VIII. ЭКОНОМИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ

ОГЛАВЛЕНИЕ.

 

 

I. СОВЕТСКИЙ БЫТ – стр. 1

 

I. Что делается в России? — Источники познания. — Правительственные сообщения. — Иностранная экспертиза. — Две категории экспертов. — Нелегальная литература. II. Мизерность мировой войны по сравнению с гражданской в России. — «Математическое доказательство» конца большевиков. — Смертная казнь отменена. — «Да здравствует смертная казнь!» — Творимая легенда. — Хаос и случай. — Под условным расстрелом. — Достаточно ли одной правды?

 

 

II. КРЫМ - стр. 35

 

I. Падение Крыма. — На первом этапе. — «Образцовая Эвакуация». — Продолжение исхо­да. — Ни сомнений, ни лукавства.

II. Материал для будущего. — Кто виноват? — То, что было. — Два генерала — два антипо­да. — Стратегия и политика. — Кто кого обошел? — Личная диктатура, как метод преодоления существующей безличной диктатуры — Смысл крымской трагедии. III. Что будет? — Расчеты победителей. — Надежды побежденных. — (С.-Д, К.-Д., С‑Р. — Политические одиночки. — Сложение сил и орган общественного мнения.

 

{292}

III. ДАЛЬНИЙ ВОСТОК. – стр. 72

 

Дальний Восток, как антитеза Крыму. —

I. Нравы сибирской атамановщины в изображении адм. Колчака. — Успехи большевизма за время «колчаковщины». — Борьба против сибирской реакции. — Идея демократического буферного образования. — Переговоры в Томске.

II. Перевороты в Иркутске. — Города-республики: Верхнеудинск, Чита, Благовещенск, Владивосток. — Приморье, как центр борьбы за создание демократического «буфера». — Японское выступление. — Отход большевиков на вторые позиции. — Дальневосточная Республика, как изолятор, и Верхнеудинск, как проводник московской политики. — Читинская конференция. — Агония дальневосточной демократии.

III. Три фактора. — Японская игра кошки с мышью. — Большевистская «правая политика левыми руками». — Положение демократии между молотом и наковальней. — Самоотречение во имя любви к родине.— Неоправданная жертва.

 

IV. КРОНШТАДТ – стр. 105

 

I. Новая страница новой главы. — Непосред­ственность кронштадтского восстания. — Ком­мунистическая кабала и порыв к свободе. — Методы Кронштадта и приемы большевизма. — Внутренняя правда и внешняя сила. — Март 1917 г. и март 1921 г. — II. Полити­ческая идеология. — Кронштадтские «пункты». — Новая жизнь и старая фразеология. — Советы в прошлом. — Советы, как социально-политический принцип. — Советы, как особый порядок избирательной техники. — «Свободно избранные советы», как тактический лозунг переходного времени. — Помрачение умов и развращение душ.

III. Обречен­ность большевистской власти. — Самоощущение властителей. — Ощущение подвластных. — Сокращение социальной базы. — Не безлич­ная и коллективная диктатура класса, а при­ближающаяся к единоличной диктатура партии. — Большевистские нравы и советские по­рядки. — Кто был в Кронштадте: народ или «привилегированные»? — Уроки Кронштадта.

 

 

{293}

V. СУДЬБЫРЕВОЛЮЦИИ – стр. 139

 

I. Эпоха великих реформ рабоче-крестьянского правительства. — Уступки «крестьянскому сословию». — Милости рабочим. — Итоги реформ. — Экономика и политика. — От Маркса к Дюрингу.

II. Историческое приятие по-октябрьского периода революции. — Панлогизм меньшевиков и алогизм большевиков. — Генеалогическое родство и полити­ческое сходство. — Иллюзия, парализующая волю.

III. «Историческая цельность рус­ской смуты». — Отпавшие и ушедшие от рево­люции. — Плоды октября и корни марта. — «Умеренные социалисты», как источник зла.

IV. Проекция будущего. — Мирная революция. — Нео-реставрация. — Термидор. — Бонапартизм. — Условное решение. — «Война роялистам и террористам», как условие восстановления России.

 

 

VI. СУДЬБЫРОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕН­НОСТИ – стр. 179

 

Время, как политический фактор. — Немед­ленная мировая революция и временная пере­дышка. — Две фирмы: «Коминтерн» и «Совнарком».

I. Национальный принцип и большевистская фразеология. — Большевистская практика и единство России. — «Удержаниe советской власти», как начало и конец самоопределения народов.

II. Народы Росcии и мартовская революция. — «Последняя связь». — Порабощение России и освобождение окраинных народов. — От «фанатиков Во­стока» к «империалистам Запада».

III. Балканизаторы. — Щит Британии. — Экспансия Японии. — Бескорыстие Франции. — Прага и Вашингтон.

IV. Новые ноты. — Кавказский союз и балтийское объединение. — Децентрализация и федерация. — Расчленение сверху и объединение снизу. — Пограничные столбы и форма правления. — Большевизм, как отрицание свободы, единства и величия России.

 

{294}

VII. ТИХАЯ СМЕРТЬ – стр. 220

 

I. Чем люди живы? — «Индивидуальное добывание пищи». — От золотого века к каменному.

II. Проклятие прошлого. — Факторы голода: естественные и произвольные. — «Реаль­ный нажим» и размеры голода.

III. Всероссийский Общественный Комитет. — Со­ветская власть и «реалисты-общественники». — Общественность зарубежная. — «Россия превы­ше всего! Народ прежде всего!» — Капитуляция или трамплин? — Кремль и Лубянка. — Тройной просчет. — Ликвидация внутрироссийской помощи.

IV. Помощь, как междуна­родная проблема. — Голод и новые пер­спективы во внешней политике большевиков. — «Коминтерн» и «Коминдел». — Русский голод и интересы Европы, Азии, Америки. — Помощь людям, но не учреждениям! Хлеб голодным, но не кредиты власти!

 

 

VIII. ЭКОНОМИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ ИЛИ ПОЛИТИЧЕСКИЙ ТУПИК?

- стр. 259

 

I. Итоги черного года. — «Пролетарская революция» и «буржуазно-демократическая про­грамма». — Практические достижения.

II. «Новый курс». — Старое в новом. — Новая буржуазия. — «Очаги культурного одичания и разложения». — Реставрационный ажиотаж. — Расчет на воображение. — Капиталистические организаторы социализма.— Что случилось?

III. «Уничтоженная октябрьской революцией» старая буржуазия. — Соблазны. — Капиталистический ренессанс в советской России. — Пример Европы. — На распутье. — Конец маневренного периода.

Предисловие

Предлагаемая книга посвящена событиям и проблемам внутренней жизни России.

Cocmaвляющиe ее очерки не преследовали задачи дать хро­нику или более или менее полный перечень текущих событий. Конкретные факты и события служили лишь материалом, на фоне которого ставились вопросы, освещались темы, посильно разрешались проблемы. Частное в свете общего, текущее и преходящее под углом зрения — не скажу: вечного, а более устойчивого, политико-исторического — таков метод очерков. Он позволил придать и, как нам кажется, сохранить за ними более длительный и общий интерес, независимо от момента и повода к их составлению. Действующие лица и «герои» проходят, обстановка меня­ется, вопросы же и проблемы остаются.

Говоря о разном, о явлениях, отдаленных друг от друга иногда не только географическими и хронологическими датами, очерки связаны воедино общностью плана и социально-политического воззрения. Написанные социалистом-революционером и демократом, они исходят от мысли о Poccиu и возвраща­ются мыслью, чувством и верой к той же России. Что Россия будет и будет свободной, — для нас не только утешение людей, лишенных родины и свободы сегодня и потому невольно взыскующих града нездешнего в будущем.

Наша непоколе­бимая вера в Россию, в то, что 130-миллионная нация в XX веке не может быть обращена в небытие или в рабство, — рассудочно утверждается на том, что Россия перестала уже быть на попечении какого-либо одного класса или одной napmии российской гражданственности. Россия приковала к себе взоры всего человечества, проникнув в самые поры внешней и вну­тренней жизни других народов, связав с своими судьбами судьбы всего мира. И если даже сегодня своею нежитью она определяет судьбы цивилизации, можно ли сомневаться в том, что, когда кончится хождение России по мукам, она, свободная, снова войдет в творчество мировой культуры?!

———

Книга состоит из восьми очерков. Первый и седьмой посвящены бытовым явлениям советского строя: смертной казни и голоду. Второй, mpeтий и четвертый — касаются трех различных методов или типов преодоления больше­визма. Они условно обозначены географическими терминами: Крым, Дальний Восток, Кронштадт. Пятый и шестой — рассматривают судьбы революции и государственного един­ства России. Наконец, последний, восьмой очерк вплотную подходит к тому экономическому «повороту», или политиче­скому тупику, из которого выхода советской власти уже нет.

Многие идеи и проблемы истекшего года можно бы было сейчас иллюстрировать иначе. Многие факты можно было бы дополнить, изложить или прокомментировать на иной лад. Однако, основной и проклятый вопрос русской жизни — падет ли обреченный гибели Карфаген или будет взят — остается, увы, неразрешенным и по сей день. И тем, что место энтузиаста или «краснобая» Станкевича, призывавшего еще год тому назад русскую интеллигенцию «назад в Россию», органически перерождать советскую власть мирным трудом, теперь занято «людьми дела» — Путиловыми, Слащевыми, и Ключниковыми,— прежняя проблема не устраняется, а только видоизменяется.

 

Данные о смертной казни в 1920 году нетрудно было бы дополнить новейшими данными: ссылкой на официальные сводки, по которым за один, например, июнь 1921 г. казнено в Москве 748 человек, в Петрограде — 216, Харькове — 418, Екатеринодаре — 315 и т. д.; или указанием на сентябрьские убийства 61-го в Петрограде... Можно бы было легко иллюстрировать «идею» сохранения русской вооруженной силы заграницей фактами последнего времени: в частности, — убитыми и ранеными на сербской границе в стычках с албанцами... Составляя общий список советских социалистических республик сейчас, надлежало бы в него включить, конечно, и «автономную крымскую советскую социалистическую республику», образованную постановлением В. Ц. И. К. 21-го сего октября...

 

Можно было бы внести изменения и поправки и в менее существенном. Так, в числе «источников познания» России надлежало бы упомянуть о тех возникших недавно заграничных изданиях, которые и сами себя с гор­деливой готовностью именуют «рептилиями». Можно бы было оговорить, что «Голос России» и «Последние Новости», не раз цитируемые в очерках, — переменили в течение «Черного Года» своих редакторов, а с ними вместе и поли­тическое направление. И т. д.

 

Мы не стали, однако, на этот путь, не желая ни отягчать изложения подстрочными примечаниями, ни перерабатывать или заново излагать свои очерки. Те немногочисленные изме­нения, которые все-таки были сделаны, — почти всегда стилисти­ческого свойства.

Нам хотелось сохранить нетронутой первоначальную перспективу, в которой очерки составлялись в качестве внутренних обозрений для №№ 1-8 журнала «Современные Записки» (ноябрь 1920 г. — ноябрь 1921 г.), и которая представляется нам правильной и сейчас.

 

1-ое декабря 1921 г.

Париж.

{1}

 

 

I. CОBETCKИЙ БЫТ.

 

Традиция русской журналистики. — Собирание рассеянного света. — «Рефлекторы» и «аккумуляторы». — I. Что делается в России? — Источники познания. — Правительственные сообщения. — Иностранная экспертиза. — Две категории экспертов.— Нелегальная литература. — II. Мизерность мировой войны по сравнению с гражданской в России. — «Математическое дока­зательство» конца большевиков. — Смертная казнь отменена. — «Да здравствует смертная казнь!» — Творимая легенда. — Хаос и случай. — Под условным расстрелом. — Достаточно ли одной правды?

 

———

 

I.

 

Тютчев был явно односторонен и тенденциозен, когда утверждал, что в Poccию можно только верить. Но он нисколько не преувеличивал, когда заявлял, что ее «аршином общим не измеришь». Нынешняя Россия оказывается неизмеримой ни «об­щим аршином», ни какой-либо иной общей или индивидуаль­ной мерой. Вне точного познания, статистического учета и систематического наблюдения Россия оказывается сейчас вне измерений..

Даже те, кто находятся в России, отказываются ответить на вопрос, — что делается в России? Порвана живая ткань единого государственного организма. Общий запрет покидать места своей приписки, специальные пропуски и разрешения для въезда, прекращение частного пассажирского движения, сокращение тран­спорта, затруднения в продовольствовании в пути, в приискании {2} крова на новом месте, и т.д., создали то, что Россия разбилась на ряд отдельных территорий, живущих своей самостоятельной жизнью и лишенных постоянной связи с населением иногда смежных губерний.

 

Исчезло самое характерное для органической жизни: разнообразие, свежие краски, жизненная пестрота. Ни разных оценок, ни разных отображений. Всюду, насколько хватает глаз, единый, мертвенно-тусклый тон и общий казарменный ранжир. Когда-то можно было не только самому слышать шумы жизни, не только внутренним взором проникать в скрытый ход вещей. Можно было вкладывать свои и чужие персты в действительность. Можно было не только субъективно оценивать, призывать или об­личать, можно было аргументировать независимым суждением или зарегистрированными объективно фактами.

Где эти возможности сейчас? Где те живые люди, которые еще рисковали бы в России регистрировать жизнь по-своему, так, как они ее видят, слышат, оценивают? Если бы даже нашлись такие одиночки, рискующие не своим уютом или свобо­дой, как в былые времена, а своею жизнью — tout court — и не только своею, но и своих близких, — как могли бы они это сделать? Печати нет не только потому, что власть политиче­ски не терпит никаких других органов, кроме своих. Печа­ти нет и по экономическим причинам: потому что нет бума­ги, нет краски, нет машин, нет транспорта и телеграфа, нет продуктивного труда, нет живой России. Вымирают целые возрасты. Отмирают не только целые разряды людей, но и вещи, учреждения, наука, культура. Замирает всякое движение — ли­тературное и идейное — свойственное жизни. Увы, не столько жизнь приходится обозревать теперь в России, сколько смерть, процессы быстрого и медленного умирания...

В таких совершенно исключительных условиях, если не {3} ограничиваться святой верой в Россию, а пытаться хоть как-нибудь «обнять» ее и умом, — не приходится пренебрегать ни одним из существующих источников познания того, что прои­сходит сейчас в отдельных местностях России. А таких источников всего-то три. Это, во-первых, правительственные сообщения, публикуемые во всяческих «Известиях» и «Правдах». Это, во-вторых, показания и заключения, даваемые о России более или менее знатными иностранцами, допущенными туда советской властью. Наконец, в-третьих, это, — изустные рассказы удачливых беженцев из России или полуконспиративные письма, изредка прорывающиеся сквозь все преграды. Сю­да должны быть отнесены и те немногочисленные листки, откры­тые письма и прокламации, которые с риском для жизни, своей и своих близких, все же выпускают уцелевшие в России смельчаки.

Последние два источники скудны. Первый же, более чем обильный, местами положительно затопляющий Россию, до нас доходит тоже лишь случайно и спорадически. Негодный к употреблению в своем натуральном виде, этот источник приобретает некоторые полезные свойства, после определенной об­работки. Кривое зеркало не дает правильного отображения. Одна­ко, и по кривому зеркалу можно получить представление об отображаемом предмете. Так, внося в советские официальные сообщения поправку на нормальное «отклонение», толкуя, как в эпоху самодержавия, умолчания, беря факты и откидывая выводы, умозаключая иногда от обратного, — можно и из большевистской литературы извлечь немало жемчужных зерен.

 

К примеру. Из московской «Правды», т. е. из советского официоза, от 3 сентября с. г. мы узнаем:

 

...«матерная брань составляет теперь около 75% всех произносимых коммунарами слов!, и даже дети, только {4} начинающие говорить, первым делом узнают руга­тельные слова».

 

Или та же «Правда» сообщает о чудесах пролетарской культуры, об изобретениях советских гениев, придумавших — один: «пеньковый водоемный рукав, вполне заменяющий ре­зиновые рукава», а другой — рабочий Долгих:

 

...«изготовление цветных карандашей простым холодным способом, причем карандаши эти ничем не отличаются от фабричных. И, наконец, рабочий Соллогай изобрел машину для литья пломб, за которую техни­ческая комиссия Пермской жел. дороги выдала премию в 100 тысяч рублей и одежду не в зачет».

Когда сопоставляешь подобные факты с показаниями бытописателя советской жизни, М. Горького, свидетельствующего в петроградской «Красной Газете» № 153 от 13 июля:

 

. ..«Труд стал постыдно небрежен и как-то злостно бестолков... Никогда еще мы не работали так скверно и так нечестно, как работаем сейчас... Мелочей тысячи, десятки тысяч, и они создают атмосферу безобразной расхлябанности, лени, преступной небрежности в отношении к имуществу республики... Разумеется, все это очень мелко, особенно мелко для нас, желающих научить весь мир новому порядку и укладу жизни, но можно ли научиться сознательному труду от учителей, которые сами не умеют или не хотят работать, и у которых скоро последние штаны с ног спадут. Не думаю, что европейский рабочий станет смотреть с уважением на голые задницы своих русских товарищей».

 

— этим сообщениям веришь. Веришь не только потому, что они слишком ярки, чтобы быть выдуманными, или — что они совпадают с данными нашего личного опыта и априорными предположениями о возможных достижениях советского строя. Этим фактам веришь потому, что они внутренне убедительны, вполне гармонируют друг с другом и подкрепляют один дру­гой. Язык советского псаломщика не выходит за пределы лексикона, употребляемого 75 % коммунистов. Гений советской культуры не идет дальше сметки и выдумки кустаря, {5} возвращающей Россию к примитивному, докапиталистическому произ­водству. Натуральная пенька и «холодные способы» взамен ре­зины, топлива и машины — эти официально удостоверенные факты выразительнее многих трактатов говорят о чудесах советской республики и ее явных преимуществах перед всеми «паршивенькими» буржуазными демократиями.

Большевистские перья вольны из нужды делать добродетель: крайнее материальное обнищание и вырождение выдавать за перлы пролетарского творчества. Но если откинуть правительствующее задание, — факты, сообщаемые правительственной печатью, сохраняют свое значение. Они имеют сугубое значение для тех, кто свой законный скепсис к показаниям заинтересованных сторон почему-то склонны проявлять односторонне: не в отношении в предержащей большевистской власти и ее «официальным» сообщениям, а в отношении к жертвам этой власти, взывающим о ее преступлениях.

Современное правосознание настолько твердо установило, что на обвинителе лежит бремя доказательств, что даже в атмосфере полного отрицания права и всех основ судебного процес­са, — то же требование доказать свои обвинения возлагается и на противников большевистского режима, предусмотрительно лишившего свои жертвы не только возможности доказать свои утверждения, но, зачастую, — даже самого существования. В таких условиях не приходится проходить мимо того материала, ко­торый временами приносят мутные воды большевистской лите­ратуры. Материал этот редко доброкачественен. Но он незаменим. Одни только ему и верят, только его и ценят. Но и для более щепетильных и брезгливых показания большевиков о самих себе представляют несомненную ценность. Ибо обма­нывать можно и себя, и других, — клеветать же можно, только на других. Кто станет клеветать на себя?

 

———

{6} Другой источник — свидетельства иностранцев — требует тоже осторожного с собой обращения.

Иностранная экспертиза по русским делам свое главное значение сохраняет для формирования общественного мнения в странах, экспортирующих экспертов: своим всегда верят больше и скорее, все люди, классы и нации.

Экспертов приходится подразделять на две категории: на психологически приявших «советскую платформу» и ее отвергших.

У первых сведения можно черпать лишь с теми же ого­ворками и поправками, что и у российских апологетов больше­визма. Пожалуй, — даже с большими. Ибо там, где отечествен­ный большевик откровенен до цинизма, там его западноевропейский выученик застенчив и робок, и не всегда твердо повторяет положенные ему зады.

Совсем недавно один из таких большевистских недорос­лей — Кашэн — пытался убедить общественное мнение Франции в необычайном расцвете пролетарской культуры в России:

 

«Самый широкий простор открыт инициативе и изобретениям, которые рождает пролетарский гений по мере того, как освобождение от капитализма и просвещение дают ему больше досуга», — писал Марсель Кашэн по приезде из России. (L'Humanité — 8.VIII).

 

Достаточно вспомнить зарегистрированные самими больше­виками «пеньковые водоемные рукава» или «холодный способ» изготовления карандашей, — чтобы по достоинству оценить и восторг Кашэна, и достоверность его показаний.

 

Большинство из того, что сообщают эксперты кашэновской категории, — негодно к употреблению. Но некоторые, преиму­щественно бытовые частности, о которых рассказывают неиску­шенные простецы, должны быть удержаны, как материал, исходящий от лиц, желающих оправдать советский режим и, вопреки своему заданию, его обличающих.

{7} Когда восхищенные иностранцы отзываются о нотах советского комиссариата иностранных дел, как о «шедевре мысли, здравого рассудка, умелости и честной открытой дипломатии» (Кашэн в L'«Humanité», 12-IX); или заявляют, что «ни одно законодательство в мире не может идти в сравнение с законодательством о социальном обеспечении в России» (Фроссар, там же, 31-VIII), — мы можем совершенно спокойно пройти мимо этого необоснованного энтузиазма. Всякий знает эти ноты и может самостоятельно оценить эти «шедевры». Мы при этом вспоминаем лишь об «une femme brune, aux formes sculpturales, au visage d'une rare finesse» и «de la vodka de derrière les fagots», о которых так живопис­но и непосредственно повествует Фроссар, рассказывая о приеме, который его ждал в Москве и под Москвой, — и спрашиваем: «брюнетка» или «водка» застила глаза заезжим иностранцам настолько, что они не увидели в советской России то­го, что есть, и нашли в ней то, чего нет?...

Но когда тот же Фроссар передает содержание беседы, ко­торую он имел с председателем Высшего Экономического Совета, мы можем извлечь из этой передачи ценные данные.

 

«Показывая нам два громадных тома — кодекс труда, Рыков обратил наше внимание на то, что большая часть внесенных в кодекс законов и декретов имеет только исторический интерес. Они отменены или заменены другими. Советский режим не останавливается ни перед какой рутиной. Он удивительно умеет приспособляться ко всякому новому положению».

 

Это «удивительное умение приспособляться ко всякому ново­му положению» и признание «только исторического интереса» за большей частью «рабоче-крестьянских» законов и декретов должно быть удержано не только потому, что эта характеристика советского строя исходит от одного из советских авторитетов, но и потому, что она обобщает те эмпирические и разрозненные {8} факты, которые давно доходили до нас об удлинении рабочего дня; о премиальной системе; об упразднении всякого, не только рабочего, контроля; об единоличном начале в управлении; и т. д.

 

———

Вторую категорию иностранных экспертов составляют те, которые были и оказались «иммунны» по отношение к больше­визму. Из этого источника можно почерпнуть не только то, что советская власть сочла нужным показать своим гостям. Там можно встретить и то, что путешественники сами увидали: не то потому, что зрелище слишком резко бросалось в глаза; не то потому, что они сами изловчились подсмотреть.

Англичанка Сноуден свидетельствует о неусыпном наблюдении, которому подвергали советских гостей агенты власти «для защиты делегатов от контрреволюционеров и польских шпионов, у которых могут оказаться «бомбы в карманах».

Она поражается той умелости, с которой советские власти

 

...«ставили делегацию в особо хорошие материальные условия для того, чтобы извлечь из нашего пребывания в России наибольшую пользу для целей пропаганды».

 

И тем не менее кое-что она все-таки сумела подметить са­мостоятельно.

 

«Я видела профессоров университета, явившихся ко мне с визитом, в лохмотьях подобно английским бродягам. Мне часто приходилось видеть бедных женщин в ситцевых платьях, и ясно было, что платья покрывают голое тело... С завистью смотрели они на наши башмаки и испытывали большое удовольствие от прикосновения к коже на обуви».

 

Этот источник, конечно, ценен. Для нас его значение умаляется лишь тем особым подходом к русской проблеме, который за последнее время стал общепринятым среди всей {9} антибольшевистской оппозиции в Европе. И антибольшевики-социалисты здесь, увы, не составляют исключения.

 

Русский большевизм, его цели и методы — при этом подходе — осуждаются не сами по себе и не безусловно, а ограничи­тельно, применительно лишь к Западной Европе. Для себя английские, французские, немецкие, итальянские и иные рабочие отвергают большевизм. Но русским рабочим предоставляется в полной мере пользоваться его благами. Реакция против во всех отношениях неудачных интервенций, которые предприни­мали меньше всего думавшие о России правительства, — психоло­гически вполне законна. Но эта реакция доходит до того, что и западноевропейский рабочий класс отказывается вмешиваться в русские дела. Даже словом!

Отказывается осудить больше­визм для России рекомендуя придерживаться по отношение в ней фритредерского принципа, невмешательства — laisser faire, laisser passer.

Этот отказ от вмешательства в «чужие» дела — в дела, связанного международной солидарностью клас­са трудящихся России — доводит иногда ревнителей такого ме­тода до извращения действительности. «Русский народ предпочи­тает советскую систему. Это его дело», — рискнул «от имени всего рабочего класса Великобритании» заявить на последнем конгрессе трэд-юнионов один из признанных вождей английских рабочих — Томас.

 

Вот это-то различение между Европой, для которой большевизм негоден, и Россией, для которой он будто бы пригоден, подобно многим другим товарам, изготовляемым на капиталистическом рынке со специальной пометкой «bon pour l'Orient» — «годится для Востока», этот своеобразный подход иностранцев к российским нуждам и горю исключительно с точки зрения своей, замкнутой национальными пределами, внешней и внут­ренней политики, не может не ранить больно достоинства {10} российских граждан. Он заставляет российских социалистов от­носиться сдержанно в дарам даже единомышленных данайцев.

 

———

Есть, наконец, и третий источник познания России, самый ценный, но и самый редкий. Это — документы и отзывы пребывающих в России политических деятелей. Изредка такие доку­менты все-таки пробиваются на вольный простор, несмотря на все чрезвычайные заставы и преграды. Этот источник сугубо ценен: не только по содержанию непосредственно в нем почерпаемого; он ценен и тем, что дает возможность использо­вать другие источники познания, освещая советский хаос и внося поправки в показания других, искажающих правду по умыслу или незнанию.

Так, письмо, дошедшее недавно к П. Б. Аксельроду из Москвы, от одного из ближайших его друзей и товарищей по социал-демократической партии, удостоверяет следующий, неслыханный в летописях открытого социалистического движения скандал.

 

«Фроссар, и Кашэн, — пишет корреспондент П. А. Аксельрода, — привезли московским социалистам-революционерам письмо от Сухомлина, адресованное Мартову с просьбой передать кому-либо из с.-р. Эти милые фран­цузы не нашли ничего лучшего, как передать письмо в Комиссариат иностранных дел. Там письмо вскрыли и сняли копию. Лишь после этого, и то случайно, дошло оно до Мартова. Письмо совершенно невинного содержания. Простая информация. Несчастья большого не произошло. Но что вы скажете об этих сотрудниках Черного Советского Кабинета?»

 

В том же письме, сообщается:

 

«Вступительная речь Бен Тернера в Петербурге была безжалостно извращена Балабановой. То же самое про­изошло с речью Споуден в Москве. Балабанова по­просту опустила целую половину, показавшуюся ей ниспровержением существующего строя.

{11} Великий престидижитатор Гришка Зиновьев принял свои меры, чтобы показать англичанам наши «достатки». На банкете в Петербурге столы ломились под тяжестью яств: были горы хлеба, масла, телятины, и т. д. Рабочие и работницы набросились на эти деликатесы, которых они давно не видали. Англичан поразила жадность, с которой рабочие все пожирали. Демонстрация нашего «благополучия» в продовольственном отношении прова­лилась».

 

Такие сообщения имеют, конечно, более общий смысл, не­жели факты, в них заключенные. В частности, каждый может задать себе вопрос: если Балабанова «опускала» то, что ей не нравилось в речах иностранцев, то в каком виде до­ходили до иностранцев речи, с которыми к ним обращались русские граждане, не из числа агентов власти?

Что «доносили» до слуха иностранцев советские переводчики, среди которых Балабанова по справедливости считается одной из наименее бесчестных?..

 

Вообще общались ли иностранцы с русскими политически­ми деятелями некоммунистического толка? В этом позволитель­но сомневаться, судя по документу, дошедшему до нас от Центрального Комитета Российской Социал-Демократической Рабо­чей Партии и озаглавленному «Письмо к партийным организациям». Этот документ имеет такой же вид, какой имела обыкновенно нелегальная литература недоброго старого времени, когда, как и ныне, гектограф заменял в России свободный станок. Мы читаем в нем:

 

«Приставленные к приезжим переводчики играли роль церберов, охраняющих их от тлетворного влияния подлинной русской действительности. Письма, обращенные к делегации, кем-то вскрывались и, когда нужно, унич­тожались. Так, делегация не получила приветственного письма петербургского комитета нашей партии, которому поэтому не удалось вступить с ней в контакт.

В Москве агенты «Чрезвычайки» караулили помещение делегации и «проверяли» приходящих. Власти {12} старались занять все время делегации торжествами, парадами и осмотром советских учреждений.

Поездка по Волге и на фронт, устроенная англичанам властями, была организована в обычном порядке экскурсии «высочайших гостей», которым показывают заранее подготовленные спектакли.

При таких обстоятельствах, партии трудно было в ее полулегальном положении значительно расширить рамки действительного ознакомления английских това­рищей с русскою жизнью и приходилось приспособиться к создавшимся условиям».

 

Эти слова выростают в своем значении, если принять во внимание, что «в своих беседах с английской делегацией и работах для нее» Центр. Ком. Рос. Соц.-Дем. Раб. Партии ставил своею целью прежде всего «укрепить борьбу английского пролетариата против интервенции и за признание советской России», «подчиняя, — как говорится в документе, — всю критику общей и экономической политики большевизма и его методов требованию усиления борьбы международного пролетариата за снятие блокады и мир с Россией».

Именно эти-то беседы, вероятно, и подсказали впечатлитель­ной миссис Сноуден ее суровый отзыв о российских социал-демократах, как о «молчаливых свидетелях растущего отчаяния, страданий и нужды». Они в то же время подчеркивают тепличность этой обстановки, в которой выращивались суждения иностранных делегатов о русских делах. Если иностранцев устраняли от общения даже с теми, кто в смысле ближайших достижений во внешней политике практически добивал­ся того же, к чему всячески стремилась и советская власть, — то можно ли было ждать свободной встречи иностранцев с теми, кто «не подчинял» критику большевизма требованиям признания советской власти, — с «немолчаливыми свидетелями» ра­стущего отчаяния, страданий и нужды, — словом, с теми, кто ниспровержение большевистского строя вооруженной рукой считал и считает не клятвой пылкого Аннибала. данной в {13} минуту увлечения, а исторической неизбежностью, роковой и непреодолимой никаким передвижением политических целей, никаким подчинением главного привходящему и произ­водному?

Или таких в советской России уже немного осталось?..

Увы, у нас нет достаточной уверенности в благоприятном ответе на этот вопрос в особенности, в отношении российских центров, всегда шедших впереди и своим примером увлекавших провинцию.

Вот другой документ — открытые письма Виктора Чернова к Ленину и Каменеву по поводу ареста его семьи — жены и трех дочерей, в возрасте от 10 до 17 лет, посаженных в тюрьму после митинга московских печатников, на котором, в присутствии английской делегации, с яркой речью выступил их отец и муж, неузнанный агентами власти, благодаря отросшей бороде. Поздравляя Ленина «с крупным успехом на внутреннем фронте», В. М. Чернов писал:

 

«Обстоятельства этого ареста показывают, что я могу поздравить совет народных комиссаров также с немалым прогрессом в технике работы его розыскных органов, после задержания матери, к детям, находя­щимся в поезде железной дороги, подсылают какого-то человека, ночью, сообщающего им эту тревожную весть, в расчете, что они бросятся, как к единственному убе­жищу, к отцу; по их пятам пускают сыщиков, устраивают целую облаву и арестуют, как мнимого Чернова, человека, вся вина которого в том, что он осмелился принять с вокзала и обогреть детей, оказавшихся вне­запно без приюта, без отца и матери.

Это — уже второй случай провокаторского подсыла... Вся грязь провокаторски-предательских приемов, не брезгающих эксплуатировать чувства детей к отцу, все то, перед чем останавливались порой даже более чистоплотные из жандармов старого режима, — ныне воскрешено вами».

 

Письмо Каменеву — более личного содержания. Оно вызвано попыткой Каменева (или его жены) нето взять к себе {14} заключенную в тюрьму десятилетнюю девочку Чернова, не то перевести ее в кремлевский детский сад. Протест против этой попытки заключается словами:

 

«Если бы в России, находящейся под Вашим управлением, могла идти речь о правах, — я по праву отца требовал бы передачи моей дочери представителям общества помощи политическим ссыльным и заключенным (Кр. Кр.). Но так как в современной России, кроме членов Вашей партии, все ввергнуты в состояние полного бесправия, то в Вашей власти, конечно, — изощряться в изобретении различных форм секвестра малолетних детей Ваших политических противников-социалистов, а в нашей власти лишь одно: публично клеймить всю гнусность подобных деяний, до которых даже самодержавие доходило в виде исключения в наиболее темные и позорные времена своего существования».

 

Что в «их» власти — более или менее общеизвестно. «Изощрения в изобретении различных форм секвестра малолетних детей» — только новый штрих, деталь в общей системе этой власти. Но чтобы «в нашей власти» оставалось «лишь одно», единственное средство борьбы — «публично клеймить всю гнус­ность подобных деяний», — слышать такое признание из уст лидера партии, справедливо гордившейся своим активизмом, — это, быть может, самое безотрадное из тех безрадостных вестей, которые доходят из России...

Случайные образцы последнего вида «источников познания» России — частные