1 Ход не мешал речам, и речи – ходу;
И мы вперед спешили, как спешит
Корабль под ветром в добрую погоду.
4 А тени, дважды мертвые на вид,
Провалы глаз уставив на живого,
Являли ясно, как он их дивит.
7 Я, продолжая начатое слово,
Сказал: «Она, быть может, к вышине
Идет медлительней из‑за другого.
10 Но где Пиккарда,[1006] – скажешь ли ты мне?
А здесь – кого бы вспомнить полагалось
Из тех, кто мне дивится в тишине?»
13 «Моя сестра, чьей красоте равнялась
Ее лишь благость, радостным венцом
На высотах Олимпа[1007] увенчалась».
16 Так он сказал сначала; и потом:
«Ничье прозванье здесь не под запретом;
Ведь каждый облик выдоен постом.
19 Вот Бонаджунта Луккский,[1008] – и при этом
Он пальцем указал, – а тот, щедрей,
Чем прочие, расшитый темным цветом,[1009]
22 Святую церковь звал женой своей;
Он был из Тура; искупает гладом
Больсенских, сваренных в вине, угрей».[1010]
25 Еще он назвал многих, шедших рядом;
И не был недоволен ни один:
Я никого не видел с мрачным взглядом.
28 Там грыз впустую пильский Убальдин[1011]
И Бонифаций, посохом Равенны
Премногих пасший длинный ряд годин.[1012]
31 Там был мессер Маркезе;[1013] в век свой бренный
Он мог в Форли, не иссыхая, пить,
Но жаждой мучился ежемгновенной.
34 Как тот, кто смотрит, чтобы оценить,
Я, посмотрев, избрал поэта Лукки,
Который явно жаждал говорить.
37 Сквозь шепот, имя словно бы Джентукки
Я чуял там,[1014] где сам он чуял зной
Ниспосланной ему язвящей муки.
40 «Дух, если хочешь говорить со мной, –
Сказал я, – сделай так, чтоб речь звучала
И нам обоим принесла покой».
43 «Есть женщина, еще без покрывала,[1015] –
Сказал он. – С ней отрадным ты найдешь
Мой город, хоть его бранят немало.
46 Ты это предсказанье унесешь
И, если понял шепот мой превратно,
Потом увидишь, что оно не ложь.[1016]
49 Но ты ли тот, кто миру спел так внятно
Песнь, чье начало я произношу:
«Вы, жены, те, кому любовь понятна?»
52 И я: «Когда любовью я дышу,
То я внимателен; ей только надо
Мне подсказать слова, и я пишу».[1017]
55 И он: «Я вижу, в чем для нас преграда,
Чем я, Гвиттон, Нотарий[1018] далеки
От нового пленительного лада.
58 Я вижу, как послушно на листки
Наносят ваши перья[1019] смысл внушенный,
Что нам, конечно, было не с руки.
61 Вот все, на взгляд хоть самый изощренный,
Чем разнятся и тот и этот лад».
И он умолк, казалось – утоленный.
64 Как в воздухе сгрудившийся отряд
Проворных птиц, зимующих вдоль Нила,[1020]
Порой спешит, вытягиваясь в ряд,
67 Так вся толпа вдруг лица отвратила
И быстрым шагом дальше понеслась,
От худобы и воли легкокрыла.
70 И словно тот, кто, бегом утомясь,
Из спутников рад пропустить любого,
Чтоб отдышаться, медленно пройдясь,
73 Так здесь, отстав от сонмища святого,
Форезе шел со мной, нетороплив,
И молвил: «Скоро ль встретимся мы снова?»
76 И я: «Не знаю, сколько буду жив;
Пусть даже близок берег, но желанье
К нему летит, меня опередив;
79 Затем что край, мне данный в обитанье,[1021]
Что день – скуднее доблестью одет
И скорбное предвидит увяданье».
82 И он: «Иди. Зачинщика всех бед
Звериный хвост, – мне это въяве зримо, –
Влачит к ущелью, где пощады нет.
85 Зверь мчится все быстрей, неудержимо,
И тот уже растерзан, и на срам
Оставлен труп, простертый недвижимо.
88 Не много раз вращаться тем кругам
(Он вверх взглянул), чтобы ты понял ясно
То, что ясней не вымолвлю я сам.[1022]
91 Теперь простимся; время здесь всевластно,
А, идя равной поступью с тобой,
Я принужден терять его напрасно».
94 Как, отделясь от едущих гурьбой,
Наездник мчит коня насколько можно,
Чтоб, ради славы, первым встретить бой,
97 Так, торопясь, он зашагал тревожно;
И вновь со мной остались эти два,
Чье имя в мире было столь вельможно.
100 Уже его я различал едва,
И он не больше был доступен взгляду,
Чем были разуму его слова,
103 Когда живую, всю в плодах, громаду
Другого древа я увидел вдруг,
Крутого склона обогнув преграду.
106 Я видел – люди, вскинув кисти рук,
Взывали к листьям, веющим широко,
Как просит детвора, теснясь вокруг,
109 А окруженный не дает до срока,
Но, чтобы зуд желания возрос,
Приманку держит на виду высоко.
112 Потом ушли, как пробудясь от грез.
Мы подступили, приближаясь слева,
К стволу, не внемлющему просьб и слез.
115 «Идите мимо! Это отпрыск древа,
Которое растет на высотах
И от которого вкусила Ева».[1023]
118 Так чей‑то голос говорил в листах;
И мы, теснясь, запретные пределы
Вдоль кручи обогнули второпях.
121 «Припомните, – он говорил, – Нефелы
Проклятый род, когда он, сыт и пьян,
На бой с Тезеем ринулся, двутелый;[1024]
124 И как вольготно пил еврейский стан,
За что и был отвергнут Гедеоном,
Когда с холмов он шел на Мадиан».[1025]
127 Так, стороною, под нависшим склоном,
Мы шли и слушали про грех обжор,
Сопровожденный горестным уроном.
130 Потом, все трое, вышли на простор
И так прошли в раздумье, молчаливы,
За тысячу шагов, потупя взор.
133 «О чем бы так задуматься могли вы?» –
Нежданный голос громко прозвучал,
Так что я вздрогнул, словно зверь пугливый.
136 Я поднял взгляд; вовеки не блистал
Настолько ослепительно и ало
В горниле сплав стекла или металл,
139 Как тот блистал, чье слово нас встречало:
«Чтобы подняться на гору, здесь вход;
Идущим к миру – здесь идти пристало».
142 Мой взор затмился, встретив облик тот;
И я пошел вослед за мудрецами,
Как человек, когда на слух идет.
145 И как перед рассветными лучами
Благоухает майский ветерок,
Травою напоенный и цветами,
148 Так легкий ветер мне чело облек,
И я почуял перьев мановенье,
Распространявших амврозийный ток,
151 И услыхал: «Блажен, чье озаренье
Столь благодатно, что ему чужда
Услада уст и вкуса вожделенье,
154 Чтоб не алкать сверх меры никогда».
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
1 Час понуждал быстрей идти по всклону,
Затем что солнцем полудённый круг
Был сдан Тельцу, а ночью – Скорпиону;[1026]
4 И словно тот, кто не глядит вокруг,
Но направляет к цели шаг упорный,
Когда ему помедлить недосуг,
7 Мы, друг за другом, шли тесниной горной,
Где ступеней стесненная гряда
Была как раз для одного просторной.
10 Как юный аист крылья иногда
Поднимет к взлету и опустит снова,
Не смея оторваться от гнезда,
13 Так и во мне, уже вспылать готова,
Тотчас же угасала речь моя,
И мой вопрос не претворялся в слово.
16 Отец мой, видя, как колеблюсь я,
Сказал мне на ходу: «Стреляй же смело,
Раз ты свой лук напряг до острия!»
19 Раскрыв уста уже не оробело:
«Как можно изнуряться, – я сказал, –
Там, где питать не требуется тело?»
22 «Припомни то, как Мелеагр сгорал,[1027]
Когда подверглась головня сожженью,
И минет горечь, – он мне отвечал. –
25 И, рассудив, как всякому движенью
Движеньем вторят ваши зеркала,[1028]
Ты жесткое принудишь к размягченью.
28 Но, чтобы мысль твоя покой нашла,
Вот Стаций здесь; и я к нему взываю,
Чтобы твоя болячка зажила».
31 «Прости, что вечный строй я излагаю
В твоем присутствии, – сказал поэт. –
Но отказать тебе я не дерзаю».
34 Потом он начал: «Если мой ответ
Ты примешь в разуменье, сын мой милый,
То сказанному «как» прольется свет.
37 Беспримесная кровь, которой жилы
Вобрать не могут в жаждущую пасть,
Как лишнее, чего доесть нет силы,
40 Приемлет в сердце творческую власть
Образовать собой все тело ваше,
Как в жилах кровь творит любую часть.
43 Очистясь вновь и в то сойдя, что краше
Не называть, впоследствии она
Сливается с чужой в природной чаше.
46 Здесь та и эта соединена,
Та – покоряясь, эта – созидая,
Затем что в высшем месте[1029] рождена.
49 Смешавшись с той и к делу приступая,
Она ее сгущает, сгусток свой,
Раз созданный, помалу оживляя.
52 Зиждительная сила, став душой,
Лишь тем отличной от души растенья,
Что та дошла, а этой – путь большой,
55 Усваивает чувства и движенья,
Как гриб морской, и нужные дает
Зачатым свойствам средства выраженья.
58 Так ширится, мой сын, и так растет
То, что в родящем сердце пребывало,
Где естество всю плоть предсоздает.
61 Но уловить, как тварь младенцем стала,
Не так легко, и здесь ты видишь тьму;
Мудрейшего, чем ты, она сбивала,
64 И он учил, что, судя по всему,
Душа с возможным разумом не слита,
Затем что нет вместилища ему.[1030]
67 Но если правде грудь твоя открыта,
Знай, что, едва зародыш завершен
И мозговая ткань вполне развита,
70 Прадвижитель, в веселии склонен,
Прекрасный труд природы созерцает,
И новый дух в него вдыхает он,
73 Который все, что там росло, вбирает;
И вот душа, слиянная в одно,
Живет, и чувствует, и постигает.
76 И если то, что я сказал, темно,
Взгляни, как в соке, что из лоз сочится,
Жар солнца превращается в вино.
79 Когда ж у Лахезис[1031] весь лен ссучится,
Душа спешит из тела прочь, но в ней
И бренное, и вечное таится.
82 Безмолвствуют все свойства прежних дней;
Но память, разум, воля – те намного
В деянии становятся острей.
85 Она летит, не медля у порога,
Чудесно к одному из берегов;[1032]
Ей только здесь ясна ее дорога.
88 Чуть дух очерчен местом, вновь готов
Поток творящей силы излучаться,
Как прежде он питал плотской покров.
91 Как воздух, если в нем пары клубятся
И чуждый луч их мгла в себе дробит,
Различно начинает расцвечаться,
94 Так ближний воздух принимает вид,
В какой его, воздействуя, приводит
Душа, которая внутри стоит.[1033]
97 И как сиянье повсеместно ходит
За пламенем и неразрывно с ним,
Так новый облик вслед за духом бродит
100 И, так как тот через него стал зрим,
Зовется тенью; ею создаются
Орудья чувствам – зренью и другим.
103 У нас владеют речью и смеются,
Нам свойственны и плач, и вздох, и стон,
Как здесь они, ты слышал, раздаются.
106 И все, чей дух взволнован и смущен,
Сквозит в обличье тени; оттого‑то
И был ты нашим видом удивлен».[1034]
109 Последнего достигнув поворота,
Мы обратились к правой стороне,
И нас другая заняла забота.
112 Здесь горный склон – в бушующем огне,
А из обрыва ветер бьет, взлетая,
И пригибает пламя вновь к стене;
115 Нам приходилось двигаться вдоль края,
По одному; так шел я, здесь – огня,
А там – паденья робко избегая.
118 «Тут надо, – вождь остерегал меня, –
Глаза держать в поводьях неустанно,
Себя все время от беды храня».
121 «Summae Deus clementiae»,[1035] – нежданно
Из пламени напев донесся к нам;
Мне было все же и взглянуть желанно,
124 И я увидел духов, шедших там;
И то их путь, то вновь каймы полоска
Мой взор распределяли пополам.
127 Чуть гимн умолк, как «Virum non cognosco!»[1036] –
Раздался крик. И снова песнь текла,
Подобием глухого отголоска.
130 И снова крик: «Диана не могла
В своем лесу терпеть позор Гелики,[1037]
Вкусившей яд Венеры». И была
133 Вновь песнь; и вновь превозносили клики
Жен и мужей, чей брак для многих впредь
Явил пример, безгрешностью великий.
136 Так, вероятно, восклицать и петь
Им в том огне все время полагалось;
Таков бальзам их, такова их снедь,
139 Чтоб язва наконец зарубцевалась.
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
1 Пока мы шли, друг другу вслед, по краю
И добрый вождь твердил не раз еще:
«Будь осторожен, я предупреждаю!» –
4 Мне солнце било в правое плечо
И целый запад в белый превращало
Из синего, сияя горячо;
7 И где ложилась тень моя, там ало
Казалось пламя; и толпа была,
В нем проходя, удивлена немало.
10 Речь между ними обо мне зашла,
И тень, я слышал, тени говорила:
«Не таковы бесплотные тела».
13 Иные подались, сколь можно было,
Ко мне, стараясь, как являл их вид,
Ступать не там, где их бы не палило.
16 «О ты, кому почтительность[1038] велит,
Должно быть, сдерживать поспешность шага,
Ответь тому, кто жаждет и горит![1039]
19 Не только мне ответ твой будет благо:
Он этим всем нужнее, чем нужна
Индийцу или эфиопу влага.
22 Скажи нам, почему ты – как стена
Для солнца, словно ты еще не встретил
Сетей кончины». Так из душ одна[1040]
25 Мне говорила; я бы ей ответил
Без промедленья, но как раз тогда
Мой взгляд иное зрелище приметил.
28 Навстречу этой новая чреда
Шла по пути, объятому пыланьем,
И я помедлил, чтоб взглянуть туда.
31 Вдруг вижу – тени, здесь и там, лобзаньем
Спешат друг к другу на ходу прильнуть
И кратким утешаются свиданьем.
34 Так муравьи, столкнувшись где‑нибудь,
Потрутся рыльцами, чтобы дознаться,
Быть может, про добычу и про путь.
37 Но только миг объятья дружбы длятся,
И с первым шагом на пути своем
Одни других перекричать стремятся, –
40 Те, новые: «Гоморра и Содом!»,[1041]
А эти: «В телку лезет Пасифая[1042],
Желая похоть утолить с бычком!»
43 Как если б журавлей летела стая –
Одна к пескам, другая на Рифей,[1043]
Та – стужи, эта – солнца избегая,
46 Так расстаются две чреды теней,
Чтоб снова петь в слезах обычным ладом
И восклицать про то, что им сродней.
49 И двинулись опять со мною рядом
Те, что меня просили дать ответ,
Готовность слушать выражая взглядом.
52 Я, видя вновь, что им покоя нет,
Сказал: «О души, к свету мирной славы
Обретшие ведущий верно след,
55 Мой прах, незрелый или величавый,
Не там остался: здесь я во плоти,
Со мной и кровь ее, и все суставы.
58 Я вверх иду, чтоб зренье обрести:
Там есть жена,[1044] чья милость мне дарует
Сквозь ваши страны смертное нести.
61 Но, – и скорее да восторжествует
Желанье ваше, чтоб вас принял храм
Той высшей тверди, где любовь ликует, –
64 Скажите мне, а я письму предам,
Кто вы и эти люди кто такие,
Которые от вас уходят там».
67 Так смотрит, губы растворив, немые
От изумленья, дикий житель гор,
Когда он в город попадет впервые,
70 Как эти на меня стремили взор.
Едва с них спало бремя удивленья, –
Высокий дух дает ему отпор, –
73 «Блажен, кто, наши посетив селенья, –
Вновь начал тот, кто прежде говорил, –
Для лучшей смерти черплет наставленья!
76 Народ, идущий с нами врозь, грешил
Тем самым, чем когда‑то Цезарь клики
«Царица» в день триумфа заслужил.[1045]
79 Поэтому «Содом» гласят их крики,
Как ты слыхал, и совесть их язвит,
И в помощь пламени их стыд великий.
82 Наш грех, напротив, был гермафродит;
Но мы забыли о людском законе,
Спеша насытить страсть, как скот спешит,
85 И потому, сходясь на этом склоне,
Себе в позор, мы поминаем ту,
Что скотенела, лежа в скотском лоне.[1046]
88 Ты нашей казни видишь правоту;
Назвать всех порознь мы бы не успели,
Да я на память и не перечту.
91 Что до меня, я – Гвидо Гвиницелли;[1047]
Уже свой грех я начал искупать,
Как те, что рано сердцем восскорбели».
94 Как сыновья, увидевшие мать
Во времена Ликурговой печали,
Таков был я, – не смея показать, –
97 При имени того, кого считали
Отцом и я, и лучшие меня,
Когда любовь так сладко воспевали.[1048]
100 И глух, и нем, и мысль в тиши храня,
Я долго шел, в лицо его взирая,
Но подступить не мог из‑за огня.
103 Насытя взгляд, я молвил, что любая
Пред ним заслуга мне милей всего,
Словами клятвы в этом заверяя.
106 И он мне: «От признанья твоего[1049]
Я сохранил столь светлый след, что Лета
Бессильна смыть иль омрачить его.
109 Но если прямодушна клятва эта,[1050]
Скажи мне: чем я для тебя так мил,
Что речь твоя и взор полны привета?»
112 «Стихами вашими, – ответ мой был. –
Пока продлится то, что ныне ново,[1051]
Нетленна будет прелесть их чернил».
115 «Брат, – молвил он, – вот тот[1052] (и на другого
Он пальцем указал среди огней)
Получше был ковач родного слова.
118 В стихах любви и в сказах[1053] он сильней
Всех прочих; для одних глупцов погудка,
Что Лимузинец[1054] перед ним славней.
121 У них к молве, не к правде ухо чутко,
И мненьем прочих каждый убежден,
Не слушая искусства и рассудка.
124 «Таков для многих старых был Гвиттон[1055],
Из уст в уста единственно прославлен,
Покуда не был многими сражен.
127 Но раз тебе простор столь дивный явлен,
Что ты волен к обители взойти,
К той, где Христос игуменом поставлен,
130 Там за меня из «Отче наш» прочти
Все то, что нужно здешнему народу,
Который в грех уже нельзя ввести».
133 Затем, – быть может, чтобы дать свободу
Другим идущим, – он исчез в огне,
Подобно рыбе, уходящей в воду.
136 Я подошел к указанному мне,
Сказав, что вряд ли я чье имя в мире
Так приютил бы в тайной глубине.
139 Он начал так, шагая в знойном вире:
«Tan m'abellis vostre cortes deman,
Qu'ieu no me puesc ni voill a vos cobrire.
142 Ieu sui Arnaut, que plor e vau cantan;
Consiros vei la passada folor,
E vei jausen lo joi qu'esper, denan.
145 Ara vos prec, per aquella valor
Que vos guida al som de l'escalina,
Sovenha vos a temps de ma dolor!»[1056]
148 И скрылся там, где скверну жжет пучина.
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
1 Так, чтоб ударить первыми лучами
В те страны, где его творец угас,
Меж тем как Эбро льется под Весами,
4 А волны в Ганге жжет полдневный час,
Стояло солнце; меркнул день, сгорая,[1057]
Когда господень ангел встретил нас.
7 «Beati mundo corde!»[1058] воспевая
Звучней, чем песни на земле звучны,
Он высился вне пламени, у края.
10 «Святые души, вы пройти должны
Укус огня; идите в жгучем зное
И слушайте напев с той стороны!»
13 Он подал нам напутствие такое,
И, слыша эту речь, я стал как тот,
Кто будет в недро погружен земное.
16 Я, руки сжав и наклонясь вперед,
Смотрел в огонь, и в памяти ожили
Тела людей, которых пламя жжет.
19 Тогда ко мне поэты обратили
Свой взгляд. «Мой сын, переступи порог:
Здесь мука, но не смерть, – сказал Вергилий. –
22 Ты – вспомни, вспомни!.. Если я помог
Тебе спуститься вглубь на Герионе,
Мне ль не помочь, когда к нам ближе бог?
25 И знай, что если б в этом жгучем лоне
Ты хоть тысячелетие провел,
Ты не был бы и на волос в уроне.
28 И если б ты проверить предпочел,
Что я не обманул тебя нимало,
Стань у огня и поднеси подол.
31 Отбрось, отбрось все, что твой дух сковало!
Взгляни – и шествуй смелою стопой!»
А я не шел, как совесть ни взывала.
34 При виде черствой косности такой
Он, чуть смущенный, молвил: «Сын, ведь это
Стена меж Беатриче и тобой».
37 Как очи, угасавшие для света,
На имя Фисбы приоткрыл Пирам
Под тутом, ставшим кровяного цвета,[1059]
40 Так, умягчен и больше не упрям,
Я взор к нему направил молчаливый,
Услышав имя, милое мечтам.
43 А он, кивнув, сказал: «Ну как, ленивый?
Чего мы ждем?» И улыбнулся мне,
Как мальчику, прельстившемуся сливой.
46 И он передо мной исчез в огне,
Прося, чтоб Стаций третьим шел, доныне
Деливший нас в пути по крутизне.
49 Вступив, я был бы рад остыть в пучине
Кипящего стекла, настолько злей
Был непомерный зной посередине.
52 Мой добрый вождь, чтобы я шел смелей,
Вел речь о Беатриче, повторяя:
«Я словно вижу взор ее очей».
55 Нас голос вел, сквозь пламя призывая;
И, двигаясь туда, где он звенел,
Мы вышли там, где есть тропа крутая.
58 Он посреди такого света пел
«Venite, benedicti Patris mei!»,[1060]
Что яркости мой взгляд не одолел.
61 «Уходит солнце, скоро ночь. Быстрее
Идите в гору, – он потом сказал, –
Пока закатный край не стал чернее».
64 Тропа шла прямо вверх среди двух скал
И так, что свет последних излучений
Я пред собой у солнца отнимал;
67 Преодолев немногие ступени,
Мы ощутили солнечный заход
Там, сзади нас, по угасанью тени.
70 И прежде чем огромный небосвод
Так потемнел, что все в нем стало схоже
И щедрой ночи наступил черед,
73 Для нас ступени превратились в ложе,
Затем что горный мрак от нас унес
И мощь к подъему, и желанье тоже.
76 Как, мямля жвачку, тихнет стадо коз,
Которое, пока не стало сыто,
Спешило вскачь с утеса на утес,
79 И ждет в тени, пока жара разлита,
А пастырь, опершись на посошок,
Стоит вблизи, чтоб им была защита,
82 И как овчар, от хижины далек,
С гуртом своим проводит ночь в покое,
Следя, чтоб зверь добычу не увлек;
85 Так в эту пору были мы все трое,
Я – за козу, они – за сторожей,
Замкнутые в ущелие крутое.
88 Простор был скрыт громадами камней,
Но над тесниной звезды мне сияли,
Светлее, чем обычно, и крупней.
91 Так, полон дум и, глядя в эти дали,
Я был охвачен сном; а часто сон
Вещает то, о чем и не гадали.
94 Должно быть, в час, когда на горный склон
С востока Цитерея[1061] засияла,
Чей свет как бы любовью напоен,
97 Мне снилось – на лугу цветы сбирала
Прекрасная и юная жена,
И так она, сбирая, напевала:
100 «Чтоб всякий ведал, как я названа,
Я – Лия, и, прекрасными руками
Плетя венок, я здесь брожу одна.
103 Для зеркала я уберусь цветами;
Сестра моя Рахиль с его стекла
Не сводит глаз и недвижима днями.
106 Ей красота ее очей мила,
Как мне – сплетенный мной убор цветочный;
Ей любо созерцанье, мне – дела».[1062]
109 Но вот уже перед зарей восточной,
Которая скитальцам тем милей,
Чем ближе к дому их привал полночный,
112 Везде бежала тьма, и сон мой с ней;
Тогда я встал с одра отдохновенья,
Увидя вставшими учителей.
115 «Тот сладкий плод,[1063] который поколенья
Тревожно ищут по стольким ветвям,
Сегодня утолит твои томленья».
118 Со мною говоря, к таким словам
Прибег Вергилий; вряд ли чья щедрота
Была безмерней по своим дарам.
121 За мигом миг во мне росла охота
Быть наверху, и словно перья крыл
Я с каждым шагом ширил для полета.
124 Когда под нами весь уклон проплыл
И мы достигли высоты конечной,
Ко мне глаза Вергилий устремил,
127 Сказав: «И временный огонь, и вечный
Ты видел, сын, и ты достиг земли,
Где смутен взгляд мой, прежде безупречный.
130 Тебя мой ум и знания вели;
Теперь своим руководись советом:
Все кручи, все теснины мы прошли.
133 Вот солнце лоб твой озаряет светом;
Вот лес, цветы и травяной ковер,
Самовозросшие в пространстве этом.
136 Пока не снизошел счастливый взор
Той, что в слезах тогда пришла за мною,
Сиди, броди – тебе во всем простор.
139 Отныне уст я больше не открою;