Все мы собрались около плиты жирафов, вопрошая себя, каким образом нам снять с нее копию. Рисовать вытянутой рукой невозможно, а на то, чтобы снять копию по квадратам, нужны недели, которыми мы больше не располагаем. В конце концов решили остановиться на фотографии; выбрав точки для съемки через каждые два метра, мы сделали двадцать четыре снимка с высоты складной лестницы. Монтаж будет выполнен в лаборатории безо всяких затруднений. Таким образом, в нужный момент мы сможем воспроизвести весь ансамбль в натуральную величину. Но это панно с самыми большими наскальными рисунками в мире так никогда и не было выставлено, потому что не нашлось помещения достаточных размеров.
Однажды утром Брахим отправляется отвезти нашу корреспонденцию в Форт-Полиньяк, что он делает, в зависимости от обстоятельств, раз в неделю или в две, и, к моему удивлению, возвратившись к вечеру следующего дня, протягивает конверт. Это письмо от начальника гарнизона.
Я читаю: «Важное лицо просит вас немедленно прибыть в Джанет. Завтра у устья уэда вас будет ожидать джип. Капитан Годар».
Брахим объясняет мне, что у устья Джерата встретил верхового и тот просил срочно отвезти мне это послание. Он был осведомлен о содержании и знал, что свидание мне назначено на следующий день на 18 часов. Между ними завязался разговор, и Брахим, не особенно вдаваясь в подробности, сказал, что, поскольку лагерь наш находится высоко по течению уэда, мало вероятности, что я успею на это свидание к следующему вечеру.
Он имел основания так говорить, но его замечание оказалось весьма неосторожным.
Я отдал Брахиму распоряжение приготовить двух верблюдов к 4 часам утра, но не раньше, потому что он со вчерашнего дня не ел и ему нужно восстановить силы. Брахим не возражает.
Пакую багаж, мне приготовляют тюк со слепками. Имя «важного лица» мне не сообщили, но я, сам не знаю почему, решил, что это министр Жак Сустель. 0,н всегда проявлял живейший интерес к моей работе; будучи этнологом и сотрудником, как и я, Музея Человека, созданию которого он способствовал всеми силами, он хорошо знает, что такое работа в поле.
Еще не рассвело, когда, сделав последние наставления членам экспедиции, я в сопровождении Брахима покидаю лагерь. Мы продвигаемся вперед так быстро, как нам позволяют обвалы, загромождающие ложе уэда. О том, чтобы ехать верхом на верблюдах, не может быть и речи, мы их взяли, в основном, для груза. Мы идем, не останавливаясь, даже чтобы поесть, самым быстрым шагом и, изодрав в клочья сандалии, ровно в 18 часов подходим к назначенному месту встречи. Я падаю от усталости; чтобы подбодрить нас, Брахим заваривает чай. Джипа нет. Шума мотора тоже не слышно. Мы проголодались, а потому открываем коробку сардин и заглатываем ее в один присест. Машины все нет... Тогда я вспоминаю о разговоре Брахима с посыльным: вероятно, тот на свой лад передал его капитану.
В 19 часов по-прежнему ничего. Тогда, ведя верблюдов на поводу, мы направляемся к Форт-Полиньяку, которого и достигаем около 23 часов в чернильной тьме, что отнюдь не облегчило нашего пути. С рассвета мы проделали пешком около шестидесяти километров, из них две трети по камням.
Все огни в форте погашены, светится только одно окошко жилого дома. Постучав, я вхожу и застаю лейтенанта Б. в чем мать родила – он принял душ и собирался спать. Сначала он решил, что у него галлюцинация; на мой вопрос, почему за мной не приехала машина, он, придя в себя, объясняет, что посыльный, пересказав капитану свой разговор с Брахимом, сообщил, что я физически не смогу приехать, а потому посылать джип сочли бесполезным. Они даже телеграфировали в Джанет, чтобы на меня не рассчитывали.
Мы отправляемся будить Годара; тот выходит в пижаме, растрепанный, сердитый, и едва скрывает желание обругать меня за то, что я его столь бесцеремонно поднял. Я прошу дать мне что-нибудь поесть. В столовой ничего нет; за неимением лучшего лейтенант Б. открывает банку сардин!
Годар и его адъютант крайне раздосадованы этой неприятной историей, да и я не в восторге от того, что мне подложили такую свинью, заставив пройти пешком столько километров, хотя вполне можно было избавить меня от этой утомительной прогулки. Ну и все же, что теперь делать?
В полночь будят радистов для того, чтобы они попытались установить связь, во-первых, с Джанетом и предупредили о моем приезде, во-вторых, с Форт-Флаттерсом и запросили самолет, который мог бы на рассвете доставить меня в Джанет.
Я встал в пять часов и в шесть уже был на посадочной площадке. С собой я захватил корреспонденцию и ящик со слепками. На горизонте появляется маленький истребитель Дассо и приземляется, как оса. В него забрасывают багаж, я сажусь прямо позади пилота и не успеваю даже застегнуть привязные ремни, как мы свечой взмываем вверх. Мы держим курс на Джерат. Делаем два круга на высоте ста метров, чтобы на нас обратили внимание члены нашей экспедиции,– я вижу, как они, задрав головы, смотрят вверх,– едва не задеваем за скалы, и я выбрасываю мешок с почтой в боковое окошко. Три четверти часа спустя мы уже над Джанетом; самолет качает крыльями, давая этим понять, что мы приземляемся и что за нами нужно выслать машину на посадочную площадку – она в восьми километрах от борджа. Чудесная штука – самолет! Раньше, чтобы покрыть расстояние между этими двумя точками, мне бы понадобилось восемь дней быстрой езды на верблюде!
Когда я приезжаю в Джанет, министр Жак Сустель и сопровождающие его лица выходят из кабинета начальника гарнизона, где только что закончилось совещание. Там были генерал Жакье, несколько членов парламента и технический советник министра Анри-Поль Эйду, мой друг, получивший ныне известность благодаря телевизионным передачам, посвященным галло-романской археологии и фантастическим замкам, которые он вел.
В столовой все вычищено, надраено, отутюжено. Жена какого-то офицера в последний раз проверяет, не забыли ли что-нибудь. Все в порядке.
Меню такое изысканное, какого в форте никогда не видели, даже тогда, когда еще до войны итальянский маршал Бальбо приезжал по-соседски нанести визит французскому гарнизону. Вместо сардин военного довольствия и усачей уэда Джерат – аппетитнейшие заливные угри. Анри-Поль обладает счастливым даром создавать вокруг себя непринужденную обстановку. Лукавый и чертовски остроумный, он умеет «разговорить» гостей, отпускает такие реплики, что все эти «серьезные» люди покатываются со смеху. После кофе все несколько успокаиваются, и я показываю наши слепки, вызывающие всеобщее восхищение. Потом все расходятся по отведенным им комнатам.
Я встретил жену одного капитана, которая пришла навести порядок в столовой, и выразил ей свое удивление по поводу того, что на обеде не было ни одной женщины.
«Это приказ свыше! – отвечает она с оскорбленным видом. – Нам еще две недели назад объявили о приезде министра; мы шьем платья, наглаживаем их, изощряемся, чтобы приготовить изысканные блюда, а в последний момент нам говорят: «Женщин на приеме не будет». Мы все в ярости! Это омерзительно!»
Я спрашиваю Эйду, кто мог отдать приказ не приглашать женщин к столу.
«Разумеется, не я!» – смеется он. – «Догадываюсь, насколько я тебя знаю, но все-таки кто? Министр? Генерал?»
Потом мне все объяснил капитан Росси: «Ты ведь знаешь, что по этикету справа от министра должна сидеть моя жена. Я не женат. Возникает щепетильный вопрос. Кого туда посадить? Самую красивую, самую умную? В принципе, это должна быть жена офицера, старшего по чину и по производству, понимаешь, какая штука?.. Только вот у нас тут три женатых капитана, из них два получили чин одновременно. Я думаю, ты уже понял, я могу не рисовать тебе эту картину. Ну, чтобы прекратить все споры, я и сказал: «По приказу министра, женщин на приеме не будет».
Через две недели все сахарские гарнизоны от Тиндуфа до Таман-рассета и от Алжира до И-н-Геззама знали об этом ужасном и несправедливом поступке, и вот почему за министром Жаком Сустелем утвердилась стойкая слава женоненавистника!
Я улаживаю с генералом Жакье некоторые вопросы, важные для хода нашей экспедиции. Речь идет о том, чтобы после окончания наших работ в Джерате грузовые машины «шесть-шесть» обеспечили доставку экспедиции через Тассили из Форт-Полиньяка в Тиссукаи, а потом обратно в Джанет, для чего автомашинам придется подняться за нами на плато.
«А они пройдут?» – спрашивает генерал.
Мы сверяемся с картой, и я указываю маршрут. Приходим к выводу, что для въезда автомашин на Тассили следует использовать перевал Ассакао, несколько благоустроив его. Мы поставили в известность Жака Сустеля, он одобрил наши планы и отпустил необходимые кредиты.
После воздушной рекогносцировки И-н-Эззана, Тенере и озер Ихерира, которая оказалась очень полезной для меня, я возвращаюсь на самолете в Полиньяк. Делая заметки в своей записной книжке, обнаруживаю, что сегодня день рождения Ирэн. Я прошу у пилота специальную упаковку с балластом, пишу на бумаге поздравление и несколько слов, чтобы предупредить, когда я вернусь в лагерь, над которым мы должны пролететь с минуты на минуту. Но палаток я не вижу... Должно быть, мои сотрудники перенесли лагерь и палатки им на новом месте не понадобились. Поскольку у нас нет четкого ориентира, делаем пару кругов и в конце концов замечаем, что по уэду движутся два больших черных жука. Я упаковываю письмо в специальную тубу, и оно падает, а за ним развевается огненно-оранжевый хвост, хорошо заметный снизу. Мое послание подбирает Андре Вила, поспешно читает его, сообщает о нем своим товарищам, и все начинают ломать себе голову, пытаясь измыслить, как им лучше поздравить единственную «скво» Джерата. К счастью, у соседней гельты растет настоящая померанцевая рощица, и в полдень четыре мушкетера появляются в лагере с такой огромной охапкой цветов, внутри которой спрятано мое письмо, что их шатает. Полное изумление, Ирэн тронута и обрадована, и всем очень весело.
В Форт-Полиньяке я обретаю Брахима с верблюдами, а вернувшись в лагерь, с удовлетворением вижу, что работа очень продвинулась. Среди самых замечательных рисунков нужно отметить сцену поимки антилопы тремя мужчинами с зооморфными головами, гравюры со слоненком, крокодилом и другие. Мы спускаемся к устью уэда, и здесь рисунки кончаются.
Вот уже три месяца мы живем в этом фантастическом ущелье. Вся вода испарилась, и мы вынуждены пополнять запасы из грязной ямы, в которой плавает козий помет, фильтруя эту жижу через чечию. Но зато и итог прекрасный. Мы открыли около четырех тысяч рисунков, среди которых есть лучшее, что было когда-либо найдено в Сахаре.
Почему рисунки так часто встречаются в уэде Джерат и почему их совершенно нет в боковых долинах? Возможно, тут было какое-то святилище?
Наряду с крупными представителями фауны эфиопского типа, нам встречались многочисленные изображения быков, относящиеся, бесспорно, к тому же периоду. Был ли бык одомашнен уже в то время? Это невозможно утверждать, но нельзя и отрицать.
Несомненно то, что собака была уже приручена. Она представлена, относительно редко, вместе с человеком нападающей на диких животных в росписях «периода буйвола», как мы видели в Южном Оране. Значит, у нас есть свидетельство, что с того времени она стала помощником человека. Таким образом, Сахара дала нам древнейшие изобразительные документы об одомашнивании собаки.
Когда позднее Андре Мальро ознакомится с нашими копиями и муляжами, его больше всего поразят изображения людей с зооморфными головами, – как он выразится, «некое предвестие египетского зверопоклонничества».
Самая популярная у египтологов теория утверждает, что египетское искусство возникло на основе земледельческих культов долины Нила. Однако следует все же допустить, что этим культам предшествовали другие верования и другие общества, поскольку рисунки Джерата, Южного Орана и Феззана, по всей видимости, намного старше всего, что дала в области искусства долина Нила. Поэтому ученым небесполезно обратить свои взоры и на Сахару, тем более что упрямо смотреть всегда в одну сторону отнюдь не плодотворно.
То, что нам открыло Тассили за последние несколько лет, заставляет задуматься, и, может быть, Джерат станет для археологов тем местом, куда они будут приезжать, чтобы черпать здесь вдохновение.
Кем же были авторы этих самых древних рисунков?
Поскольку до сих пор не найдены ни одно погребение и ни один могильник, относящиеся к тому времени, нам остается только попытаться выяснить это на основании самих рисунков, а именно тех из них, на которых люди изображены достаточно четко для того, чтобы можно было выявить их антропологические особенности.
Ни одного подлинно негроидного профиля здесь нет; все, которые можно хорошо различить, относятся явно к европеоидному типу. Следует предположить, что это были люди белой расы; точно такой же вывод можно сделать на основании рисунков Южного Орана и Феззана.
«Как жаль,– сказал мне как-то раз один южноафриканский коллега, – что они не могут говорить!»
Да, говорить они не могут. И было бы чересчур смело говорить за них.
Во всяком случае, рисунки уэда Джерат в доисторическом искусстве Сахары представляют собой явление единственное в своем роде как по количеству, так и по разнообразию стилей, размеров, техник исполнения и отражаемых ими археологических периодов. Рисунки очень трудно отбирать и классифицировать. Для того чтобы установить относительную хронологию, нужны точные наблюдения и долгий анализ. Стили исполнения, которые в других местах могут быть определяющим критерием, здесь играют второстепенную роль. Они, эти стили, действительно чрезвычайно разнообразны в самый древний период, обычно именуемый «периодом древнего буйвола», потому что в изображениях встречается этот давно вымерший вид животных. Наряду с замечательными рисунками выдающегося натурализма попадаются и весьма посредственные и просто неудачные наброски; есть рисунки полунатуралистические, схематичные, большие и маленькие. В каждый период – и это справедливо для всех цивилизаций прошлого – были и талантливые художники, и плохие, именно поэтому всякая классификация, основанная главным образом на достоинствах стиля, неминуемо приведет к бессмыслице.
Что же касается патины – критерия очень достоверного в том случае, когда рисунки разных периодов выгравированы на одной и той же плите, – то здесь она нам очень мало чем может помочь, поскольку большое число рисунков вырезано на горизонтальных плитах, а процессы окисления в этом случае идут не столь интенсивно, как на вертикальных стенках.
После многих проверок мы нашли все же некий факт, за который можно зацепиться: все древние рисунки «периода буйвола» были выгравированы над тальвегом уэда, на том уровне, которого никогда не достигает даже самый сильный паводок; все же рисунки позднейших периодов, будь то «период полорогих», «период лошади» или «период верблюда», часто находились ниже этого уровня. Для того чтоб установить хронологию рисунков, одного этого наблюдения недостаточно, но и пренебречь им в качестве ориентировочного факта тоже нельзя. В некоторых случаях исследование патины дает дополнительный ориентир. Бесспорно важны для установления хронологии темы и сюжеты. Таким образом, по совокупности всех этих наблюдений, становится легче выделить то, что относится к самому древнему периоду. И если рисунки этого периода стилистически различны, то еще и потому, что он мог тянуться века или даже тысячелетия, и определить точно сейчас его длительность мы не можем; и потому, что работали здесь художники разных дарований и наброски, вполне вероятно, сделаны начинающими; и потому, что здесь много подражательных рисунков, какие мы находили неоднократно, выгравированных, несомненно, ради шутки, чаще всего бесформенных и непонятно что изображающих.
Техника гравировки тоже различна – от простой пунктировки до просечки с последующей полировкой, а иногда и выборки с полировкой – в зависимости от усердия и способностей гравера, от его замысла.
Уэд Джерат заставил нас понять, что критерий оценки наскальных рисунков гораздо сложнее, чем обычно предполагают. В течение трех месяцев мы калькировали, рисовали, делали слепки, фотографировали, измеряли, и сюжеты запечатлелись не только на бумаге, фотопленке и резиновой массе, но и, главным образом, в нашей памяти, а это лучше всего помогает попыткам связать воедино порой весьма противоречивые факты. Вынесенный нами из этого урок заставляет сказать, что отныне нельзя изучать древние рисунки Сахары, не принимая во внимание рисунков уэда Джерат. Поэтому я искренне желаю, чтобы все, кто интересуется древними наскальными изображениями-–европейскими, африканскими или любыми другими, – обязательно посетили Джерат.
На всем протяжении Сахары нет ничего похожего на зоологическую коллекцию в сюжетах Джерата. Она позволяет проследить эволюцию животного мира в зависимости от климатических изменений и обнаружить свидетельства того, что древние популяции этих мест были отнюдь не однородны, а, напротив, сильно отличались от южнооранских и феззанских, хотя сходство стиля и техники изображений могло навести на мысль об известной культурной общности.
Возвращение в Полиньяк обошлось без всяких приключений. Члены экспедиции выдохлись вконец и счастливы тем, что добрались до свежего пива в офицерской столовой. Нужно проверить снаряжение и пополнить пищевые запасы. Амеллалю свистящий котелок надоел, и, одевшись во все новое с головы до ног и неоднократно угостив лимонадом всех своих товарищей, он пришел прощаться. С ним еще двое подростков, его ровесников; все трое наряжены в новенькие блестящие гандуры, голов просто не видно из-за накрученных друг на друга немыслимо длинных тюрбанов, а тела и одежда столь обильно политы и так пропитались разными сильно пахнущими духами, где запах мускуса смешивается с запахом болгарского розового масла, что рядом с ними трудно стоять.
Сегодня аид эль кебир – праздник агнца, отмечающийся в память о жертвоприношении Авраама, – и Амеллаль, как и все, купил барана, которого самолично зарезал. Бедняга так потратился на себя и своих товарищей, что от его трехмесячного жалованья и вознаграждения у него ничего не осталось. Но это неважно! Сегодня он господин, ему все кланяются, все им восхищаются! Через несколько дней ему будет нечего есть, и он одну за другой продаст свои прекрасные одежды; а если он несколько месяцев не найдет себе работы, его товарищи подвинутся и дадут ему место у общего котла. Амеллаля мало заботит и настоящее, и будущее,– он счастлив. Таковы жители Сахары. В стране, для которой голод – явление эндемическое, обжорство – огромное удовольствие, и время от времени здешние жители позволяют себе его без малейших угрызений совести, не тревожась о завтрашнем дне.
Что же касается Брахима, то, ведя на поводу своего обритого верблюда, он снова отправляется на Тассили, где осталось в Фандуне его становище. Он тоже накупил роскошных материй, духов, чая, сахару и другой провизии, но он все везет жене и детям, которые его ждут.
Вторая часть программы нашей экспедиции – это работа на массиве Ти-н-Абу Тека, где в 1956 году я обнаружил многочисленные рисунки, скопировать которые тогда не хватило времени. Ти-н-Абу Тека находится совсем рядом с Сефаром, в секторе Джанета, приблизительно в 250 километрах от того места, где мы находимся. Тут возможны два решения: добраться воздухом до Джанета и оттуда уже подняться на плато или добираться наземным путем, а это значит одолеть тассилийский горный барьер на вездеходах, потому что дорог здесь нет.
Мы выбираем второе, более трудное решение: на нашем пути мы можем сделать интересные находки. Придется избегать горных массивов и передвигаться по наименее пересеченной местности. Но рисунки есть только там, где есть горы!
Генерал Жакье, командующий войсками в Сахаре, дает согласие на эту операцию, которая должна проходить в контакте с военными. Остается лишь согласовать детали с капитаном Годаром: тот проявляет некоторую сдержанность, поскольку обеспокоен состоянием доверенной ему техники; он приступает к действиям, только получив формальные заверения командующего в том, что не будет нести ответственности за возможные поломки. А что поломки неизбежны – нет сомнения!
Маршрут приходится тщательно выбирать. Сначала мы будем следовать вдоль северного края Тассили до маленького борджа Тарат,– это не должно представить каких-либо серьезных затруднений, поскольку грунт достаточно твердый, придется только пересечь несколько уэдов с песчаным дном.
Далее мы поедем уже по самому Тассили, по каменистой почве, вдоль уэда Тарат до того места, где снижается верхнее Тассили, и будем следовать по этой линии с востока на запад. Раньше там существовала дорога, почти приличная, и я неоднократно по ней ездил; но, поскольку она не интересна ни с точки зрения торговли, ни как стратегический объект, ее забросили уже несколько лет назад, – и поломок у нас много. Полетело несколько рессор, и сдали один или два амортизатора, но все было быстро отремонтировано.
От гара Ти-н-Гешикка, похожей на сахарную голову, начинается новый отрезок пути, на этот раз в направлении с севера на юг; так наш караван добирается до гельты Дидер на южном склоне Тассили. Мы все еще едем по старой дороге и опять ломаем рессоры.
Остается самая трудная часть маршрута, которая должна окончиться в районе Ассакао. Этот путь никогда не разведывали; его пересекают устья многочисленных уэдов, спускающихся с гор, окаймляющих Тассили с юга. Хотя с нами едут несколько туарегов, которые хорошо знают эти места, потому что кочевали здесь с юных лет, продвигаемся мы все же вслепую и никогда не знаем, нет ли впереди на нашем пути непреодолимого ущелья. Грузовики едут неуверенно; шоферы ругаются как одержимые – они не привыкли к таким жутким дорогам, проходящим между скалами, где на каждом шагу возникают все новые препятствия, а машины вместе с пассажирами и грузом подпрыгивают и стонут. Каждый цепляется за что может – за борта, за веревки, которыми закреплен груз, и рад уже тому, что его не выбросило из кузова толчком при очередной непоправимой поломке. «Шесть-шесть» делают едва ли четыре километра в час, накреняются то в одну, то в другую сторону, останавливаются и снова прыгают, как живые, похожие на современных мастодонтов на фоне лунного пейзажа. Под их тяжестью трещат камни, разлетаясь из-под колес, как осколки снарядов. Они идут вперед, как тяжелые танки, задевая за камни, одолевая склоны под углом в 30–35 градусов, катясь то на одном, то на другом колесе с тем, чтобы снова выровняться. Машины следуют на некотором расстоянии одна от другой, потому что каждая поднимает облако пыли, в котором ничего невозможно разглядеть, и когда какой-нибудь грузовик ломается, мы замечаем это не сразу; но попавшие в аварию подают сигнал тревоги, приходится возвращаться и помогать им – в результате всего этого мы делаем от силы километров тридцать в день. Горючего уходит чудовищно много – сто литров на сто километров. Да и расход воды намного превышает наши расчеты,– сейчас конец апреля, жара стоит страшная, и люди просто не отрываются от фляжек. Едва мы починим одну машину, другая застревает в овраге, а для рессор это самое опасное. На трудном участке пути водители очень осторожны, и особенно опасаться нечего, но как только им кажется, что дорога стала получше, внимание расслабляется, скорость увеличивается, а препятствие возникает совершенно неожиданно, и свернуть они уже не успевают.
Время от времени отряду приходится очень тяжко: нужно всем вылезать из машин и сдвигать кусок скалы, загромождающий проезд, или выравнивать слишком уж бугристый участок. Все восхищаются мощными машинами: шины огромных колес расплющиваются, выгибаются, как гусеницы, и в конце концов одолевают препятствие. Иногда это удается со второго или третьего раза, но кажется, что для такой сверхмощной техники нет ничего невозможного. Глядя на эти механические чудовища, покачивающиеся из стороны в сторону, забегая мыслью вперед, невольно представляешь себе, как будут выглядеть путешествия по Луне... [2]* И дикая пляска продолжается. Неожиданный толчок, сильнее предыдущих, подбрасывает всех в воздух, раздается скрежет, и звук, напоминающий удар ракетки по мячу, возвещает нам, что рессора лопнула. Если машина тут же не останавливается, летит и баланс, чего больше всего боятся водители вездеходов «шесть-шесть». Не доехав до маленькой гельты Тирор, наш караван останавливается окончательно - снова ломается рессора, что вызывает поток ругани. Запас деталей исчерпан. Это сороковая поломка с начала пути, а без такого рекорда мы бы спокойно обошлись! Молодой офицер, командующий операцией, доведен до крайности; он поливает бранью всю устаревшую технику. Тем не менее это отличная тренировка, а Тассили – прекрасная школа для водителей и механиков; кроме всего прочего, такой рейс – приключение, которому, несмотря на все его трудности, многие позавидуют.
Радист надевает наушники и пытается связаться с Форт-Полиньяком. Однако он ничего не может сделать до часа, назначенного для выхода в эфир. Тогда капитан Годар узнает, что выступивший в поход взвод застрял посреди плато. Должно быть, он в эту минуту клянет меня на чем свет стоит. О том, чтобы выслать спасательный отряд с запасными частями, не может быть и речи. Подвергнуть его такому же риску и обездвижить весь наличный состав? Да и в армии не положено. Впрочем, у него и нет достаточного количества запасных частей. Принимается решение поставить в известность Уарглу, на что уходит несколько часов. В конце концов решают, что запасные рессоры будут нам сброшены с «юнкерса» на парашюте. Наше местонахождение указано достаточно точно. Люди собирают куски дерева, чтобы, как только покажется самолет, разжечь большой костер и указать ему место для сброса груза, обозначенное на песчаном грунте как можно отчетливее, что сделать нелегко среди этих обломков скал. Во время этой вынужденной остановки участники экспедиции обследуют близлежащие долины и обнаруживают рисунки, изображающие прекрасные боевые колесницы. К несчастью, снять копии нечем – все упаковано в ящики.
Нам сообщают о вылете самолета; мы устанавливаем с ним радиосвязь. Бросаем на кучи дров пропитанные маслом тряпки, к небу поднимаются столбы черного дыма, по которым нас легко заметить. Самолет проходит над нами на малой высоте; сброшенные рессоры, крутясь, падают, глубоко уходят в грунт, образуя настоящие воронки, и вновь подпрыгивают, поднимая облака пыли.
«Осторожнее, ноги отдавит!» – кричат механики. «Задание выполнено!» – сообщает по радио пилот. «Спасибо!» – отвечает начальник отряда. «Мог бы сбросить кусок льда! Уж лучше, чем сосать булыжники!»– ворчит один из механиков.
Самолет снова делает круг над нашим караваном, набирает высоту и уходит в сторону Форт-Полиньяка. Механики подбирают с земли рессоры. Полдня уходит на ремонт, и мы снова отправляемся в путь. Дорога не стала легче, но, к счастью, вскоре мы видим первые скалы каменного леса Тиссукаи, и караван останавливается.
Разнообразные обязанности призывают меня в Европу; в частности, я должен прочесть целый ряд лекций в некоторых французских институтах и университетах Анвера, Копенгагена, Орхуса, Осло, Гамбурга и Стокгольма. В Стокгольме перед самым началом лекции происходит маленькая заминка: его величество Густав-Адольф VI выразил желание присутствовать и меня просят подождать несколько минут. Самый демократичный из европейских королей страстно увлечен археологией, в основном этрусской и китайской, но он обладает достойной подражания широтой интересов, и после окончания лекции мы запросто беседуем, стоя у доски. Наш посол в восторге, потому что король не принимал участия ни в одном из французских культурных мероприятий со дня вручения Нобелевской премии Альберу Камю, несколько лет тому назад.
После этих блошиных прыжков из одного района в другой, почти полярно противоположный, я вернулся под палящее солнце Ти-н-Абу Тека. Горный массив, возвышающийся над местностью, напоминает средневековую крепость, в которой почти нет удобных укрытий; вдобавок он увенчан маленькой дюнкой, от которой отражается солнце, слепя глаза и еще больше перегревая воздух. Вода – на расстоянии часа ходьбы от нас; Мишель решил эту проблему, купив пару осликов для ее перевозки. Сотрудники экспедиции вынуждены учиться править упрямыми животными и не так уж плохо с этим справляются. С палкой в руках они мечутся от одного осла к другому; пробираясь по тропинкам, наполняют и опорожняют бурдюки, как настоящие туареги.
Теперь они полностью приспособились к жизни в Сахаре; во всех. экспедициях подобного рода, где каждый день возникают разные случайности, такая адаптация служит залогом успеха. Некоторые из моих сотрудников к этой суровой жизни приспособиться не смогли, что сказалось и на их работе, и на настроении, одного-единственного испытания им с лихвой хватило.
Ослики стали для членов экспедиции самым любимым развлечением, а покупка их оказалась нашим самым прибыльным делом; вернувшись в Джанет, мы продали не двух животных, а трех, потому что ослица принесла осленка.
В горах массива Ти-н-Абу Тека мы обнаружили несколько прекрасных росписей: великолепных лучников «периода полорогих», многочисленные маленькие фигурки людей того же периода, несколько ансамблей «периода круглоголовых», превосходную боевую колесницу, но все это не могло сравниться с Сефаром или Джаббареном, наиболее замечательными ансамблями Тассилийского нагорья. Тем не менее нам встретились изображения лучников нового типа со щитами формы швейцарских геральдических и рисунок со львом, сопровождаемый надписью, сделанной ливийско-берберскими буквами, – свидетельство того, что лев пустыни, может быть, вовсе не миф, к тому же мне известны еще два подобных рисунка – один в уэде Джерат, другой в кудье Хоггара. Наличие письменных знаков позволяет определить возраст этих рисунков – самое большое тысяча лет, то есть отнести их ко времени, когда состояние пустыни в Сахаре не могло особо отличаться от нынешнего [13].