Ново и удивительно то, что ныне мы можем частично ответить на некоторые из этих вопросов. За прошедшие 25 лет был достигнут необычайный прогресс наших знаний о том, что есть среда, что есть организм и, особенно, что есть разум (mind). Этим продвижением мы обязаны кибернетике, теории систем, теории информации и смежным с ними наукам.
Теперь мы знаем достаточно определенно, что древний вопрос, является ли разум имманентным или трансцендентным, может быть решен в пользу имманентности. Этот ответ более экономен в отношении объяснительных сущностей, нежели любой трансцендентный ответ, поэтому он по меньшей мере в негативном аспекте опирается на “бритву Оккама”.
В позитивном же смысле мы можем теперь утверждать, что всякий как-либо действующий комплекс событий и объектов, имеющий достаточную сложность каузальных цепей и соответствующие энергетические соотношения, несомненно, может обнаруживать ментальные характеристики. Он будет сравнивать, т.е. реагировать на различие (в дополнение к влиянию обычных физических “причин”, таких как толчок или сила). Он будет “обрабатывать информацию” и неизбежно самокорректироваться либо в направлении гомеостатического оптимума, либо в направлении максимизации некоторых переменных.
“Бит” информации можно определить как различимое различие (a difference that makes a difference). Такое различие, перемещающееся вдоль цепи и претерпевающее в ней последовательные трансформации, есть элементарная идея.
Наиболее существенно в данном контексте наше знание о том, что никакая часть такой внутренне интерактивной системы не может иметь одностороннего контроля ни над остальной системой, ни над любой ее частью. Ментальные характеристики присущи (имманентны) комплексу в целом.
Этот холистский характер очевиден даже в очень простых самокорректирующихся системах. В паровой машине “с регулятором” само слово “регулятор” будет ошибочным употреблением термина, если подразумевает, что эта часть системы обладает односторонним контролем. По сути, регулятор — это чувствительный орган или преобразователь, получающий трансформу различия между актуальными оборотами двигателя и некими идеальными (или предпочтительными) оборотами и преобразующий эти различия в различия неких эфферентных сигналов (например, сигналов подачи топлива или торможения). Другими словами, поведение регулятора определяется поведением других частей системы, а также косвенно его собственным поведением в прошлом.
Холистический и ментальный характер системы наиболее ясно демонстрируется этим последним фактом, т.е. тем, что поведение регулятора (и, разумеется, любого другого участка каузальной цепи) частично определяется его собственным предшествующим поведением. Послание (т.е. последовательные трансформы различия) должно пройти через весь контур, и время, требуемое для того, чтобы послание вернулось в точку отправления, является базовой характеристикой системы в целом. Таким образом, поведение регулятора (или любой другой части контура) до некоторой степени определяется не только его непосредственным прошлом, но также и тем, что он делал в пределах интервала времени, необходимого для обхода контура. Следовательно, даже простейший кибернетический контур имеет нечто вроде детерминирующей памяти.
Стабильность системы (т.е. будет ли она самокорректироваться, осциллировать или же пойдет вразнос) зависит от отношения между операциональными продуктами всех трансформаций различия вдоль контура и от этого характеристического времени - “регулятор” не имеет контроля над этими факторами. Даже человек, правящий социальной системой, связан теми же ограничениями. Им управляет информация, приходящая из системы, и он должен адаптировать свои действия к ее временным характеристикам и к результатам своих прошлых действий.
Таким образом, ни в одной системе, обнаруживающей ментальные характеристики, никакая часть не может односторонне контролировать целое. Другими словами, ментальные характеристики системы имманентны системе в целом, а не какой-то ее части.
Важность этого вывода проясняется, когда мы задаем вопрос: "Может ли компьютер мыслить?” или "Находится ли психика в мозгу?" Ответ на оба вопроса будет отрицательным, если только не касается некоторых частных ментальных характеристик, локализованных внутри компьютера или мозга. Компьютер способен к саморегуляции в отношении некоторых своих внутренних переменных. Например, он может иметь термометры или другие сенсорные органы, реагирующие на различия его рабочей температуры, и реакция этих органов на возникающие различия может передаваться вентилятору, который в свою очередь корректирует температуру. Следовательно, мы можем сказать, что система обнаруживает ментальные характеристики по отношению к своей рабочей температуре. Но было бы неправильно сказать, что основная работа компьютера — преобразование входных различий в выходные различия — есть “ментальный процесс". Компьютер есть только сегмент большего контура, всегда включающего человека и среду, из которой приходит информация и на которую воздействуют эфферентные сигналы из компьютера. Будет вполне законным приписать этой полной системе ментальные характеристики. Она действует методом проб и ошибок и способна к творчеству.
Аналогично, можно сказать, что "психика" имманентна контурам мозга, заключенным внутри мозга. Либо, что она имманентна контурам, заключенным внутри системы "мозг плюс тело”. Либо, наконец, что она имманентна более широкой системе “человек плюс среда".
В принципе, если мы хотим объяснить или понять ментальный аспект любого биологического события, необходимо принять во внимание систему, т.е. сеть замкнутых контуров, внутри которых задано это биологическое событие. Но если мы хотим объяснить поведение человека или любого другого организма, эта "система", как правило, не будет иметь тех же границ, что и "Я” (в том смысле, в каком этот термин обычно и разнообразно понимается).
Представим себе человека, рубящего дерево топором. Каждый удар топора модифицируется или корректируется в соответствии с формой заруба, оставленного на дереве предыдущим ударом. Этот самокорректирующийся (т.е. ментальный) процесс представлен полной системой "дерево => глаза => мозг => мышцы => топор => заруб => дерево", и именно эта полная система имеет характеристики имманентного разума.
Более точно следует представлять систему так: [различия в дереве] => [различия в сетчатке глаза] => [различия а мозге] => [различия в мышцах] => [различия в движениях топора] => [различия в дереве]. То, что переносится вдоль цепи, есть трансформы различий. Как говорилось выше, различимое различие есть идея, или единица информации.
Но средний западный человек видит последовательность событий при рубке дерева совсем не так. Он говорит: “Я срубил дерево", веря при этом, что существует поддающийся выделению субъект, "Я", который совершил поддающееся выделению “целенаправленное" действие над поддающимся выделению объектом.
Вполне допустимо сказать, что "биллиардный шар A ударил по биллиардному шару В и послал его в лузу"; в той же мере допустимо (если бы это было возможно) дать полное естественнонаучное описание событий в контуре, содержащем человека и дерево. Но обыденная манера изъясняться включает в высказывания сознание, поскольку применяет личное местоимение. Затем сознание “заключается” внутрь человека, а дерево овеществляется, чем достигается смесь ментализма и физикализма. В конечном счете сознание тоже овеществляется: если “Я” действует на топор, который действует на дерево, то “Я” тоже должно быть “вещью”. Синтаксический параллелизм между высказываниями “Я ударил по биллиардному шару” и “Шар ударил по другому шару” может порождать только заблуждения.
Эта путаница немедленно становится очевидной, если спросить о границах и локализации “Я”. Представим себе слепого человека с палкой. Где начинается “Я” слепого человека? На конце палки? В ручке палки? Где-то посередине? Эти вопросы бессмысленны, поскольку палка — это проводник, по которому передаются трансформированные различия. Провести разграничительную линию поперек этого проводника — значит вырезать часть системного контура, определяющего движения слепого человека.
Аналогично, его органы чувств являются преобразователями либо проводниками информации, так же как его аксоны и т.д. С системно-теоретической точки зрения метафора “импульса”, двигающегося по аксону, только вводит в заблуждение. Правильнее было бы сказать, что двигается различие, или трансформа различия. Метафора “импульса” предполагает естественнонаучный тип мышления, который слишком легко порождает глупости вроде “психической энергии”. Тот, кто говорит подобные глупости, не учитывает информационного смысла пассивности. Пассивное состояние аксона так же отличается от активного, как активное от пассивного. Следовательно, пассивность и активность имеют равное информационное значение. Сообщение об активности может быть принято как значимое только тогда, когда сообщение о пассивности тоже достоверно.
Неправильно даже говорить про “сообщение об активности” и “сообщение о пассивности”. Следует всегда помнить, что информация есть трансформа различия, и лучше называть одно сообщение “активность, а не пассивность”, а другое — “пассивность, а не активность”.
Подобные рассуждения применимы и к кающемуся алкоголику. Он не может просто выбрать “трезвость”. В лучшем случае он мог бы выбрать только “трезвость, а не пьянством Его вселенная остается, поляризованной и всегда несет в себе обе альтернативы.
Целостная самокорректирующаяся система, которая обрабатывает информацию (или, как говорят, “думает”, “действует” и “решает”) — это система, чьи границы отнюдь не совпадают с границами тела либо того, что в обиходе зовется “Я” или “сознанием”. Важно отметить, что существует множество различий между думающей системой и “Я” в популярном понимании.
(1) Система не является трансцендентной сущностью, которой обычно считается “Я”.
(2) Идеи имманентны сети каузальных путей, проводящих трансформы различия. “Идеи” системы во всех случаях, как минимум, бинарны по своей структуре. Они не “импульсы”, а информация.
(3) Эта сеть проводников не ограничивается сознанием, но простирается на все бессознательные процессы — как автономные, так и вытесненные, нейронные и гормональные.
(4) Эта сеть не ограничена поверхностью кожи, но включает все внешние пути, по которым может двигаться информация. Она также включает те эффективные различия, которые имманентны “объектам” такой информации. Она включает звуковые и световые каналы, по которым передвигаются трансформы различий, исходно имманентных вещам и другим людям, — а особенно нашим собственным действиям.
Важно отметить, что основные догмы популярной эпистемологии (а я полагаю, что они ошибочны) взаимно усиливают друг друга. Например, если отбросить популярное предположение о трансцендентности “Я”, то ему на замену немедленно приходит предположение об имманентности “Я” телу. Но эта альтернатива неприемлема, поскольку значительные участки мыслительной сети расположены вне тела. Так называемая проблема “тело—разум” (“body—mind”) ошибочно поставлена в терминах, приводящих к парадоксу: если предположить, что разум имманентен телу, тогда он должен быть трансцендентен. Если же он трансцендентен, то тогда он должен быть имманентен, и т.д. (Collingwood, 1945).
Аналогично, если исключить бессознательные процессы из “Я” и назвать их “чуждыми эго”, то эти процессы приобретают субъективную окраску “побуждений” или “сил”, после чего это псевдодинамическое качество распространяется на сознательное “Я”, пытающееся сопротивляться “силам бессознательного”. Тем самым, “Я” становится организацией кажущихся “сил”. Таким образом, популярный взгляд, уравнивающий “Я” с сознанием, приводит к мнению, что идеи являются “силами”. Это убеждение поддерживается предположением, что аксоны переносят “импульсы”. Разобраться с этой путаницей непросто.
Сейчас мы исследуем структуру поляризации алкоголика. Что же чему противостоит в эпистемологически ущербном решении “Я буду бороться с бутылкой”?
Алкоголическая “гордость”
Алкоголики являются философами в том универсальном смысле, в каком все люди (а также все млекопитающие) управляются в высшей степени абстрактными принципами, которых они либо не осознают, либо же не отдают себе отчета в том, что принципы, управляющие их восприятием и действиями, являются философскими. Расхожее ошибочное название для таких принципов — “чувства” (Bateson, 1963).
Эта ошибка естественно вытекает из англо-саксонской эпистемологической тенденции материализовать либо относить к телу все периферические для сознания ментальные феномены. Без сомнения, эта ошибка подкрепляется тем фактом, что осуществление и/или фрустрация этих принципов часто сопровождается висцеральными и прочими телесными ощущениями. Тем не менее, я полагаю, что Паскаль был прав, когда сказал: “У сердца есть свои резоны, о которых рассудок ничего не знает”.
Но читатель не должен ожидать, что алкоголик предоставит связную картину. Когда базовая эпистемология полна ошибок, ее производные неизбежно либо внутренне противоречивы, либо имеют весьма ограниченную сферу действия. Из бессвязного набора аксиом нельзя получить связный блок теорем. В подобных случаях попытка быть связным ведет либо к чрезвычайному возрастанию сложности, что характерно для психоаналитической теории и христианской теологии, либо к чрезвычайно узкой точке зрения, что характерно для современного бихевиоризма.
Я продолжу исследование типичной для алкоголиков “гордости”, чтобы показать, что этот принцип их поведения возникает из странной дуалистической эпистемологии, характерной для западной цивилизации.
Удобный способ описания таких принципов, как “гордость”, “зависимость”, “фатализм” и т.д., состоит в том, чтобы так исследовать принцип, как если бы он являлся результатом вторичного обучения (deutero-learning), и задаться вопросом, какой контекст обучения мог бы предположительно внушить этот принцип (Это использование формальной контекстуальной структуры как описательного механизма не обязательно предполагает, что обсуждаемый принцип был действительно частично или полностью выучен в контексте, имеющем подходящую формальную структуру. Принцип мог быть генетически детерминирован, но тем не менее возможно, что принцип лучше всего описывается формальными признаками того контекста, в котором он проявился. Именно эта уместность поведения для данного контекста делает трудным или даже невозможным определить, детерминирован ли принцип генетически или же он выучен в данном контексте).
(1) Ясно, что принцип жизни алкоголика, который АА называют “гордостью”, контекстуально не структурирован вокруг прошлых достижений. Это слово не используется для обозначения гордости за что-то совершенное. Акцент ложится не на “Я преуспел”, а скорее на “Я могу”. Это навязчивое желание принять вызов, отрицание утверждения “Я не могу”.
(2) После того как алкоголик начал страдать от алкоголизма или сделался мишенью для упреков, этот “принцип гордости” мобилизуется на поддержку утверждения “Я могу оставаться трезвым”. Однако характерно, что успех этого начинания разрушает “вызов”. Как говорят в АА, алкоголик начинает “петушиться”. Он ослабляет свою решимость, осмеливается выпить и впадает в запой. Мы можем сказать, что контекстуальная структура трезвости изменяется с ее достижением. На этой стадии трезвость больше не является подходящим контекстуальным поводом для “гордости”. Теперь вызовом является риск выпивки, провоцирующий фатальное “Я могу”.
(3) АА настойчиво подчеркивают, что это изменение контекстуальной структуры ни в коем случае не должно произойти. Они реструктурируют весь контекст тем, что снова и снова утверждают: “Единожды алкоголик — навсегда алкоголик”. Они пытаются заставить алкоголика поместить алкоголизм внутрь себя, во многом подобно юнговскому аналитику, пытающемуся помочь пациенту открыть свой “психологический тип” и научиться жить с сильными и слабыми сторонами этого типа. Напротив, контекстуальная структура алкоголической “гордости” помещает алкоголизм вне своего Я: “Я могу сопротивляться выпивке”.
(4) Компонент вызова алкоголической “гордости” связан с принятием риска. Принцип можно выразить словами: “Я могу совершить нечто такое, где успех маловероятен, а неудача будет катастрофой”. Ясно, что на этом принципе не может основываться длительная трезвость. Как только появляется вероятность успеха, алкоголик чувствует вызов рискнуть выпить. Элемент “невезения” или “вероятности” неудачи помещает неудачу вне границ самого себя. “Если случится неудача, то она не моя”. Алкоголическая “гордость” последовательно сужает концепцию “Я”, помещая происходящее вне границ его компетенции.
(5) Принцип “рискуй и гордись” в конечном счете равносилен самоубийству. Бывает неплохо однажды проверить, на твоей ли стороне вселенная, но делать это снова и снова со все увеличивающейся настойчивостью значит рано или поздно убедиться, что вселенная тебя ненавидит. Тем не менее, отчеты АА постоянно показывают, что на самом дне отчаяния гордость иногда предотвращает самоубийство. Добивающий удар не должен быть получен от самого “себя” (смотри историю Билла У. в: Alcoholics..., 1939).
Гордость и симметрия
Так называемая “гордость” алкоголика всегда предполагает реального или фиктивного “другого”. Поэтому полное контекстуальное определение этой гордости требует характеристики реального или воображаемого отношения к этому “другому”. Первым шагом в этой задаче будет квалификация отношения либо как “симметричного”, либо как “комплементарного” (Bateson, 1936). Когда “другой” является продуктом бессознательного, сделать это совсем не просто, но мы увидим, что существуют ясные указания на такую квалификацию.
Для разъяснения этого необходимо немного отклониться в сторону. Основной критерий прост. Если в бинарных отношениях поведение субъектов А и В рассматривается (обоими) как подобное и связано таким образом, что усиление данного типа поведения агентом А стимулирует его усиление у агента В и наоборот, тогда отношение является “симметричным” по отношению к данному типу поведения. Если, напротив, поведение А и В несхоже, но взаимно согласуется (как, например, вуайеризм согласуется с эксгибиционизмом) и связано таким образом, что усиление поведения А стимулирует усиление согласующегося поведения В, тогда отношение является “комплементарным” по отношению к данному типу поведения.
Типичные примеры простых симметричных отношений: гонка вооружений, стремление “быть не хуже соседей”, атлетика, бокс и т.д. Типичные примеры комплементарных отношений: доминирование/подчинение, садизм/мазохизм, забота/зависимость, вуайеризм/эксгибиционизм и т.п.
Более сложные соображения возникают при наличии более высоких логических типологий. Например, А и В могут соревноваться в дарении подарков, что налагает более широкий симметричный фрейм на исходно комплементарное поведение. Либо, напротив, терапевт может вступить в соревнование с пациентом в некоем виде игровой терапии, что окружает исходно симметричные игровые трансакции оболочкой комплементарной заботы.
Если А и В видят предпосылки их отношений по-разному, то могут генерироваться различные виды “двойных посланий”: А может рассматривать поведение В как соревновательное, тогда как В полагает, что пытается помочь А. И так далее. Здесь мы не станем углубляться в подобные сложности, поскольку я полагаю, что воображаемый “другой” (двойник “гордого” алкоголика) не играет в сложные игры, характерные для “голосов” шизофреников.
Как комплементарные, так и симметричные отношения могут быть подвержены тому типу нарастающих изменений, который я называю “схизмогенезом” (Bateson, 1936). Симметричная борьба или гонка вооружений могут, как говорят, вылиться в “эскалацию”, нормальный паттерн опеки/зависимости между родителями и детьми может стать чудовищным. Такое потенциально патологическое развитие, будучи результатом незаторможенной или не откорректированной положительной обратной связи в системе, может, как было сказано, возникать как в комплементарных, так и в симметричных системах. Однако в смешанных системах схизмогенез неизбежно снижается. Гонка вооружений между двумя нациями будет замедлена при принятии комплементарных условий, таких как доминирование, зависимость, уважение и т.д. При отказе от этих условий она будет ускоряться.
Антитетические отношения между комплементарностью и симметрией возникают из-за того, что каждая является логической противоположностью другой. В чисто симметричной гонке вооружений нация А мотивируется к увеличению усилий своей оценкой нации В как более сильной. Когда нация А оценивает нацию В как более слабую, она ослабляет усилия. Однако происходит совершенно противоположное, если А рассматривает отношения как комплементарные. Обнаружив, что В слабее, А станет наращивать усилия в надежде на победу (Bateson, 1946; Richardson, 1939).
Эта антитеза между комплементарным и симметричным паттернами может выходить за рамки чистой логики. Знаменательно, что в психоаналитической теории (Ericson, 1937) паттерны, называющиеся “либидозными” и являющиеся модальностями эрогенных зон, все комплементарны. Вторжение, включение, исключение, принятие, удержание и т.д. классифицируются как “либидозные”. В то же время соперничество, соревнование и т.п. подпадают под рубрику “эго” и “защита”.
Также возможно, что два антитетических кода — симметричный и комплементарный — могут быть физиологически представлены контрастирующими состояниями центральной нервной системы. Прогрессирующие изменения схизмогенеза могут приводить к резкому нарушению последовательности и внезапному обращению поведения в свою противоположность. Симметричный гнев может внезапно превратиться в горе; животное, отступающее с поджатым хвостом, может неожиданно броситься в отчаянную и смертельную симметричную схватку. Задира может превратиться в труса, когда ему брошен вызов, а волк, побитый в симметричном конфликте, может внезапно подать “сигналы капитуляции”, предупреждающие дальнейшее нападение на него.
Последний пример представляет особый интерес. Если борьба волков симметрична, т.е. если волк А стимулируется к более агрессивному поведению агрессивным поведением волка В, и если В внезапно проявляет то, что можно назвать “негативной агрессией”, то А не сможет продолжать бой, если только он не способен быстро переключиться в комплементарное состояние, в котором его агрессия стимулируется слабостью В. В рамках гипотезы о симметричных и комплементарных кодах, предположение о специфическом “ингибирующем” действии сигнала капитуляции становится излишним.
Люди, обладающие языком, могут вешать ярлык “агрессии” на любые попытки причинения вреда, независимо оттого, вызываются ли они силой или слабостью другого, но на уровне млекопитающих, не владеющих речью, эти два сорта “агрессии” должны казаться совершенно различными. Нам говорят, что с точки зрения льва “атака” на зебру абсолютно отличается от “атаки” на другого льва (Lorenz, 1966).
Сказанного достаточно для постановки вопроса: в симметричной или комплементарной форме контекстуально структурирована гордость алкоголика?
Во-первых, в свойственных западной культуре нормальных обычаях употребления спиртного существует очень сильная симметричная тенденция. Помимо всякого аддиктивного алкоголизма, конвенция побуждает двух совместно пьющих мужчин равняться друг на друга — выпивка за выпивку. На этой стадии “другой” вполне реален, и симметрия (или соперничество) внутри пары является дружеской.
Когда алкоголик становится зависимым и пытается сопротивляться искушению, он обнаруживает, что ему трудно бороться с социальным контекстом, в котором он должен равняться на своих пьющих друзей. АА говорят: “... Бог свидетель, как долго и упорно мы старались пить так, как это делают другие люди!”
По мере усугубления ситуации алкоголик обычно начинает пить в одиночку и проявлять целый спектр реакций на вызов. Его жена и друзья начинают убеждать его, что он пьет из слабости, и он может симметрично отвечать либо негодованием, либо утверждать свою силу попытками сопротивляться искушению. Однако, как это характерно для симметричных реакций, короткий период успешной борьбы ослабляет его мотивацию и он срывается. Симметричное усилие требует непрерывного присутствия оппонента.
Постепенно фокус борьбы смещается, и алкоголик вовлекается в новый и еще более смертоносный тип симметричного конфликта. Теперь он должен доказать, что бутылка не сможет его убить. “Его голова в крови, но не склонилась...”, он по-прежнему “капитан своей души” — чего бы это ни стоило.
Тем временем его отношения с женой, начальством и друзьями все ухудшаются. Ему никогда не нравились комплементарные отношения с его властным боссом. К тому же, по мере его деградации его жена все более и более вынуждается к принятию комплементарной роли. Она может пытаться быть властной, опекать, либо выказывать терпение, но все это провоцирует ярость или стыд. Его симметричная “гордость” не может выносить комплементарной роли.
Итак, можно сказать, что отношения между алкоголиком и его реальным или фиктивным “другим” явно симметричны и явно схизмогенны. Они подвержены эскалации. Мы увидим, что религиозное обращение спасаемого АА алкоголика может быть описано как драматический сдвиг от этой симметричной привычки (или эпистемологии) к почти чисто комплементарному видению своих отношений с другими, вселенной и Богом.