Положение стало грозным. Особа глашатая охранялась общеэллинскими законами: даже провинившись, он непосредственному наказанию со стороны чужой власти не подлежал. Еврисфей объявил Афинам войну и сам во главе своего войска -- но, конечно, не как военачальник, а только как зритель -- двинулся через Истм в пограничную мегарскую область. Это бы еще полбеды. Но и боги были недовольны. В Афинах глашатаи состояли под покровительством обеих элевсинских богинь, Деметры и Коры-Персефоны. И вот их пророки приказа-ли участвующим в торжественном шествии юношам наложить траур по смерти Копрея на десять веков, а для предстоящей битвы обещали Гераклитам и афинянам победу под условием, чтобы Персефоне была принесена в жертву дева знатной крови. Это было тяжким ударом. У самого Демофонта ни сестры, ни дочери-девы к было; о том, чтобы какой-нибудь вельможа согласился предложить свою, думать было нечего; они и без того были недовольны вспыльчивостью молодого царя, затмившего добрую славу афинского благозакония. Иолай это понимал; как это ни было горько, но приходилось отказаться от афинского гостеприимства и уйти куда глаза глядят.
Тут к совещающимся подошла Макария; узнав об условии богини, она с грустью сказала: "Изгнанница все равно не невеста. Отец и мне оставил в наследство долг подвига; я согласна отдать себя Персефоне за братьев и за благополучие приютивших нас Афин". По ее желанию ее окружили местные жрицы; она простилась со всеми -- и вскоре затем, на алтаре царицы преисподней, пало под жертвенным ножом Гераклово "блаженство".
...Пало на земле. А там, по ту сторону подземных бездн, на счастливых полянах Амфитрион и Деянира приветствовали новую молодую тень -- ту, которой пример отцовских подвигов открыл дорогу к вечному блаженству.
Теперь битва могла быть дана. Под главенством опытных военачальников микенская рать вошла из Мегариды в аттическую землю; а с другой стороны Демофонт и Гилл строили войско Паллады. Иолай и сам надел латы; но его старческое тело с трудом выносило их тяжесть, и, когда афиняне стали теснить отступающего врага, он уже не мог за ними поспевать. Стыд защемил ему сердце. Воздев руки к небу, он стал молить богов, чтобы они только на один этот день вернули ему молодость, соглашаясь заплатить за нее всем остатком своей жизни. Слышавшие его молитву ратники стали смеяться: не видать тебе юности дважды! Но Иолай продолжал молиться с глубокой верой в ожидаемое чудо. И вдруг мрак осенил его; и в этом мраке, прямо над его головой, появились две яркие звезды. Голос сердца ему сказал, что это -- его обоготворенный друг со своей супругой, богиней юности Гебой. И когда мрак рассеялся, никто Иолая не узнал, он же вновь почувствовал себя таким, каким он был в тот день, когда он помог Гераклу истребить возрождающиеся головы лернейской гидры. Крикнув рати громовым голосом, чтобы она следовала за ним, он бросился вперед, рубя направо и налево, пока не настиг самого убегающего Еврисфея. Заставив его принять свой вызов, он его скоро уложил, казня его за ненасытность его злобы, проявленной уже не на отце, а на детях. После гибели царя микенская рать ушла на родину, предоставляя афинянам поле сражения и несметную добычу.
Зашло солнце, знаменуя конец бранного дня. На самом выдвинутом месте, впереди даже передних рядов, нашли бездыханное тело старого Иолая. Никто не мог объяснить, как он туда попал; еще менее, от кого или от чего он погиб. На его теле были одни царапины, но ни одной раны, и счастливая улыбка озаряла его лицо. Его с честью отнесли в его родные Фивы; его смерть осталась бы загадкой также и для нас, если бы ее не выяснил дельфийский оракул, приказав фиванцам учредить в честь любимца богов ежегодный праздник Иолаии.
Теперь Гераклиды могли жить где им угодно было; все их взапуски приглашали. Но они предпочли отправиться к царю соседней с Трахином Дориды, Эгимию, с сыновьями которого они ввели крепкий государственный строй в немногочисленном, но храбром народе дорийском, три колена которого унаследовали их имена и стали называться гиллейцами, диманцами и памфилийцами. Здесь же Гераклиды стали дожидаться событий, которые бы им позволили вернуться в наследственное царство их отца, в Микены и подчиненные им области; а как это случилось, об этом вы прочтете в начале следующей, второй части.
Пока же наследниками Еврисфея в Микенах стали оба Пелопида, Атрей и Фиест. Они быстро поссорились между собой. Собственно, царем считал себя Атрей, так как в его руках было благословение Зевса, златорунный агнец; но Фиест, обольстив его жену Аэропу, с ее помощью выкрал у него этого агнца и показал микенцам в подтверждение своих прав. Зевс небесным знамением обличил его обман и заставил его бежать. Но мстительный Атрей и этим не удовлетворился; узнав об измене Аэропы, он умертвил ее, а брата постановил покарать самой ужасной карой, которую только может придумать человек. Заманив его к себе под предлогом примирения, он его угостил плотью его собственных малолетних детей. Это был тот "Фиестов пир", от которого, говорят, солнце отвернулось, окутывая землю мраком среди дня. С тех пор Аластор, дух зла, поселился в микенском дворце Пелопидов, делая его свидетелем все новых и новых преступлений. О них вы узнаете, когда я буду вам рассказывать о великой Троянской войне.
Глава V ЛАБДАКИДЫ
ЦАРЬ ЭДИП
С Гераклидами мы дошли до крайних пределов сказочной древности; теперь нам предстоит вернуться далеко назад. Забудьте пока то, что вы читали в моих последних рассказах о фиванском царе Креонте, об Этеокле и о походе Семи против Фив; перенеситесь мысленно в те же Фивы, но в тот момент их жизни, когда гордая Ниобея, сломленная потерею всех своих детей, застывала холодным камнем на развалинах своего счастья.
Вы помните, что она была женою Амфиона, который волею Зевса правил Фивами вместо законного царя Лаия, сына Лабдака, жившего тогда в изгнании; теперь, когда Амфион со своим домом погиб, Лаий счел возможным вернуться. С него начинается правление Лабдакидов в городе Кадма. Перед возвращением он вопросил дельфийского бога, будет ли его воцарение на счастье Фивам. Бог ответил: "Да, если не родишь себе наследника".
Это звучало угрозой; все же нельзя было царю не жениться -- царица была нужна царству, хотя бы для исполнения женских обрядов перед богами. Лаий наметил себе супругой фиванку знатного рода, происходившую от одного из "спартов", Иокасту, сестру Креонта. Перед свадьбой он опять обратился к оракулу с вопросом, будет ли его брак на счастье городу, и опять оракул ответил: "Да, если ты не родишь себе наследника". Долго он оставался бездетным: но однажды все-таки Иокаста ему объявила, что рождение ребенка не за горой. Лаий в третий раз послал в Дельфы, и бог ему ответил: "Если тебе родится сын -- он станет твоим убийцей, и весь твой дом погибнет в крови".
И действительно у него родился сын. Встревоженный оракулом, он передал младенца одному своему пастуху, Форбанту, и велел его отнести на верхнюю поляну Киферона, чтобы он там погиб. Киферон тогда отделял фиванскую область от коринфской; здесь поэтому на горных пастбищах сходились фиванские и коринфские пастухи. Один из последних, Евфорб, увидев у Форбанта на руках прекрасного малютку, выпросил его для себя; и Форбант, сжалившись над своим маленьким царевичем, исполнил его просьбу; чем ему погибать, подумал он, пусть лучше растет коринфским пастухом.
Евфорбу, однако, младенец был нужен не для себя: у его царской четы, Полиба и Меропы, как раз тогда родился мертвый ребенок. Они охотно приняли живого на его место, и Эдип -- так они назвали его -- вырос коринфским царевичем. Вырос -- и стал прекрасен, как никто, прекрасен и телом и душою. Все же тайну его происхождения не удалось скрыть: Евфорб ли проболтался или Меропа, а только однажды, когда юные вельможи пировали вместе, один из них в ссоре назвал царевича "поддельным сыном своего отца". Зарделся Эдип, разгневался, но не ответил ничего. А на следующий день он отправился к родителям и спросил их, сын ли он им или нет. Те строго наказали обидчика и успокоили его; действительно, их любовь была так очевидна и так велика, что нельзя было не успокоиться. Все же дело получило огласку; Эдип заметил, что сплетня, хотя и опровергнутая царской четой, продолжает ему вредить. Чтобы заставить ее умолкнуть окончательно, он отправился в Дельфы: пускай, мол, бог торжественно перед всей Элладой засвидетельствует, что коринфский царевич -- подлинный сын коринфского царя.
И вот Эдип в Дельфах перед лицом Аполлона; но прямого ответа на свой вопрос он не получил. Зато бог сказал ему следующее: ты убьешь своего отца и женишься на своей матери. Эдип обледенел. Как, он убьет Полиба, осквернит нечестивым браком Меропу и себя? Нет, лучше ему уже не возвращаться в Коринф. И он побрел на восток, куда глаза глядят.
Бредет он, бредет, погруженный в свои невеселые мысли, -- вдруг распутье, с одной из двух дорог сворачивает повозка, возница его грубо окликает. Смотрит Эдип -- в повозке сидит старик, с ним пятеро провожатых. Идет дальше, сам, мол, посторонись! Дороги в Греции узкие, разойтись не всегда легко. Возница его еще грубее окликает: почем ему знать, царевич ли перед ним или простой смертный? Разгневался Эдип и ударил возницу. В отместку сидевший в повозке старик нанес ему удар посохом по голове... Не помня себя от ярости, Эдип ответил ему тем же -- но слабый череп старика не вынес сотрясения, он мертвый скатился с повозки на дорогу. Тогда провожатые все вместе набросились на убийцу; но Эдип был богатырем, четверых он убил, пятый бежал.
В те времена кровавые встречи на больших дорогах не были редкостью; и для Эдипа расправа у дельфийского распутья не была единственной. Вскоре он о ней даже позабыл. Идет дальше все по той же дороге, все на восток. Вот Херонея, вот Лебадея, вот Феспии, а вот и царственные Фивы. Но в Фивах смятение, горе, в редкой семье не оплакивают потери мужа или сына. Что случилось? На соседней горе появилось чудовище, Сфинкс, крылатая дева-львица; она ежедневно похищает кого-нибудь из населения. Освободиться от нее можно только разрешив ее загадку, а этого никому не удается. Странно; но что же царь? Царь убит шайкой разбойников; страной правит его шурин Креонт, и он обещал руку своей сестры, царственной вдовы Ио-касты, а с нею и царство тому, кто освободит Фивы от Сфинкса. Эдип призадумался: на родину все равно возврата нет; не попытать ли счастья здесь?
Пошел он на указанную ему гору; страшная львица сидела на высокой скале -- страшная, но красивая: от такой и умереть не стыдно. Заговорила человеческим голосом. "За загадкой пришел?" -- "Да". -- "Ну, слушай же". И она запела:
Есть существо на земле: и двуногим, и четвероногим
Может являться оно, и трехногим, храня свое имя,
Нет ему равного в этом во всех животворных стихиях.
Все же заметь: чем больше опор его тело находит,
Тем в его собственных членах слабее движения сила.
Эдип улыбнулся. "Складно и я умею сказать", -- подумал он и после некоторого размышления ответил:
Внемли на гибель себе, злоименная смерти певица,
Голосу речи моей, козней пределу твоих.
То существо -- человек. Бессловесный и слабый младенец
Четвероногим ползет в первом году на земле.
Дни неудержно текут, наливается тело младое;
Вот уж двуногим идет поступью верною он.
Далее старость приспеет, берет он и третью опору --
Посох надежный -- и им стан свой поникший крепит.
Певица слушала. По мере того как юноша говорил, ее яркие очи гасли, мертвенная бледность покрывала ее лицо; под конец ее крылья повисли, и она бездыханная скатилась в пропасть.
Город был освобожден от ужасной дани. Народ с восторгом приветствовал своего спасителя; всем сходом отвели его во дворец, к Креонту, к царице. Та, конечно, была уже не первой молодости, но кровь змея живуча: дочери спартов не скоро старились, а о красоте и говорить нечего. Эдип был счастлив, Иокаста тоже: наконец ей будет дозволено быть матерью! Действительно, она не замедлила стать таковой. О своем первом ребенке она не говорила мужу, желая навсегда схоронить эту грустную тайну, но думала о нем постоянно; и когда боги посла-: ли ей дочь, она дала ей загадочное для всех имя Антигона, что значит: взамен рожденная. Вторую отец из благодарности к реке-кормилице своей; новой родины назвал Исменой; за ними последовали один за другим два сына, Полиник и Этеокл, Велегнев и, Истослав по-нашему. Царский дом казался упроченным навсегда.
И вдруг над Фивами разразилась чума.
Чума у древних эллинов считалась карою Аполлона, загадочным действием его незримых стрел. Карой за что? Чаще всего за какое-нибудь религиозное упущение. А если так, то следовало обратиться к нему же, он укажет, какими обрядами можно умилостивить божий гнев. Так Эдип поступил и теперь: по его просьбе Креонт отправился в Дельфы. На этот раз бог не обрядов потребовал его; приказом было: отомстить за Лаия, карая смертью или изгнания его убийцу.
Да, это было важное упущение пусть же знающие укажут Эдипу это го убийцу! Но знающих не было: известно было только одно: что Лай погиб от целой шайки разбойники Кто это сказал? Единственный уцелевший из его свиты. Недурно бы его допросить... но нет, Креонт предлагая средство понадежнее. Живет в Фивах уже пятой жизнью мудрый прорицатель Тиресий. Он и знает истину, скажет ее. Пошлем же за Тиресием. Не приходит. Пошлем еще раз! Пришел в гневе; но благородство царя его обезоруживает. Нет, он ничего не скажет. Как? Почему?.. Слово за словом гневается Эдип, гневается и Тиресий, дает понять царю, что он его щадит. А, ты меня считаешь убийцей?.. И вдруг его озаряет ослепительно яркая... да, и ослепляющая мысль. Кто был до него правителем? -- Креонт! -- Кто станет им вновь, если его постигает несчастье? -- Креонт! -- Кто принес оракул из Дельфов? -- Креонт! -- Кто советовал обратиться к Тиресию за разъяснением? -- Креонт! -- Дело ясно, оракул вымышлен, все подстроено Креонтом по уговору с Тиресием для того, чтобы его, пришельца, изгнать из страны. Но он предупредит их козни: Креонт, свойственник-предатель, будет им казнен. Но Креонт не сдается: чувствуя себя невиновным, он хочет оправдаться перед зятем. Происходит спор; к спорящим выходит Иокаста. Ласково, но решительно она требует от Эдипа, чтобы он поверил клятве ее брата и отпустил его; а затем она спрашивает его о причине спора. Причина -- оракул и пророк. Иокаста вспыхивает: как, ты еще веришь в оракулы? Послушай, что я тебе расскажу.
И она ему рассказывает про оракул, данный некогда ее первому мужу, что он будет убит своим сыном: от нее. И что же? Оправдался оракул? Нет! Несчастный ребенок погиб в ущелье гор, а Лаия много позднее убила шайка разбойников у дельфийского распутья...
Эдип вздрагивает... "Где, где? У дельфийского распутья; чем же это страшно? -- Так страшно, что и представить себе нельзя: распутье... оклик возницы... старик в повозке... кровавый исход... Он спрашивает про подробности: все его уличают, кроме одной, важной, спасительной: Лаия все-таки убила шайка разбойников, а он, Эдип, был одиноким путником. Но кто рассказал про эту шайку? -- Единственный спасшийся. -- Пошли же за ним!"
...Приподнимем здесь завесу... Этим спасшимся был Форбант, тот самый, который некогда отнес младенца Эдипа на Киферон. Но почему он показал на целую шайку разбойников? -- Подумайте: мог ли он поступить иначе? Ведь если бы он признался, что они впятером не могли защитить царя от одинокого путника -- он был бы растерзан народом! Он должен был выдумать эту шайку, чтобы выгородить себя, -- а Эдип, слыша с самого начала, что Лаия убила шайка, не мог даже заподозрить, что виновный -- он.
В ожидании прихода Форбанта Эдип терзается сомнениями. А что, если Тиресий был прав? А что, если Лаия убил он? Лаия, царя, первого мужа своей жены -- о прочих ужасах он пока не думает: он ведь сын Полиба и Меропы... Любящей душе Иокасты его муки невыносимы; она выходит помолиться Аполлону.
Молитва как будто услышана: является чужестранец, вестник из Коринфа. Эдип избран царем этого города. -- Как? А Полиб? -- Умер. -- Умер? Естественной смертью? Он, которого, по оракулу, должен был убить его сын, Эдип, он, ради которого его сын столько лет чуждался своей родины? Где вы, вещания богов?..
...Опять приподнимем завесу. Этот вестник -- Евфорб. Вполне понятно, почему именно он принес известие: для него выгодно, чтобы новый коринфский царь вернулся в свое царство, которым он обязан ему, Евфорбу. Знать важную тайну бывает полезно... когда это не бывает опасно.
Известие передают Эдипу; он потрясен, потрясен вдвойне. Жаль старого отца, который его так любил; но все же одной обузой стало меньше. Только одно: страшный оракул о матери еще не опровергнут. Вернуться в Коринф? Нет, нет; при ее жизни -- нет.
Евфорб озадачен: "Не вернешься в Коринф? Из-за оракула? О ком? О Меропе?" -- "Ну да, о матери, о Меропе". -- "Только-то всего? Так знай же, мой сын: Меропа тебе вовсе не мать". -- "Как не мать?" -- "И Меропа не мать, и Полиб не отец. Они приняли тебя от меня; а я тебя нашел на Кифероне, то есть, собственно, не нашел, а получил от здешнего, от фиванского пастуха; а кто он такой, это вы, здешние, лучше моего знаете".
Все это Евфорб говорит Эдипу; Иокаста его слышит, она одна понимает все. Да, сомнений нет: этот ее младенец, что был отнесен в ущелье Киферона, -- это Эдип; он -- и сын Лаия, и его убийца; и сын ее, и муж. С этим сознанием ей жить долее невозможно, -- но пусть хоть он не узнает ничего! Довольно того, что несчастна она. -- Но Эдип не согласен оставаться в неизвестности: он ждет Форбанта, в котором он признал того пастуха, что отдал его когда-то Евфорбу.
Тем временем Иокаста бросается в отчаянии в свой терем к своему ларцу. Она ищет, ищет... чего? А, вот оно, ожерелье Гармонии, роковой убор фиванских цариц! Нет, тебя не надо, ты уже сделало свое дело. Нужно другое -- вот этот пояс: он и тонок и крепок...
О том, что случилось далее, вся Эллада во все времена рассказывала с ужасом. Эдип у трупа повесившейся Иокасты... ее золотая пряжка в его руке... Проклятье вам, мои глаза, не видевшие того, что следовало видеть! -- Вытекли глаза страдальца под золотой иглой, пошел он, слепой, искать вечного отдыха в ущелье Киферона.
Было в Аттике, в афинском предместье Колоне, красивое преданье. Рассказывали, что туда явился однажды слепец, ведомый молодой девой; это были Эдип и его дочь Антигона. Узнав, что он случайно забрел в рощу Эриний, своих страшных гонительниц, он уже не пожелал ее покинуть: в ней Аполлон предвещал ему упокоение. И кончина его была чудесна: земля заживо приняла его в свое лоно, и он живет в ней поныне, как благой дух-хранитель приютившей его страны.
НАЧАТОК РОКА
После ухода Эдипа фиванский престол вторично занял Креонт, как представитель страны за малолетних его сыновей, Полиника и Этеокла; но когда они выросли, он передал им власть. Недолго жили они в мире: Этеокл, более деятельный и ловкий, изгнал своего старшего брата; тот, чувствуя себя обиженным, обратился за помощью к аргосскому царю Адрасту. Адраст стоял как раз станом перед своим городом; Полиник перед входом в стан встретился с другим таким же странником, таким же изганником, как и он сам; дело было ночью, и у них естественно возникла ссора, а за нею и поединок. Царская стража их разняла: словно дикие звери дерутся из-за логова! Доложили царю. Царь к ним вышел; признав обоих царевичей -- другой был знакомый нам уже Тидей, брат Мелеагра и Деяниры, изгнанный из Этолии врагами своего отца, -- он вспомнил об оракуле, советовавшем ему выдать своих дочерей за вепря и льва. Он их принял гостеприимно и женил на своих дочерях. Но конечно, не для того, чтобы они всю жизнь ели его хлеб как изгнанники: он хотел упрочить их власть, чтобы они стали затем для него драгоценными союзниками. Он решил сначала вернуть Полинику фиванский, а затем Тидею -- калидонский престол.
Этот Адраст был внук того Бианта, 0 счастливой женитьбе которого я рассказывал вам раньше; его сестра Эрифила была выдана за Амфиарая, царственного пророка, которого мы уже знаем как аргонавта. Пылкий и властный Адраст не всегда ладил с этим своим зятем; в предупреждение размолвки у них был заключен договор, чтобы все ссоры между ними были разрешаемы одинаково ими уважаемой Эрифилой.
Решив предпринять поход против Фив, Адраст стал собирать витязей. Согласились гордый Капаней, могучий Иппомедонт, юный и прекрасный Парфенопей, сын знакомой нам уже Аталанты, нашедшей себе в Аркадии другого мужа вместо героя калидонской охоты. Но более всех дорожил Адраст участием в походе своего зятя, аргонавта Амфиарая; и именно его ему не удалось уговорить. По мнению Амфиарая, Полиник был прав, быть может, против Этеокла, но был, безусловно, не прав против своей родины. "Никакая правда не оправдывает удара, наносимого матери, -- говорил он, -- а неправде боги победы не пошлют". Ввиду его упорства Полиник решился употребить крайнее средство. Уходя из Фив, ему удалось захватить с собою наследие своей матери, ожерелье Гармонии; его он предложил теперь Эрифиле. Не устояла душа женщины против блеска самоцветных камней в золотой оправе; призванная судьей между мужем и братом, она решила, что первый должен подчиниться последнему. Закручинился Амфиарай: он знал, что жена продала его, знал, что она отправляет его на гибель, и, что для; его правосудного сердца было тяжелее всего, на гибель в неправом деле. Но делать было нечего: в силу уговора он должен был подчиниться. Перед отправлением в поход он призвал к себе своего малолетнего сына Алкмеона и сказал ему, что он идет на верную гибель и что его убийца -- Эрифила. Алкмеон запомнил его слова.
Амфиарай дополнил собою седьмицу витязей, собравшихся в поход против Фив; остальными были Адраст, Полиник с Тидеем и вышеназванные трое: Капаней, Иппомедонт и Парфенопей. От них этот поход и назван походом Семи против Фив; после калидонской охоты и похода аргонавтов это было третье крупное общеэллинское дело. Рать двинулась из Аргоса, поднимаясь из равнины в горы; миновала суровую микенскую твердыню -- и вот перед ней на холме открывалась благословенная Немея, роща Зевса. Впереди, на всевидном месте, его храм, дальше небольшой посад, а между храмом и посадом скромный двор настоятеля храма, богобоязненного жреца Ликурга. Все это было заранее известно Амфиарию, естественно заведовавшему обрядностью похода; при переходе войска в другую область необходимо жертвоприношение, а для жертвоприношения -- проточная вода. Кто же укажет таковую в "многожаждущей" Арголиде? Скорее всего, эта женщина, которая с ребенком на руках выходит из Ликургова дома. Он подходит к ней -- боги, что это? В скромном убранстве рабыни перед ним стоит ласковая хозяйка аргонавтов, лемносская царица Ипсипила.
Мы потеряли ее из виду с момента отплытия аргонавтов. Вначале все шло хорошо; она стала матерью двух близнецов, из коих она одного назвала Ев-нем в память о "прекрасном корабле" его отца, а другого по имени ее собственного отца Фоантом. Но затем случилась беда: когда она была одна на берегу, на нее напали морские разбойники, увезли, продали в рабство -- и вот она служит Евридике, жене Ликурга, и нянчит их младенца-сына Офельта. Все это она рассказала Амфиараю и прибавила, что Ликург в отлучке, дома только Евридика да еще двое юношей, пришедшие как раз сегодня по неизвестному ей делу. Просьбу Амфиарая об указании им источника она не сразу согласилась исполнить. Она рада бы услужить старому знакомому и аргонавту, но как быть с ребенком? После некоторого колебания она решила взять его с собой; а если госпожа рассердится на нее за ее своевольную отлучку, пусть выручит Амфиарай... Госпожа! Рассердится! Да что она, раба или лемносская царица? Как ни сломила ее судьба, но сегодня, перед этим аргонавтом, она чувствует себя прежней Ипсипилой. Итак, идем!
Идут: он, она и еще несколько ратников с ведрами. Тропинка вьется горным ущельем, через рытвины и промоины; ей трудно с ребенком на руках. Но вот зеленая мурава, вся благоухающая тимьяном; ключ уже недалеко, но все же придется прыгать через валуны и колоды. Пусть же Офельт посидит в траве на солнышке, без него ей будет ловчее. Вот уже и ключ; товарищи зачерпнули воды, сколько надо было, можно возвращаться. Сейчас будет луг, на котором она оставила мальчика на траве среди тимьяна; как бы его не ужалила пчела!.. Что это? Где мальчик? Офельт! Офельт!.. Боги! Огромный змей ускользает вдаль по сухому руслу зимнего потока, и в извилинах его тела, с опрокинутой головкой и беспомощно поднятыми ручками, ее питомец, радость родителей Офельт! Амфиарай его видит, он уже метнул дрот -- чудовище поражено насмерть, кольца медленно распускаются... поздно! Не вернется в маленькое тельце улетевшая душа.
Опять Ипсипила с ребенком на руках; одиноко, уныло бредет она домой. Надо принести госпоже ее убитого сына -- что-то скажет она нерадивой няне? Надо ли? Ей ведь жизни не спасти: за смерть ребенка рабыне казнь, это несомненно. А спастись бы можно: Амфиарай связан священными узами гостеприимства со своей лемносской хозяйкой. Итак, положить мертвого ребенка на порог дома и уйти, пока не поздно! Уйти? И оставить Евридику в слезах и горе? И это сделает Ипсипила? Разве она сама не была матерью? -- Нет, Ипсипила этого не сделает. Она пойдет к Евридике с повинной: ребенок твой убит, и причина его смерти, хотя и невольная, я.
Она пошла к Евридике, принесла ей мертвого ребенка. Евридика в отчаянии: погибла радость, погибла надежда дома! Но отчаяние сменяется гневом. Одно утешение в горе -- месть его виновнице. Уж в нем она себе не откажет; и душе мальчика будет легче, если его обидчица тоже пострадает. Ипсипила будет казнена; ее робкие просьбы отвергнуты; она будет казнена немедленно. О Ясон, о "Арго"! Вот исход всему!
Ипсипилу ведут на казнь; сама Евридика желает быть ее свидетельницей. Но вот к ней подходит аргосский гость, Амфиарай; он ей приносит постановление Семи. Не Ипсипила виновница смерти ребенка: боги хотели послать грозное знамение всему походу. Не будет нам победы, не доведется нам делить добычу города, не придется отпраздновать радостный возврат к своим. Офельт, носитель знамения, уже не Офельт, простой умерший ребенок: он отныне Архемор, "начаток рока", ждущего участников злополучного похода. Его боги удостоили приобщения к лику "героев", чествуемых не семьями, а общинами и народами. В мести утешение? Нет, Евридика: высшее утешение в красоте. Красота немейских игр, учреждаемых сегодня в честь Архемора, учреждаемых на все времена, прославит и твоего сына, и горе твоей утраты.
Евридика горячо пожала руку своего гостя эллинка, она поняла и оценила значение слова: утешение в красоте. Тотчас трубой был дан знак к началу заупокойных игр в честь Архемора; Евридика, заменяя отсутствующего мужа, сидела на помосте, с нею Амфиарай и прочие из числа Семи. Как ни было огорчено ее сердце, все же она чувствовала гордость при мысли, что так и на будущее время витязи со всей Эллады будут собираться сюда ради победного венка, чествуя ее сына, безвременно погибшего Офельта-Архемора, "начатка рока" Семи вождей.
Когда солнце стало клониться к закату, игры были кончены; новый сигнал трубой напомнил зрителям, что начнется раздача венков победителям. И вот выступил вперед глашатай войск; зычным голосом он провозгласил: "Победил в борьбе Евней, сын Ясона, из Мирины лемносской победил в беге Фоант, сын Ясона, из Мирины лемносской! Победил в метании диска..."
Ипсипила не дослушала остального. В глазах у нее помутилось. Ев-ней, Фоант -- сыновья Ясона -- ее сыновья! Откуда они? Где они? Вот они входят на помост, вот Евридика венчает одного, затем другого зеленым венком... Боги! Да ведь это те юноши, которых она сама ввела сегодня в дом Ликурга! Ее сыновья... подлинно ли сыновья? Или это злая насмешка неумолимых богов? Она стоит, вперяет взор в этих молодых красавцев: радость и сомнение борются в ее душе.
Солнце заходит; зрители разбрелись, кто в стан, кто в посад. Евридика тоже ушла к себе: рабу она простила, но жить с ней не хочет, не может -- это так понятно. Амфиарай с обоими юношами подходит к ней: "Евней, Фоант, вот вам вторая, высшая награда: обнимите вашу мать!"
Обнять! О, как охотно... только они ли это? Юноши видят ее сомнение, но только улыбаются ей. "Успокоим тебя, родная!" На плече у обоих золотое пятнышко в виде виноградной лозы, знак Диониса -- родоначальника для всего его потомства. Да, теперь сомнения нет. Итак, куда же? Конечно, на родину, в Мирину лемносскую; там женское царство уже прекратилось, опять правит Фоант Первый; он и отправил внуков на поиски своей матери. Испытания кончились; впереди -- безоблачное счастье.
Так, несмотря на все, расцвел дом Ясона на далеком Лемносе, -- а его тело лежало в неведомой могиле под золотым кумиром Геры среди развалин его чудесного корабля.
СЕМЬ ПРОТИВ ФИВ
Спустившись с немейских высот, аргосская рать двинулась дальше через Истм и Мегариду и дошла наконец до Киферона, где начиналась фиванская область. Настроение у всех было подавленное: гибель Архемора не предвещала ничего хорошего. Заметив это, Тидей, душа похода, предложил отправить его послом к Этеоклу. Адраст согласился.
Этеокл сидел в своем царском совете, когда глашатай ввел к нему Тидея. "С чем пришел?" -- "С предложением мира. А условие: ты уступаешь власть Полинику и покидаешь Фивы". Этеокл презрительно улыбнулся: "Если ваши Семь так же сильны доблестью, как умом, то нам их бояться нечего". -- "Это ты можешь изведать сейчас же, -- бойко ответил Тидей. -- Самый слабый из Семи -- я; кто из вас пожелает вступить в единоборство со мной?" Вызвалось десять фиванских витязей; площадь совета мгновенно была превращена в арену боя. Сражались копьями и мечами; один за другим выступали фиванские витязи против Тидея, один за другим они от него полегли. Узнав об этом, часть молодежи возроптала; нельзя допустить, чтобы он победителем вернулся во вражеский стан! И они устроили ему засаду в ущелье Киферона. Но Тидей и тут не оплошал: засевших он всех перебил, кроме одного, которого он отправил недобрым вестником обратно в Фивы...