все это и волновало.Она была ничего собой, ладная такая, а когда вернулась, то, говорят, сталасовсем другой. Пугливая какая-то. Беспокойная. И вскоре твой дед запер ее втой комнате, где она и просидела до самой своей смерти. - А когда это -вскоре? - Месяца через три-четыре, Но Лютер никогда не объяснял, почему онтак сделал. И никто ее с тех пор не видел, пока ее не вынесли из дома взакрытом гробу. Два, а то и три года назад это было. А где-то примерно черезгод после того, как она вернулась из Иннсмаута, у них в доме что-топроизошло - крики, вопли, драки. Многие тогда в Данвиче слышали это, датолько никто не решился пойти и посмотреть, в чем там дело. А на следующийдень Лютер объявил, что у Сари случился припадок. Может, именно так оно ибыло, а может, и еще что-то... - А что еще могло быть, дядя Зебулон? - Проделки дьявола, вот что, - поспешно проговорил старик. - Но я совсем забыл - ты же у нас теперь образованный. В родуУотелеев не так много было образованных. Это все Лавиния - она читаластрашные книжки, да только плохо это на ней сказалось. И Сари - она тоженекоторые из них читала. А вообще, по мне все это учение - сущая ерунда, отнего только еще труднее живется. Лучше, когда совсем необразованный, совсем. Эбнер улыбнулся. - А ты не смейся, парень! - Я не смеюсь, дядя Зебулон,и вполне с вами согласен. - Ну ладно... Так вот, если тебе придетсястолкнуться с ними лицом к лицу, я думаю ты знаешь, что надо делать. Нестанешь стоять как столб и думать-раздумывать, а просто станешь действовать.- В отношении кого я буду действовать? - Я и сам бы хотел это знать, Эбнер,да вот только не знаю. Один Господь знает. Еще Лютер знал, но Лютер мертв.Сдается мне, что Сари тоже знала, но ведь и она умерла. А потому сейчасникто не знает, что это был за страх. Если бы я ходил в церковь, то молилсябы за то, чтобы и ты ничего не узнал. Но если тебе все же это удастся, то немедли и не рассчитывай на свою образованность, а просто сделай то, что тебенадо сделать. Твой дед вел какие-то записи - поищи их. Может, узнаешь, чтоза люди были эти Марши, а они были совсем непохожи на нас - что-то ужасное сними произошло, и как знать, может, потом оно добралось и до Сари... Эбнер слушал старика и все явственнее ощущал, что между ними словнозависала какая-то пустота, вакуум определенного взаимного недопонимания -нечто такое, что не высказывалось ими вслух, а возможно, даже толком и неосознавалось. Но при одной лишь мысли об этом недоговоренном по спине Эбнерапоползли мурашки, хотя он и пытался всячески побороть столь неприятноечувство. - Я постараюсь выяснить все, что в моих силах, дядя Зебулон, -пообещал он. Старик кивнул и сделал знак мальчику, что хотел бы вернуться в свойфургон. Тот поспешил к лошади. - Если я понадоблюсь тебе, скажи об этомТобиасу, - проговорил он на прощание. - Я приду - если смогу. - Спасибо. Эбнер с мальчиком помогли старику забраться в фургон; напоследок тотслабо помахал ему рукой, мальчик ударил кнутом лошадь, и повозка сталаудаляться. Эбнер еще несколько секунд смотрел им вслед, чувствуя в душе смесьраздражения и одновременно беспокойства. Он действительно был не на шуткувстревожен, поскольку в словах старца явно просматривался намек на какое-тосмутное предостережение, и одновременно раздосадован, потому что, несмотряна все свои письменные увещевания и заклинания, дед оставил ему слишком малофактической информации, на которую можно было бы опереться. Как знать,возможно, старик попросту рассчитывал на то, что его внуку, когда он вочередной раз переступит порог дома своего далекого детства, все же удастсяизбежать сколь-нибудь серьезных неприятностей. Во всяком случае, другойверсии у Эбнера пока просто не было. И все же в глубине души он не мог удовлетвориться подобным объяснением.А может, речь действительно шла о чем- то настолько ужасном, что Эбнеру неследовало раньше времени, а то и вовсе узнавать обо всем этом? А еслипосмотреть на все иначе, то не мог ли Лютер Уотелей и в самом делеприпрятать где-нибудь в доме ключ к разгадке своей тайны? Это, однако,казалось довольно маловероятным с учетом характера старика... Продолжая пребывать в состоянии крайнего недоумения, Эбнер прошел вдом, разложил покупки и приступил к выработке плана первоочередных действий.Первым делом ему надо было осмотреть примыкавшую к дому мельницу иопределить, нельзя ли будет отремонтировать и затем продать какую-то частьее механизмов. Потом предстояло найти человека или людей, которые бы взялисьаккуратно снести саму мельницу и располагавшуюся над ней комнату. Наконец,следовало позаботиться о продаже дома и всего остального унаследованного имимущества, хотя Эбнер испытывал большое сомнение в том, что ему удастсяотыскать человека, который согласился бы поселиться в такой дыре, какмассачусетский Данвич. Он решил не терять времени даром и сразу же приступил к выполнениюнамеченных мероприятий. Осмотр мельницы, однако, показал, что основная частьмеханизмов, за исключением тех, которые соединялись непосредственно сколесом, уже была кем-то демонтирована и, очевидно, продана. Возможно, этобыло сделано самим дедом Лютером, решившим таким образом увеличить денежнуючасть своего наследства. Таким образом Эбнер был по крайней мере избавлен отнеобходимости демонтировать оборудование перед окончательным сносоммельницы. Бродя по заросшим паутиной помещениям мельницы, он едва не задыхался отпыли, которая толстенным слоем покрывала все вокруг, тугими клубамивздымалась у него из-под ног и делала почти неслышным звук шагов, а потомуон с нескрываемым облегчением вышел наружу, намереваясь приступить к осмотруколеса. Пробираясь по деревянному карнизу в направлении круглого каркасаколеса, он испытывал некоторое беспокойство, опасаясь, что подгнившее деревов любой момент проломится и сам он окажется в протекавшей внизу воде.Конструкция, однако, оказалась более прочной, нежели он предполагал, деревовыдержало его вес. Колесо оказалось подлинным и притом великолепносохранившимся образчиком работы середины девятнадцатого века, и Эбнер дажепоймал себя на мысли, что будет очень жаль уничтожать такой памятникстарины. Возможно, подумал он, его удастся демонтировать и передать вкакой-нибудь музей, или пристроить в одном из тех домов, которыереконструируются состоятельными людьми, желающими сохранить историческоенаследие Америки. Он уже собирался было завершить осмотр, когда его взгляд подметилоставшуюся на лопастях колеса цепочку влажных пятен. Приглядевшись поближе,он обнаружил, что это почти подсохшие следы, и были они оставлены каким-томелким животным, скорее всего, земноводным - лягушкой или жабой, - которое,по-видимому, взбиралось по колесу утром, когда еще не начало припекатьжаркое солнце. Проследив взглядом вереницу следов, он вскоре уперся в им жеразбитые ставни располагавшейся наверху комнаты. На какое-то мгновение он задумался, припомнив то похожее на лягушкуживотное, которое видел накануне рядом с комодом в той самой запертойкомнате. Может, это оно наследило, выбравшись наружу через сломанную оконнуюраму? Или, что было более вероятным, какая-то другая тварь обнаружилаприсутствие в доме сородича и стала пробираться к нему? В душе Эбнерашевельнулось гадливое и немного тревожное чувство, которое он, однако, тутже раздраженно подавил, поскольку посчитал, что интеллигентный человек недолжен столь явно поддаваться воздействию каких-то невежественных имистических тайн, оставленных ему в наследство покойным дедом. Тем не менее, он снова прошел в дом и поднялся по лестнице к запертойкомнате. Отпирая дверь ключом, он был почему-то почти уверен, что заметит вобстановке комнаты какую-нибудь существенную перемену по сравнению с тем,что сохранилось в его памяти с прошлого вечера. Однако уже через несколькосекунд Эбнер обнаружил, что за исключением того, что теперь ее заливали лучияркого летнего солнца, в ней вроде бы все оставалось по-прежнему. Затем он подошел к окну. На подоконнике также виднелись какие-то следы,Одни вели внутрь комнаты, другие - наружу, причем те и другие отличалисьдруг от друга своими размерами. Следы, ведшие наружу, были сухими,оставленными на пыли и совсем крохотными, не более полутора сантиметров впоперечнике, тогда как те, что вели внутрь комнаты были, по крайней мере,вдвое больше и определенно влажные. Эбнер наклонился ниже и с неподдельнымизумлением принялся рассматривать их. Он не был зоологом, однако все же имел некоторое представление об этойнауке. Подобных следов ему еще н