Мои сотрудники летят прямо в Париж, увозя с собой весь наш багаж и живых гадюк в бидоне, который они ставят в одном из коридоров Музея Человека.
Картерон, Ирэн, я и Сейед добираемся машиной сначала до Таман-рассета, потом до И-н-Салаха, Аулефа и Реггана, где сдаем автомобиль в багаж на железной дороге. Сейеду приходится совершить первое и последнее в его жизни воздушное путешествие, Картерон держит его на поводке и все время успокаивает.
Придя в музей, я застаю там в служебно-хозяйственных помещениях страшный переполох из-за наших животных, которые в своем месте заточения подняли жуткий грохот, переполошивший уборщиц и хозяйственную дирекцию. Когда все узнали, что в бидоне живые гадюки, паника дошла до предела и по коридору никто не решался даже пройти. Не успел я ничего объяснить, как меня попросили поскорее убрать моих питомцев. Я поспешно отнес их в виварий музея, на радость посетителям.
Истины ради должен сказать, что директор отнесся к этой истории с юмором. Наверное, он вспомнил, как некогда, по возвращении из Черной Африки, забыл в такси полную коробку скорпионов и как пришлось в течение нескольких дней всеми средствами радио и печати призывать парижан к осторожности.
Так окончилась наша долгая экспедиция 1962 года, столь богатая находками и событиями.
Глава 4
ЮЖНЫЙ ОРАН И ХОГГАР.
1964–1965
Начиная с 1956 года я провел в общей сложности несколько месяцев в Южном Оране, что позволило мне изучить на месте наскальные рисунки этого района, весьма многочисленные и превосходные по качеству. Первые рисунки на песчаниковых скалах Сахарского Атласа были обнаружены в 1849 году французским разведывательным отрядом, направлявшимся в Аин Сефра. Это было первое открытие произведения доисторического искусства, о котором в то время практически не имели никакого понятия. В том же году немецкий исследователь Генри Барт сообщил о первых наскальных рисунках в Феззане и предсказал, какой интерес они представят для изучения истории населяющих Сахару народностей.
Вдоль горного хребта Ксур можно встретить изображения великолепных слонов, огромных древних буйволов, баранов, несущих между рогами либо некий шарообразный предмет, либо какие-то другие украшения, что приводит на память барана египетского бога Амона и заставляет предполагать египетское происхождение рисунков. К этому нужно еще добавить «становище ста пятидесяти колесниц» в уэде Лар'ар.
Изучив, как рисунки налагаются друг на друга и их стиль, я пришел к выводу, что они расположены в три слоя, для которых характерно наличие изображений древнего буйвола – вымершего вида, в данном случае играющего роль «окаменелости-определителя». От тех, кто занимался этими рисунками до меня, кроме Г.-Б.-М. Фламана, к несчастью, умершего, не завершив своей работы, эти различия ускользнули, к тому же исследователи придавали хронологии второстепенное значение. Зато благодаря исследованиям профессора Вофре известно, что эти древние рисунки восходят к эпохе неолита, потому что орудия, которыми они выполнены, были найдены тут же на месте и никаких изделий, относящихся к более древним временам, в непосредственной близости от них не обнаружено. Я решил, что, благодаря выявленным мной наложениям рисунков друг на друга, смогу доказать существование диких лошади и быка, которых до того принимали за домашние виды. Изучение рисунков в Южном Оране послужило для меня самой лучшей подготовкой к работе в уэде Джерат, потому что знание наскального искусства можно приобрести только на месте.
И хотя я уже отредактировал большую часть работы, посвященной Орану, после всего, что я увидел и узнал на Тассили, я счел нужным внести в нее кое-какие исправления. А потому в конце апреля 1964 года я отправился в Бени-Аббес, в сахарскую лабораторию, подчиненную «Национальному центру научных исследований», где получил назад оба свои лендровера. Меня сопровождал один-единственный сотрудник, фотограф Жерар Луи-Клеман, которого я знал еще по Тассили,– в качестве дополнительной нагрузки ему пришлось сесть за руль второй машины. Мы должны были методически, становище за становищем, снова просмотреть все рисунки между Бени-Унифом и Афлу.
Мы знали, что до некоторых становищ добраться очень нелегко. Вся колючая проволока, установленная в Алжире за время войны, еще оставалась на месте, и целые районы еще не были разминированы, а взлететь в воздух из любви к наскальной живописи нам не улыбалось. Соблюдая осторожность и особенно благодаря помощи местных пастухов, которые не раз проходили по этим опасным местам, нам удалось побывать всюду, кроме ущелья Зенага, потому что дорога к нему была перекрыта, на этот раз из-за конфликта между Алжиром и Марокко. С другой стороны, мне пришлось пережить и кое-какие разочарования. Например, в Бени-Унифе, где скалы, на которых в 1955 году я видел рисунки, были разбиты деревенскими жителями на камень для строительства домов. В Хаджра Махиссерате великолепное панно, на котором изображены слоны, было покрыто слоем масляной краски,– кажется, это сделали французские военные для того, чтобы оно лучше вышло на фотографии! В Тиуте на большом панно со львами и охотниками, том, что находится над пальмовой рощей, красуются свежие надписи по-арабски. В Шебха Дирхеме, где еще лет десять тому назад я видел изображение хорошенькой, маленькой, тонко нарисованной лошадки, я не нашел ничего. Все окрестные скалы были разрушены для того, чтобы замостить дорогу. В Могар Тахтаниа рисунки перемежаются с арабскими и французскими надписями. В Эль Риша прекрасные рисунки, изображающие буйвола, поцарапаны камнем. И наконец, в Гарет Эт-Талебе вся стена рядом с изображением «скорпиона» изрешечена пулеметной очередью, и это еще просто чудо, что сам шедевр не разлетелся на куски. Скалы почернели от зажигательных бомб, корпуса которых валялись кругом. Как тягостны отсутствие уважения к наследию прошлого и устрашающая людская глупость! Но что можно поделать в стране, наполовину занятой пустыней, где охрана памятников почти невозможна?
Нам посчастливилось открыть несколько рисунков, которые до сих пор оставались незамеченными: в Гелмуз Эль-Абиоде, в Гуирет бент Салуле и в Росфат Эль-Хамра Мен Эт-Тате. Это позволило мне пополнить коллекцию копий и фотографий.
Мы произвели пробные раскопки в Бу Алеме и в Гарет Эт-Талебе в надежде найти очаги и орудия, которыми исполнялись рисунки, но, увы, напрасно. Зато я провел очень тщательное исследование и теперь, как мне кажется, могу утверждать, что бараны, которых обычно относили к более поздним временам, чем буйволов и слонов, современны им; часто они изображены на одних и тех же поверхностях скал, выполнены в одинаковой технике и покрыты одинаковым слоем патины. Была ли овца в те времена одомашнена? По всей вероятности, нет, но, может быть, были экземпляры, содержавшиеся в неволе, и, во всяком случае, она служила объектом культа. Позднее овца лишится культовых атрибутов и будет изображаться не отдельно, а стадом, рядом с человеческой фигурой, представляющей, похоже, пастуха. Возможно, это и было началом одомашнивания? Однако баран Южного Орана не имеет ничего общего с бараном Амона [23], который появляется в Египте только при XVIII династии. Значит, первый старше последнего приблизительно на три или четыре тысячелетия. Чем дальше продвигаются исследования, тем больше приходишь к выводу, что нельзя все сводить к влиянию Египта, как это делалось в прошлом. Последние находки показали, что наскальные рисунки Южного Орана и Сахары в целом оказались гораздо древнее самых ранних по времени художественных произведений, которые дал Египет. Недавние раскопки в Хоггаре обнаружили неолитические слои, содержащие керамику, которую способом радиоуглеродного анализа датировали ранее 6500 года до н. э. Если эта дата подтвердится, значит, мы имеем дело с центром неолитической культуры столь же древним, как на Ближнем Востоке [24]. Несомненно, в Египте нет столь древних рисунков, как в Южном Оране или в Центральной Сахаре. Раскопки, произведенные в Египте во время работ по спасению памятников Нильской долины, показали, что самые старые рисунки в этой стране не могут быть старше «периода полорогих».