Который год перемывают кости,
Полощут имя грозное в грязи.
Покойникам нет мира на погосте,
Нет и живым покоя на Руси.
Нам говорят, что он до самой смерти
Был дружен с князем тьмы, но отчего
Трепещут и неистовствуют черти
До сей поры при имени его?
Иная власть вошла сегодня в силу,
Рвёт нас на части тёмная орда.
Да, страшен был, но он довёл Россию
В исправности до Страшного Суда.
И будет ли Огонь Последний легче,
Чем лагерей и тюрем жернова?
Теперь надежда вся на наши плечи,
Коль слабой оказалась голова.
* * *
Рано утром, когда солдаты ещё спали, Фея и поэт покинули облако. По-прежнему внизу проплывали чудесные уголки природы, но характер поселений изменился — брошенные поля и фруктовые сады сменялись здесь с неухоженными домами, Из окон многоэтажек здесь и там торчали металлические трубы, валил дым. Сделав круг над одним из городков, поэт и Фея приземлились возле небольшого дома. Рядом с домом высилась массивная статуя человека, бесчисленные изваяния которого еще недавно можно было встретить повсюду в России.
— Узнаёшь? — спросила Фея.
Поэт кивнул головой.
— Теперь посмотри туда.
Со стороны горизонта в лучах заходящего солнца к городу медленно приближалась большая фигура человека в белом мундире с погонами, на каждом из которых сверкала крупная звезда. Смуглое величественное лицо, жёлтые глаза, золотая звёздочка на груди. Высохшая полусогнутая рука выглядела теперь здоровой.
— Похоже, что он готов действовать обеими руками, как раньше управлялся с людьми одной, — усмехнулся поэт.
— Похоже. У него слишком много помощников в нынешней России.
— Ты имеешь в виду стариков и старух?
— Я имею в виду всех, кто поносит его имя сегодня. Обрати внимание, даже фашистского главаря поминают куда реже, чем его. Как ты думаешь, что это может означать?
— Один мой коллега сказал бы: «Он для нас живее всех живых...».
— Именно так. Когда о чём-то или о ком-то отсутствующем слишком много говорят, это верный знак возвращения. Тем более что он гораздо сильнее и живучей всех его критиков. Он наготове, он ждёт своего часа.
— А вы ничего не можете сделать, чтобы предотвратить его приход?
— Мы не можем идти против закона и против воли людей. Всё складывается в его пользу… — Фея помолчала, вглядываясь в выражение лица поэта. И закончила фразу.
— Поэтому мы не будем препятствовать его приходу.
— Не препятствовать приходу этого чудовища?!
— Не повторяй чужих глупостей. Он не столько чудовище, сколько сила, отражающая тайные желания людей и тысячекратно их усиливающая. Люди захотели порядка и стабильности, и он аккумулировал желания миллионов. Люди боялись друг друга, подозревали каждого, кто не разделяет общих настроений, и он воплотил это желание, создав систему всеобщей подозрительности и жесткости. На все, что происходило со страной, — и на хорошее, и на плохое, — он наложил отпечаток своей мощной жесткой личности. Но пойми: если бы не он, твою страну давно бы разорвали на куски. Из нее выпили бы всю кровь мухи. Еще в начале ушедшего века.
— Вот как! Я начинаю понимать, кое-что.
— Что же именно?
— Роль тех, кого ты называешь «мы». Один мистик видел в трансе, как этому диктатору помогали сатанинские силы, посылали энергии в его ночных бдениях.
— И ты поверил мистику! — В голосе Феи зазвучала горькая ирония. — Неужели ты всерьёз полагаешь, что сатана обладает какими-то самостоятельными энергиями? Мой бедный друг, и ты, и я, и всё на свете, в том числе сатана, питается одними энергиями — Божественными.
— Но помогать злодею!..
— Разве солнце светит не всем? Да, мы умеем собирать Божественную силу, как линза собирает солнечные лучи, и посылаем эту силу в концентрированном виде тем, от кого зависят судьбы человечества. Мы посылали силу и ему, потому что не было другого, кто сумел бы взять ответственность за твою страну, за мою страну. Болтунов всегда много, работников мало.
— Но можно было действовать другими методами.
— Какими? Мы всегда стремимся убедить людей, прибегая к наименьшим жертвам, но люди склонны к наибольшим. После ухода этого человека с земного плана мы старались сделать все, чтобы его время не вернулось. Наконец, мы отдали власть его противникам. И как они воспользовались этой властью? Они по-прежнему винят его во всех грехах, но на что способны сами? Твоя страна разваливается на глазах.
— Значит, вы не будете препятствовать его возвращению?
— Разве это наш выбор? Если бы всё зависело от нас, он никогда бы не вернулся. Но люди делают иной выбор. В пользу господина Абсурда. Ты слышал о таком?
— Имел честь встречаться с подданными, но самого его не видел.
— И не увидишь.
— Местожительство законспирировано?
— Не поэтому. Его просто не существует.
— Как не существует?
— Очень просто — такой сатана, о котором говорят люди, в природе отсутствует.
— Я вспоминаю известный афоризм: «главная победа сатаны в том, что он убедил людей в своём отсутствии».
Фея пристально взглянула на поэта:
— Дело обстоит как раз наоборот: главная беда людей в сотворении мифа о сатане. Таким способом они создали себе возможность переложить причину зла на чьи-то плечи. Бес попутал — и взятки гладки.
— Но разве бесы не существуют?
— Конечно, существуют. Их создали люди.
— И сатану?
— И сатану. Если бы сатану создал Бог, пожалуй, он перестал бы называться Богом. Получается порочный круг.
— Получается. И человечество не вырвется из него, пока не захочет разорвать круг своего порока.
Поэт переменил тему разговора:
— Тот мистик, о котором мы говорили, описал загробный мир, населенный разными жуткими чудовищами. Мы видели только мух. Есть мир, где живут чудовища этого писателя?
— Это зависит от взгляда на жизнь.
— Не понимаю.
— Твой мистик смотрел на жизнь как на кошмар, поэтому мухи казались ему чудовищами. Так воспитал его отец, ты знаешь этого певца безысходности. Он с детства внушал своему сыну страх перед жизнью.
— А как смотришь на мух ты?
— Как на несчастных тварей. Слуг господина Абсурда.
— Но если все и всё служит Единому Богу, то, выходит, прав Голавль: сатана тоже служит Богу?
— Конечно! Кому еще он может служить?
— Твоя логика выглядит странно — сатана существует и не существует.
— Именно так — он фантом, созданный воображением людей. Чем больше ужаса в него вкладывает человеческая фантазия, тем сильнее он бьёт по фантазёрам.
— А вам от него не бывает больно?
— Достаётся и нам. Мы ведь разделяем с вами все ваши беды.
— Даже вам достаётся? Это не слишком обнадёживает.
— Что же делать, и нам приходится пробираться по тупикам, созданным людьми. Но если никакие наши средства не помогают людям выбраться на свет, мы отступаем и передаём их во власть их собственному порождению — господину Абсурду.
— Но он может такое натворить!
— Он натворит ровно столько, сколько нужно, чтобы привести вас в чувство.
— Ты делишь людей на вас и нас.
— Только потому, что такое разделение породили вы сами. А ещё потому, что в вас живёт господин Абсурд, а в нас — его нет.
— Но он фантом!
— Да, отдельно от вас он не существует. Он — это вы.
— А Бог?
— Это — вы и мы.
— Значит, и Бог — фантом?
— Для вас Он фантом, для нас — реальность.
* * *
Солнце в Гизе закатное шает,
Тишина опускается вниз.
Две фигуры судьбу вопрошают —
Грустный путник
И каменный Сфинкс.
Путник где-то услышал случайно,
Что как только загадочный зверь
Рухнет наземь,
Откроется тайна —
Обнажится заветная дверь.
Под пластами гранита и глины
Уведёт она в залы дворца,
Где хранится папирус старинный,
А в папирусе — планы Творца.
Сверху сумрак прохладный сочится,
Снизу стелется тень пирамид.
— Что со мною в грядущем случится? —
Грустный путник Творцу говорит.
— Человек, ты подобие сфинкса. —
Тишина отвечает ему. —
Ты с обличием собственным свыкся
И боишься его. Почему?
Я не знаю, что будет с тобою
И со Мной, потому что люблю
Тайну жизни и с общей судьбою
Я, конечно, свою разделю.
Я всего лишь твой временный зодчий,
Охраняю тебя до Суда.
Ты меняешь мои оболочки,
Я же камни свои — никогда.
Я завет наш вовек не нарушу,
Я поклялся святым Небесам
Дать свой образ тебе, чтобы душу
Ты в страданиях выстроил сам.
Ты же в присных трудах и вчерашних,
Как ребёнок, пыхтя и сопя,
Воздвигаешь песочные башни,
Убегая всю жизнь от себя.
Я твой вечный слуга, человече,
А не ты мой. Себя оцени,
Чтобы вместе расправили плечи
Мы с тобой в наши Судные дни.
Солнце в Гизе закатное шает,
Светлый день отправляется вспять.
Ничего на земле не мешает
Грустным путникам Сфинкса понять.
Безумие и терпение
— Фея, ты сказала, что вы не станете мешать диктатору вновь прийти к власти, потому что не можете поступить против закона и воли людей...
— Это так, — в голосе Феи зазвучала страстная горечь. — Не в наших силах остановить человеческое безумие. Одни зовут его сегодня, чтобы навести порядок в стране. Хищники привлекают своим воем, критики — страхом. Существуют некоторые другие причины...
— Какие ещё?
— Некоторые люди обвиняют его в грехах, которые они породили сами, приписывают ему мысли, которые вынашивали и вынашивают до сих пор.
— Ложь наказуема?
— Всегда. Лжецам придётся встретиться с ним с глазу на глаз. Я уже говорила тебе — мы не можем идти против власти закона.
— Но он уничтожил множество людей! — не сдавался поэт.
— Когда снежная лавина обрушивается на село, кого мы виним? Когда революция одерживает победу, разве не победители платят по её счетам? Да, он уничтожил много людей. Но сегодня гибнет гораздо больше через аборты, наркотики, водку. Страна героев, страна учёных и мечтателей постепенно превращается в страну наркоманов, проституток и педерастов. Вы снова совершили революцию. Прежнюю назвали великой, а эта...
— Желудочно-сексуальная.
— Ты хорошо сказал.
— Разве нет иного выхода, как отдать власть ему?
— Есть. Землетрясения, наводнения, пожары и подобные дела. Но это уже не по нашей части. Это по ведомству природы и Учителя по имени Страдание. Диктатура природы куда серьёзней человеческой. Если мы не можем остановить человеческое безумие, то природа с ним справляется всегда.
— Бедствия были во все века.
— Конечно. И почти всегда они вразумляли людей. Я сообщу тебе ещё кое-что. К Земле приближается неизвестное вам, но известное нам космическое тело. Его называют разными именами: кометой, астероидом, звездой Тишья, Мулам Стар. Ваши учёные предсказывают неизбежное столкновение этого тела с Землёй и предлагают встретить его в космосе ракетой с очень мощным ядерным зарядом, чтобы отклонить траекторию полёта. Это тоже подсказка господина Абсурда. С Землёй тогда бы произошла непоправимая катастрофа. Потому что это тело, как и Солнце, в течение миллионов лет помогает людям развиваться.
— Каким образом?
— Один раз в двадцать пять тысяч лет оно проходит вблизи Земли и убирает всю накопившуюся за это время грязь. Физическую и психическую. Сжигает её своими энергиями. Теперь вообрази, что стало бы с Землёй, если бы посланная ядерная бомба отклонила бы траекторию «звезды»? Случилось бы то, что бывает с городами во время забастовок мусорщиков. Но уборка земного мусора — только часть дела этой «звезды». Она положит начало новому эволюционному циклу, введёт Землю в новый энергетический режим...
— Похоже на фантастический роман.
— Какой роман! Разве геологическая история Земли не оставила следы таких перемен, когда исчезали целые виды и классы животных и людей и появлялись новые?
— Что же могут сделать бедные люди?
— Для начала не изобретать безумные проекты бомбардировки посланцев Космоса. Борьба с Космосом — нечто новое в истории человеческих цивилизаций. До такого безумия человек ещё никогда не доходил.
— Средства массовой информации не устают нас пугать страшилищами — инопланетянами, которые мечтают завоевать Землю.
— Это продолжение той же темы человеческого безумия. Космос не враждебен человеку, наоборот, он очень озабочен состоянием земных дел. В начале прошлого века на Землю был послан сгусток энергии, который назвали тунгусским метеоритом. Какие только фантазии на эту тему не изобрели люди! И метеорит, и разбившийся космический корабль, и ядерная бомба, нацеленная на Землю. Но никто почему-то не задумался, почему чудовищный взрыв в Сибири не уничтожил ни одного человека, почему этот взрыв произошёл в безлюдном месте, почему не нашли ни одного осколка от взорвавшегося корабля или астероида. Наконец, никому не пришло в голову, что двадцатый век был заряжен такой энергией, какой не знала предыдущая история Земли. Жаль, конечно, что большая часть этой энергии ушла на невиданные революции и войны.
— Но всё-таки страшные пришельцы существуют?
— Более страшных и безумных инопланетян, чем люди, нет нигде. По крайней мере, в Солнечной системе.
— И, тем не менее, вы с нами работаете.
— Работаем. Потому что самые интересные, самые горячие и вместе с этим самые терпеливые обитатели Солнечной системы — это вы, люди.
* * *
Завертело нас время, завьюжило
Даль теряется в снежной пыли.
Вяжет жизнь в ежедневное кружево
Либо крестики, либо нули.
Бьются судьбы, взрываются здания,
Всюду плач
И дурной перепляс.
Столько горя, что на сострадание
Не хватает ни нервов, ни глаз.
И тогда наступает спокойствие,
Напряжённое, словно струна.
Пусть всеобщая вера расколется,
Упадёт на колени страна,
Встанет вновь, потому что обычный
Человек — не святой Серафим,
Усмиряет распад безграничный
Безграничным терпеньем своим.
Праздник в холдинге
…Внизу показался большой южный город. Поэт сразу узнал его по облакам серо-жёлтого смога, висевшего над домами. Он не однажды бродил по широким центральным проспектам этого города, по узким улочкам окраин. В храмах можно было встретить обезьян, на проезжей части улиц — разукрашенных слонов с позолоченными бивнями. На любом, мало-мальски свободном от пешеходов клочке земли располагались уличные торговцы. Они продавали всё, что может пригодиться в обиходе темнокожим местным жителям, а также всё то, что действовало на воображение многочисленных белых туристов. Горы экзотических овощей и фруктов соседствовали с бронзовыми изображениями богов, рулоны разноцветных тканей — с веерами из павлиньих перьев. Шустрые мальчишки настойчиво совали в руки туристов буклеты с изображениями местных дворцов и храмов, храмовых барельефов в штате Орисса, эротику «Камасутры». Рядом на рекламных плакатах улыбающиеся физиономии звали выпить кока-колы и пива «Туборг». Тощие, малорослые коровы с иссохшим выменем бродили среди этого торгового великолепия, роясь в куче отбросов. Иногда они совали морды в оранжевые горы апельсинов или в желто-зелёные груды бананов. Торговцы могли замахнуться на коров, чтобы отогнать, но поэт никогда не видел, чтобы кто-то ударил животное.
И теперь, когда поэт и Фея кружили над городом, выбирая место, где можно было отдохнуть, перед ними разворачивались знакомые картины.
Они пролетали возле знаменитого во всём мире храмового сооружения, где всегда дежурили и на этот раз собрались многочисленные нищие, осаждавшие туристов.
Калеки выставляли напоказ свои страшные увечья: изуродованные проказой руки и ноги, незаживающие язвы. Маленькие женщины, почти девочки с детьми на руках лезли у светофоров едва ли не под колёса тормозивших автомобилей, чтобы успеть протянуть в салон машины руку за милостыней. Поодаль от храмового комплекса спали на асфальте представители самых низших каст — темнокожие диогены, обладатели единственной собственности — одеял, которыми и укрывались. Иные ненадолго просыпались, чтобы тоже протянуть руку, куда прохожие могли бы бросить несколько монет. Тогда обладатель одеяла подзывал уличного торговца с термосом, покупал небольшой стаканчик чаю и блинчик — чопати, снова заворачивался в своё одеяло и продолжал спать.
Поэту приходилось бывать в разных восточных странах, где нищих на улицах тоже встречалось немало, но нигде ему не приходилось видеть столько ужасных калек, как в этой стране, с древних времён славящейся своей мудростью.
— Почему их здесь так много? — спросил он у Феи.
— Потому что страна мудрости помогает им стать людьми.
— Бывшие грешники?
— Да. Вот этот с изъеденной проказой правой рукой был в прошлом надсмотрщиком на рисовой плантации. Жестоко бил рабов плетью. Тот слепой с заячьей губой работал охранником в концентрационном лагере…
— Но ведь они о своём прошлом ничего не знают. Вряд ли этот жестокий урок пойдёт им на пользу.
— Обязательно пойдёт. Мудрость — дитя страдания и мать его. Земное сознание человека может не помнить о совершенных преступлениях, но глубинная сущность всё помнит и на всё реагирует. Правда, может быть, им придётся пройти несколько таких уроков, прежде чем они переменятся…
— Но почему они расплачиваются за содеянное именно в Индии?
— Потому что здесь никто не помешает исполниться закону. В Индии воплощены очень многие злодеи, при этом воплощены в таких условиях и в таких телах, что не могут совершить новое злодейство.
Путники опустились на плоскую крышу многоэтажного дома, откуда открывался вид на ухоженную часть города, зеленевшую парками и белевшую нарядными особняками.
— Скоро мы прибудем к конечному пункту нашего путешествия, — сказала Фея.
— Он здесь?
— Да. Он здесь, в этой стране.
— Я бывал в этой стране шесть раз, — вздохнул поэт, — и пришёл к выводу, что господин Абсурд постепенно добирается и до неё. Уличное движение с каждым годом становится напряжённее, дышать на улицах всё тяжелее, реклама назойливее…
— Ты заговорил о господине Абсурде, — подхватила тему Фея. — В его Системе сегодня проходит праздник. Хочешь, побываем там?
Поэт засмеялся:
— Конечно!
Путешественники мысленно сосредоточились и мгновенно оказались перед воротами компании «Мороженый Голавль». Охранник не успел даже схватиться за автомат, как оба путника перелетели через стену, отделявшую демократическую монархию от остального кладбища.
На площади перед стеклянным павильоном Сэра Голавля было устроено нечто вроде открытого летнего театра с эстрадой и рядами скамеек, где сидели по левую сторону мухоподобные, по правую — рыбообразные. В павильоне Голавля рядом с ним находился сэр Дарёное Чучело и несколько других, судя по виду, важных сановников.
Увидев поэта и Фею, Голавль почтительно привстал из-за стола и помахал рукою, приглашая их к себе в павильон.
Здесь путешественников встретили настороженно — колючие глаза спутников Голавля и философски задумчивый взгляд сэра Чучело.
— Хозяин отпустил его с постамента, — пояснил Голавль.— Ради нашего традиционного ежегодного торжества.
— Рад познакомиться, — представился поэт. — Хайль!
— Видимо, вы хотели сказать — хай[14]? — вежливо поправил гостя сэр Чучело.
— Да, я хотел вас приветствовать именно так, как вы сказали. К сожалению, я плохо воспитан и не силён в английском.
— Увы, — тактично поддержал поэта сэр Чучело, — в тоталитарное время мы все учились понемногу и как-нибудь. Ну что ж, здравствуйте. Я тоже когда-то говорил на плохом английском и смешивал социальные утопии с истиной. В скверный коммунальный борщ добавлял, так сказать, рыночный кетчуп. И получилась в результате, чёрт знает, какая похлёбка, — сердито закончил он.
— Не огорчайтесь, — успокоил собеседника поэт. — В той вашей жизни вся страна до сих пор вспоминает ваши замечательные труды по экономике развитого социализма. И сожалеет, что вам не предложили должность в высшем тоталитарном руководстве прежней, доперестроечной страны.
— И сейчас не поздно, — скромно потупился сэр Чучело.
— Вы знаете, мне пришла в голову одна интересная мысль, — воодушевился поэт, — вы могли бы поменяться ролями с вашим другом сэром Голавлем. Почему бы ему какое-то время не постоять на площади Свободы рыночного слова.
— Голавль бросил гневный взгляд на поэта:
— Прекратите полемику, сэры! Мы начинаем.
Духовой оркестр бодро грянул аргентинское танго, постепенно переходящее в одну бравурную одесскую мелодию. Зажглись мощные юпитеры, в их свете поэт смог прочесть надписи на двух транспарантах над сценой. На одном красно-зелеными буквами по чёрному фону значилось: «Из всех искусств для нас важнейшим является $. Sir Guy-дар». Сбоку красной краской на белом лоскуте было добавлено: «плюс евро». Второй слоган, выдержанный в чёрно-голубом колере гласил: «Гуманизм есть демократическая монархия плюс своевременная плата за электрификацию твоего аквариума. Sir Chub-ice».
После музыкальной увертюры Голавль склонился над установленным на его столе микрофоном и торжественно-приподнятым голосом начал речь, которую усилители разносили по площади:
— Мы открываем наш праздник, посвящённый очередной годовщине освобождения от тоталитарного режима. Этот режим навязывал нам длинные, скучные речи бездарных политиков и столь же казенные выступления артистов. Слушать их было невыносимо тошно. Памятуя печальный опыт прошлого, не стану вас утомлять долгим официозом, буду краток. Место тоталитаризма заняла рыночная харизма. Вы слышите, — Голавль по-отечески добродушно ухмыльнулся, — я уже начал сочинять стихи. Тут мне спичрайтер ещё кое-что написал, — он стал перебирать в руках листки бумаги. — Но я сокращаюсь, заканчиваю и уступаю место артистам. Сейчас перед вами выступит супружеская пара народных артистов нашего холдинга, я не стану называть их имена, потому что вы их все хорошо знаете. Они начали свою деятельность ещё в нецивилизованное время, когда мастеров искусства вынуждали петь песни о жалких тоталитарных ценностях: розах, регламентированных отношениях мужчины и женщины, а также разного рода сентиментальных химерах. Теперь мастера нашей поистине народной попсы полной грудью воспевают реальные ценности здорового рыночного общества. Итак, знаменитый шлягер, слова которого звучат в наших сердцах так пламенно и современно. Артисты, просим вас!
Под звуки аплодисментов на сцену выпорхнули он и она. Она — стареющая львица в пачке балерины, открывавшей мощный хвост, обтянутый розовым трико. Он — помоложе, в сверкающем одеянии, напоминающем не то вечернее женское платье, не то римскую тогу. Его рыбий хвост был традиционно голубого цвета. Он запел:
Звали певца Филимон,
Звали певицу Мадам.
Шёл на свидание он,
Денег ей нёс чемодан.
Она подхватила:
Миллион, миллион, миллион
Вижу я, вижу я, вижу я из окна.
Кто влюблён, кто влюблён, кто влюблён…
в миллион...
Оркестр сделал паузу, певица мило улыбнулась и закончила шлягер чарующе-задушевным голосом:
Все цветы, все цветы, все цветы…
на хрена!
— Поясняю: меня завалили розами, — с усталой улыбкой добавила она, — собака моя их не кушает. Так что умоляю вас — не дарите мне их, не дарите!
Очаровательная откровенность певицы тронула зрителей. Публика взорвалась аплодисментами. Тысячи тонких лапок тянулись вверх и дружно хлопали в ладоши над головами. Несмотря на просьбу певицы, на сцену летели розы, а со сцены к зрителям валили клубы буро-малинового адского дыма. Раскланявшись, супружеская пара удалилась. Голавль в микрофон объявил следующую номинацию:
— Сейчас вы услышите ещё один дуэт — частушки в стиле «кантри». Исполнители — Матрёна Джонсон и Агафья Петерсон. Аккомпанирует оркестр русских народных инструментов под управлением заслуженного артиста холдинга Тихона Голденхэрра.
На сцену высыпала группа оркестрантов с банджо и саксофонами, следом выплыли две певицы в алых сарафанах и таких же сапожках, с кокошниками на голове. Одна пронзительно заголосила:
Я ходила к Чучелу,
Мой животик вспучило.
Пепси-колы попила
И поправила дела.
Ой, люли, ой, люлю,
Сэра Чучелу люблю.
После бурного оркестрового проигрыша вторая частушечница баритоном подхватила:
За квартиру не платила,
Заморозил меня милый,
Продала колечко,
Оттаяло сердечко.
Ой, люли, о-ля-ля,
Обожаю Голавля.
Павильон замер. Замерли и зрители, очевидно не решаясь выдать какую бы то ни было реакцию на столь кощунственные тексты. Все как одна головы зрителей с напряженным вниманием обратись в сторону Голавля. Но он только добродушно развёл руками и лениво захлопал в ладоши. Тотчас грянула овация, перекрываемая визгом и криками: «браво!», «мор!», «анкор!»[15].
— Вот что значит здоровые народные корни! — прокомментировал Голавль. — Приходится кое в чём согласиться с тоталитаристами — любовь к настоящему вождю и к монархии в народе неистребима.
Уже знакомые поэту подземный гул и треск резко оборвали речь руководителя холдинга. На этот раз трещину дал асфальт почти у самых дверей павильона. Его хозяин и гости оцепенели. Публика поднялась со скамеек, но реагировала на происходящее довольно вяло. А подошедшая к павильону группа мухообразных смотрела на то, как стеклянное строение наклонилось и стало сползать в яму, с угрюмым любопытством и, как показалось поэту, даже с некоторым злорадным нетерпением.
Первым проявил присутствие духа Сэр Голавль. Он вызвал по телефону спасателей. Однако трещина росла слишком быстро, подбираясь к сваям, на которых стояло стеклянное сердце Системы. И тогда решительно поднялся с кресла сэр Дарёное Чучело.
Он вынул из кармана несколько пачек долларов, проглотил их, отчего объём его талии заметно увеличился. Чучело открыл дверь и шагнул в сейсмическое Неизвестное. Скорее это были даже не шаги, а прыжок на хвосте, своего рода сальто-мортале, неожиданно-ловкое для тучной фигуры сэра Дарёное Чучело. Его голова исчезла в трещине, но полное тело застряло в ней, а голубой хвост упёрся в стеклянную стенку павильона. В таком положении сэр Чучело удерживал накренившийся павильон в течение нескольких минут, пока не подоспели спасатели.
Когда прибывшие эмчээсники общими усилиями извлекли верхнюю часть туловища самоотверженного толстяка из трещины и залатали дыры в асфальте, сэр Чучело вытер носовым платком испачканное землёй лицо и, характерно причмокивая, тихо, но отчётливо, пробормотал:
— Теоретиков демократии много…
Его моментально прервал Голавль. Склонившись к микрофону, он с пафосом воскликнул:
— Сэр Чучело уже вторично спасает наше отечество. Первый раз он грудью заслонил павильон во время попытки путча тоталитаристов. Позвольте от вашего и моего имени наградить великого соотечественника второй золотой звездой Героя холдинга.
Оркестр вновь бодро заиграл аргентинское танго, постепенно переходящее в бравурную одесскую мелодию.
— Что вы скажете обо всём увиденном? — обратился Голавль к Фее после того, как прикрепил к груди своего друга сверкающую звёздочку.
Фея не ответила.
— Мы на правильном пути?
Фея вновь промолчала.
И тогда весёлое, ироническое лицо сэра Голавля вдруг исказилось жалобной гримасой, он расплакался. Вслед за ним захныкал и сэр Чучело. Непривычно было видеть слёзы и детскую гримасу отчаянья на лицах этих джентльменов, всегда сдержанных в выражении чувств.
— Сколько ни стараешься, доброго слова не дождёшься! Я, конечно, знаю, что должен заплатить все долги по карме, — всхлипывая, жаловался Голавль. — Но вы тоже должны проявить милосердие. Разве мы безнадёжные злодеи? Сказал же Господь: и прощу вам долги ваши, яко же вы прощаете должникам вашим.
— Господь немного не так сказал, — вмешался в разговор поэт. — Но вы-то своим должникам не слишком прощаете.
— Не вмешивайтесь в то, чего не понимаете. Это мой главный файл, я вынужден за него держаться — продолжал плакать Голавль.
— Будьте мужчиной, — остановила его Фея. — Лишних долгов с вас никто не взыщет. И потом, мы ведь не налоговая инспекция. Платите сами по собственным счетам.
— Но я наелся грязи, — уныло твердил Голавль.
— А я долларов, — размазывал по лицу слёзы сэр Чучело.
— Рвотный эффект — это хороший признак, — сказала Фея. — Можно начинать лечение.
— И вы вылечите нас? — в один голос с жадным любопытством спросили Голавль и Чучело.
— Постараюсь, если постараетесь и вы, — ответила Фея.
Голавль вытер слёзы. Глядя на друга, приободрился и сэр Чучело.
— Я знаю, — сказал Голавль трагическим голосом. — От кармы не уйдешь. Но я твёрдо держусь за главный файл.
* * *
Из древнего манускрипта
Великое право нам смертным дано —
Упасть без боязни
На самое дно.
Вручен нам на долгие годы завет —
Со дна выбираться без страха
На свет.
И просят нас боги всю жизнь об одном —
Не плавать по-рыбьи
Меж светом и дном.
Кое-что о свободе воли
...Поэт и Фея мысленно вернулись на крышу своего многоэтажного здания и взмыли в небо. Они полетели на север. Сначала их путь пролегал над густонаселенными равнинами. Потом пошли горы, безлюдные плоскогорья, сверкающие на солнце соляные озёра. За ними расстилалась каменистая пустыня с зелёными островами оазисов, куда тянулись навьюченные поклажей караваны. Поэт и Фея решили сделать остановку неподалеку от одного такого оазиса. Рослые верблюды высокомерно и медлительно пережёвывали свою жвачку, их хозяева под пальмами пили чай. После недавнего военного грохота, после ободранных домов и запущенных садов, наконец, после шумного балагана в ведомстве Голавля здесь всё дышало миром и радостью.
— Ты о чём-то хотел меня спросить? — сказала Фея, поймав взгляд поэта.
— Я не понял слова Голавля о файле, о главном файле.
— Но у тебя же был в той жизни компьютер?
— Был.
— Мы вооружили вас этой игрушкой, чтобы вы как можно скорее ушли от множества второстепенных файлов, от тех ненужных жизненных нитей, которые отнимают у вас столько сил. Есть главный файл, главная нить, единственная… Она невидима, но она существует. Теперь ты понял?
— Не очень.
— Можно множество веков бродить по горизонтальным файлам жизни и никогда не добраться до вертикального. Ухватиться за главный файл — значит, выйти на Того, кто придумал компьютер и обеспечивает его программами…
— То есть на вас?
— На нас.
— Но Голавль тут при чём?
— Для него главный файл — довести свою жизнь до полного Абсурда. Он её довёл. Залез в собственную яму и теперь не знает, как из неё выбраться. Поэтому путь у него один…
— Барахтаться в яме до конца?
— Вот именно.
— Но зачем же ты тратишь силы на него?
— Иначе он впадёт в отчаянье. Кроме того, он сделал одно важное дело — способствовал разрушению омертвевшей общественной системы.
— Чтобы создать ещё более мёртвую, где каждый гребёт под себя.
— Это характерная черта конца Кали-юги — люди слой за слоем освобождаются от мёртвой кожи, и поэтому каждый занят главным образом собой. Так уничтожаются иллюзии.
— Голавль занят не только самим собой. Он обманул народ целой страны.
— Лечить нужно всех.
— Даже такого негодяя?!
Глядя на темнеющую вдали гряду гор, Фея возразила:
— Несчастного беса…
— Чтобы он, вылечившись, снова принялся за свои художества?! — наседал поэт.
— Он уже взвыл от этих художеств, он больше никогда к ним не вернётся.
— Ты так думаешь? Масоны упорны и хитры. Он лицемерно плачет, чтобы разжалобить тебя. А потом примется за старое.
— Если это так, тем хуже для него. От Бога ничего не спрячешь. Масонские ложи перед Богом бессильны. То, что вы называете Страшным Судом, мы называем эпохой выявления ликов. Тут никакие маски не помогут.
— Масоны довели мою страну до жалкого состояния.
— Оставь эти сказки про масонов детям. Страна докатилась до жалкого состояния по вине её жителей.
— Но разве масонский заговор не существуют? Разве князь мира сего не правит миром?
— Заговор существует, но миром правит Бог.
— И вы?
— И мы.
— Тогда ещё один вопрос. У меня не выходит из головы тот случай в Доме творчества. Ты прикоснулась к писателю, и он стал набирать свой роман на компьютере… Ты диктовала ему?
— Нет, к диктовке мы прибегаем очень редко.
— Значит, не диктовала?
— Конечно, нет, — рассмеялась Фея. — Я понимаю твою озабоченность. Ты боишься покушений на творческую свободу. Успокойся, мы посылаем творческим людям только вдохновение, распоряжаются им они сами. Нашими законами запрещено делать из людей роботов, даже роботов добродетельных, если бывают такие. Роботов из себя делают сами люди. С помощью мух.
— Ты же призналась, что иногда пользуешься диктовкой.
— По правде сказать, это случилось однажды. В одной большой стране искусство упало настолько низко, что мне не удалось найти ни одной души, в которой я мола бы зажечь творческий огонь. Тогда я надиктовала малоизвестному писателю сказку. Эту сказку о полётах за горизонт над морем знают теперь повсюду.
— Как называется сказка?
— Что толку говорить о том, что не делает особой чести ни стране, ни писателю. Он сыграл роль диктофона. Хотя мы используем в такой роли далеко не каждого…
Лучше я расскажу тебе об одном из нас, о поэте, чьё имя известно всему миру. Каждое его слово, каждый поступок истолкованы на тысячи ладов, Его стихи излучают такое сияние, что задевают души самых заскорузлых людей.
— Я догадываюсь, о ком ты говоришь.
— И правильно догадываешься. Но сколько же мы повозились с ним, прежде чем он стал одним из нас! Слишком своенравной, слишком свободной была его душа. Она не терпела никакого принуждения. Его отправляли в ссылки, и мы способствовали этому — не было другого способа надолго усадить его за рабочий стол.
— Ты говоришь, он один из вас. Но ведь он совсем не святой.
— Разве мы — святые?!
— Почему же вы не остановили дуэль?
— Мы могли бы её остановить. Но на карту была поставлена душа поэта. Добрая, благородная любящая. Она попала в западню, расставленную мухами, и стремительно катилась в бездну ненависти. Смерть вернула ему утраченное равновесие.
— Вернула?
— Да, вернула. Накануне смерти он простил своего убийцу.
— Где он сейчас?
— Очень высоко.
— А его убийца?
— Оставь его в покое. Вспомни лучше слова Христа: «Не бойтесь убивающих тело, бойтесь убивающих душу...».
— Ты знаешь, — сказан поэт, мне вспомнилась одна книга, продиктованная сверху. В ней много сказано о мире и о войне, о вас. О таких, как ты. Только диктовал мужчина, а принимала женщина...
— Я знаю эту книгу. Как и душу, которая внушала мысли писательнице.
— Книга имела шумный успех.
— К сожалению, шумный. Мы всегда планируем деловой результат. А получаем чаще шумный. Или никакой.
— В этой книге, продолжал поэт, — много хорошего сказано об Америке.
— Конечно, ведь её написала американка.
— В ней также есть кое-какие интересные рассуждения о других странах. Россия представлена, как страна, потерявшая голову, немцы — как народ, совращенный Фридрихом Ницше. Американцы объявлены расой будущего.
— Ну и что?
— Оценки остаются в силе?
— Ты решил проэкзаменовать меня, — усмехнулась Фея. — Вот тебе мой ответ. Даже вечные книги самых больших пророков потому и называются вечными, что служат назначенный век. Потом заменяются новыми. «Письма живого усопшего» вышли в самом начале прошлого века, и своё дело они сделали, хотя мало кто к нашим советам прислушался. Америке мы пытались внушить прекрасную надежду стать желанным для всех мировым лидером. Но только при одном условии, если люди этой страны победят свою страсть к доллару. Немцев предупредили, что они плохо кончат, если не выкинут из головы идею о сверхчеловеке и мировом господстве. А России напомнили, что, кроме сердца, в живом организме есть еще голова. Разве эти мысли потеряли силу в начале нового века?
— Немцы как будто одумались.
— А вы?
— Что мы? Ты же сама сказала, что главное в человеке — сердце, не ум. Что пришло время расстаться с интеллектом.
— Мой дорогой и талантливый друг, я не сказала, что глупость украшает человека. Чт<