Мне так и не хватило духу бросить все во имя танца. И если раньше я бы отдала все ради любви, то теперь и в ней сомневалась. Единственное, что знаю: у меня есть сатиновый мешочек с новыми туфлями, обратный билет в Шотландию и неизвестное будущее.
Звучит «Печаль моря», напоминая о Марселе и Хамади, с момента встречи с которыми прошло четыре года. За пультом лыбится мясистое лицо диджея Горацио Годоя. Он улыбается жизни, мерцанию огней, кружению пар по танцполу. Я схожу с ума от ощущения собственной «непринадлежности» ко всему происходящему.
Вернувшись в отель, застаю в кухне на лавке спящую Зорайду. Она даже не сняла босоножки для танго.
На следующее утро соратники пьют чай на кухне.
— Мне приснился сон, — говорит Дана в перерыве между приступами кашля. — Я танцую и пытаюсь сделать шаг, но не могу. Не получается. Говорю себе: «Дана, прекрати, ты устала». Но не слушаюсь и продолжаю попытки, мне плохо, стыдно, хочется лечь. Меня это просто убивает, но не могу остановиться.
Турецкая пара, Зорайда, Вим вежливо улыбаются в ответ. В своих тусклых комнатах, забитых сырой обувью, им всем виделся подобный лихорадочный сон.
А мне? А я здесь просто гость. Могу танцевать танго. А могу и не танцевать.
Ту же самую фразу произношу Карлосу Ривароле в свой последний день, разделываясь со стейком размером с наш стол, в то время как он поглощает чечевичную похлебку.
— Карлос, ты стал вегетарианцем, не просто буддистом?
— Взгляни внимательнее, Капкита. Мы же в Аргентине, — в супе плавают огромные куски мяса.
На нас смотрят портреты Пьяццоллы и Пульезе. Тяжелый золотой бюст композитора Анибаля Тройло сверкает в углу. Время течет для всех, кроме Карлоса, с годами он лишь молодеет. Правда, небритая борода на его скульптурных скулах поседела, но ему очень идет.
— Ну, — он изучает мое лицо. — Выглядишь ты счастливой.
— Так и есть, — улыбка со стейком во рту.
— Значит, ты нашла то, что искала в танго.
— Да, любовь, — внезапно глаза наполняются слезами, я отодвигаю тарелку. — Прости.
— Все хорошо, Капкита, — он протягивает салфетку с надписью EL OPERA, и я вытираю нос. — Любовь никогда не покидает нас, но начинаться все должно с любви к себе. По-другому никак, все остальное исчезает, как песок сквозь пальцы.
— Да, — из глаз течет катастрофически. — Кроме танго.
— Кроме танго, — он сжимает мою руку. — Пойдем, посидим на солнышке.
Мы расположились наПлаза де Майо, сегодня четверг — день сбора матерей без вести пропавших: вот уже тридцать лет, с тех пор как их сыновья и дочери пропали, они приходят сюда с покрытыми белыми платками головами.
— Мы будем зачитывать имена наших пропавших любимых, — произнесла в микрофон сморщившаяся от возраста и горя женщина. — Не всех, их слишком много, тридцать тысяч. Каждую неделю мы можем называть только несколько сотен имен.
И она начинает. Сегодня буква «Л».
— Лескано, Лукреция Бериа.
— Здесь! — отзывается другая аргентинка.
— Лескано, Мануэль Роберто.
— Здесь!
Впереди нас в сюрреалистичном розовом мерцании возвышается здание Каса-Росада[10], где решались судьбы людей. На площади малыши кормят голубей. Полуденное небо покрыто тучами.
— Лескано, Луис Алехандро.
— Здесь!
— Лескано, Адриана Мальвиа.
— Здесь!
Я закрываю уши руками:
— Карлос. Целая семья. Все.
За очками трудно разглядеть глаза Карлоса, но внезапно он кажется резко постаревшим.
— Мне было немного лет, когда все это происходило[11], — произнес он тихо. — Но стыдно, что я тогда ничего не сделал. Ходили самые разные слухи. Ездили какие-то странные автомобили. Исчезали знакомые тебе люди, а ты боялся задавать вопросы, потому что те, кто осмеливался, тоже пропадали, к примеру, некоторые из матерей. Как теперь стало известно, во время пыток ублюдки включали танго, чтобы заглушить крики боли.
— Лескано, Розерия.
— Здесь!
— Сволочи, убили всю семью! — прошептала я.
— Сейчас они были бы моего возраста, а их дети — твоего. Потерянное поколение. Некоторых, чьих родителей убили, младенцами усыновляли генералы. Да, Капкита, такова часть истории Аргентины.
Имена продолжают зачитывать, мы сидим до конца, потом расстаемся, крепко обнявшись. Карлос машет рукой с противоположной стороны площади с печальной улыбкой. Как же ненавижу расставаться! Каждое «до свидания» может обернуться прощанием навсегда. А женщин в белых платках лишили даже такой привилегии, оставив наедине с бесконечным горем.
На обратном пути, на Плаза Доррего я натыкаюсь на спящего на тротуаре рядом со своим товаром индейского продавца украшений. Он просыпается:
— А, Кап-ка, — тревожная улыбка. — Я надеялся, что ты придешь.
Я сажусь рядом с ним. Последние две недели с Хуаном по прозвищу Черный Пес мы беседовали каждый день, а когда я болела, он угостил меня соком.
— Моя болгарская подружка жила здесь, в Буэнос-Айресе и умерла от рака мозга в двадцать пять, — поведал он в день, когда мы познакомились. — Я ее любил.
— Ужасно.
— Да.
Черный Пес не любит говорить коротко. Длинные седеющие волосы, заплетенные в косы и украшенные бисером пряди, индейское лицо излучает свет и теплоту, как фонарь в надвигающейся тьме. Он немедленно ставит диагноз моей боли в нижней части спины и начинает лечить меня рефлексотерапией:
— Не могу объяснить по науке, но чувствую боль, — говорит он, надавливая на точку на руке, отвечающую за кишечник, и я ощущаю острый укол.
— Ой, я тоже!
— Еще чую недоброе, может завтра, может позже. Что-то очень плохое. Но ничего с этим не поделаешь, любовь моя.
Я вцепилась в него, боясь отпустить.
Наконец он открывает мою ладонь и вкладывает в нее округлый предмет, сделанный из гибкой проволоки, которую можно закручивать, придавая этой штуке двадцать разных форм, что Хуан и демонстрирует своими грязными пальцами.
— Хочешь Землю? Вот. А если Земля чересчур, то цветок. Не нравится? Выбрось вот в это мусорное ведро… Упс, это не ведро, а лодка, что отвезет тебя на Рио-де-ла-Плата. Надоела река? Посмотри на черную дыру, из которой все начинается. Посмотри на кольца Сатурна и снова на землю, и на крошечную точку на ней, где мы сидим на Плаза Доррего. Мы странники, объединенные на короткий миг в Сан-Тельмо, глядящие на эту мандалу, которая вновь преобразилась в цветок. Спрашиваешь, что такое мандала? Сон в форме шара. Доброй ночи, Кап-ка. Я встречусь с тобой в своих снах.
Сжимая в кармане подарок Черного Пса, я возвращаюсь в Эдинбург.
* * *
Терри не приехал в аэропорт, забыв о моем возвращении. Когда же он открыл дверь нашей квартиры, в глазах его читалось, что забыл он намного больше. Своим новым монотонным голосом он объяснил, что с ним все в порядке, просто теперь у него другая. Как выяснилось, он изменял мне уже довольно долгое время.
Он ушел, даже не попрощавшись, к своей распутной азиатской подружке. Они познакомились на танго, и та уже беременна, возможно даже от него. Вскоре они поженились, как-никак он всегда был «хорошим малым».
Наши пять лет вместе, бывшие прекрасным сном, в одночасье обернулись кошмаром, от которого я никак не могла пробудиться. Терри возник в моей жизни внезапно, с армейским рюкзаком за плечами, и так же внезапно исчез, прихватив тот же рюкзак. Проклятое «мечтать и ничего больше».
В сыром рассвете, последовавшем за катастрофой, когда кажется, будто мир вывернули наизнанку и ничего уже не будет, как прежде, я шла по Эдинбургу и говорила сама с собой, как безумная. Неужели правда? Да, все так и было, увы, я не была сумасшедшей. У меня всего лишь разбито сердце. Я всего лишь пыталась справиться с огромной потерей и осознанием того, как без прощания, без объяснения, без роскоши, называемой психологами «завершением», мне приходилось закапывать Терри и нашу пятилетнюю мечту.
Но я любила его! Каким бы он ни был. Любила. В прошлом. В танго, как мы знаем, все хорошее в прошлом.
Мою жизнь и рассудок спасли друзья, семья, бандонеон — хотя и не в таком порядке.
«Между горем и ничем обязательно выбирай горе, дорогая, — сказал Шон. — Нужно страдать и двигаться дальше, и тогда в один прекрасный день снова полюбишь».
Когда дело доходит до оплакивания покойника — а именно таковым стал для меня Терри, — труднее всего принять непоправимость. Вам хочется что-то сделать с этим. Однажды ночью я с бандонеоном залезла на крышу дома, откуда виднелся казавшийся заброшенным любимый город. Артурс-Сит, замок, вымощенные камнем улочки и море — все сияло потусторонним светом, напоминая криминальную сцену из фильма с плохим концом.
Даже в решающий момент я не была толком уверена, кто из нас двоих должен исчезнуть — я или бандонеон. Немного посомневавшись и убедившись, что внизу никого нет, я все-таки сбросила Малену с крыши и едва не отправилась вслед за ней под тяжестью ее веса. Звук бандонеона, пролетевшего пять этажей и рухнувшего на мостовую, нестерпим. Но это ничто в сравнении с видом сломанного инструмента, особенно вблизи, когда, подбирая осколки его идеальных клавиш, похожих на зубы поверженного зверя, осознаешь, что ты сам и есть настоящий монстр.
Да, мои дела были плохи. Настолько, что несколько недель жила на автопилоте, как если бы ничего не произошло. Я даже пару раз ходила танцевать. Смеялась звонким смехом, по звуку напоминавшим разбивающееся стекло. Преподавала на летних курсах и рекламировала новую книгу.
А затем Терри начал появляться на милонгах со своей беременной невестой. Я сразу разобралась, кто мои настоящие друзья, но большинство членов «танго-семьи» приняли их. Понимаете ли, милонга не судит, милонга не морализирует. Это казино, где любые монетки в цене. Милонга любит всех своих детей одинаково: добрых и эгоистичных, эксплуатирующих и отдающих, бесчувственных и с разбитым сердцем, тех, у кого все в порядке, и тех, у кого все плохо. Тех, у кого пятилетняя мечта, и тех, у кого пятилетний план. Если у вас проблемы с кем-то, уходите. Если «внезапно ставший бывшим» приходит на вечеринки с мертвым взглядом и подругой в положении, уходите. Таков закон.
Было ясно: если останусь в Эдинбурге, то могу последовать за Маленой с крыши моего дома. Но в свою последнюю ночь в городе я отправилась танцевать — а куда же еще? Джошуа курил снаружи, у входа в старый паб Merlin, в зале над которым пары кружились под Пульезе.
— Моя последняя милонга в этом году, — сказала я, лишь бы прервать молчание. — Возвращаюсь в Новую Зеландию.
— Мило. А почему? — Джошуа единственный был не в курсе всех перипетий.
— Терри… в общем, мы разошлись. Он… нашел кое-кого.
Прозвучало так абсурдно, что я попыталась рассмеяться, но издала отвратительный, жалобный всхлип. Парень молча смотрел мимо меня, с видом человека, которого ничто не могло удивить, так как он уже все пережил. Просто придвинулся поближе и положил свою руку-лопату на мое плечо: «Пошли танцевать».
На двенадцать минут (на деле обернувшихся часом, но кто считал) я забыла обо всем в его объятиях. Когда музыка стихла, все вспомнилось вновь. Мы обменялись «спасибо» и «до свидания».
Я попрощалась с друзьями и прошлыми танго-отношениями, но никто и ухом не повел. Я сказала «прощайте, мучачос» разлаженной танго-семье и разрушенным годам счастья. И, словно крышку гроба, захлопнула дверь прошлой жизни, не зная, вернусь ли когда-нибудь. Как герой песни Nada («Ничего»).
Ничего не осталось от дома моего, кроме грусти и отчаяния.
Я ухожу. Ухожу, но не знаю, куда.
Кортина
Капка Кассабова: Итак, почему вы танцуете танго?
Натан: Потому что без него нет полноты жизни.
Карлос Риварола: Потому что я не знал ничего иного.
Тоби: Потому, что оно — источник жизни.
Шон: Танец как репетиция любви.
Родольфо Динцель: Посмотрите на него со всех сторон… это ничто. И все же оно дает мне все.
Мерседес: Потому что без него нам бы оставались только смерть и телевизор.
Четвертая танда
Объятие