Ольга Перовская
Джан — глаза героя
(Повесть)
Они появляются
Было жаркое летнее утро. На высокой платформе электрической железной дороги собрался дачный люд. Посвежевшие на дачах москвичи щеголяли легкими соломенными шляпами, белыми летними брюками и немыслимо яркими сорочками-тенисками; выделялись загорелые шеи, голые выше локтей, загорелые руки; дачницы пестро цвели сарафанами, шарфиками и косыночками. Деловая, самодовольная каста подмосковных молочниц держалась обособленно, с завидной независимостью. Продавцы букетов и ягод, направляющиеся в город, с родительской заботой укутывали мокрыми тряпками свои драгоценные корзины.
За легконогим подростком с волейбольным мячом под мышкой перебежала через платформу команда волейболистов. Пареньки спрыгнули на песок и взбежали на пригорок по другую сторону пути.
А навстречу им, торопясь с речного пляжа, выпорхнула из-под откоса стайка мальчишек-купальщиков.
Проворно, как воробьи, сгрудились они у билетной кассы и, несмотря на синеву и дрожь в своих перекупанных спозоранку юрких телах, подняли там такой хохот и визг, как будто до сих пор еще чувствовали студеные ожоги реки.
Возбуждение юных купальщиков заразило и взрослых. Дачники сочувственно переглянулись, заулыбались, кое-кто добродушно сострил…
И только уж безнадежно ворчливые, скучные люди, получив из киоска газеты, загораживались ими от общей веселой суеты, от сверкания реки и улыбок, от свежести зеленых садов и лугов.
Электричка еще не показывалась. Она не маячила даже и у платформ вдали. Вдруг все, ожидавшие поезда, повернулись в другую сторону.
Из небольшого дома возле линии железной дороги появился худощавый высокий человек. Он был в белом кителе, белой офицерской фуражке и в синих, навыпуск, брюках военного покроя.
— Он! Он!.. Идет с ним сюда!.. — Забыв про билеты, купальщики сгрудились у лестницы.
Незнакомец легко шагал к переходу через путл. В одной руке у него была трость, в другой — он сжимал высокую ручку-дугу из стали и кожи. Ручка была укреплена на специальной шлейке, и вся эта сбруя была надета на огромную овчарку.
Собака подвела человека к шлагбауму. Остановилась. Хозяин нащупал палкой бревно. У перехода через рельсы собака снова остановилась. Она пристально поглядела вдаль, в правую, в левую сторону, прислушалась, словно принюхалась. Никаких признаков поезда! Тогда, не торопясь, она повела хозяина через путь.
Перед лестницей собака остановилась опять. Человек нащупал тростью первую ступеньку и бодро пересчитал за своим поводырем семь остальных.
Наверху эту необыкновенную пару встретили купальщики, чудесно и мгновенно притихшие.
Теперь лицо человека было обращено прямо на зрителей, он снял фуражку и вытер голову носовым платком. Это было простое, мужественное лицо, одно из тех русских лиц, которые ничем особенным не бросаются в глаза, но всегда и всем почему-то кажутся знакомыми.
И на Волге, за Саратовым, и в Рязани, и в Брянске, и на Черниговщине — повсюду на просторной земле российской встречаются дяди и пареньки вот с такими скуластыми большими лицами, с коротким носом-картошкой и с упрямым лбом, над которым торчит наивный русый хохолок.
Одно только никак не вязалось с этим обыденным лицом: зловещие черные очки…
Люди, стесняясь своего любопытства, украдкой разглядывали слепого капитана. Но они могли бы и не стесняться. Спокойно и неторопливо шагал он по затихшей платформе, как будто вокруг было совершенное безлюдье.
Собака выступала с еще большим достоинством: ни малейшего внимания почтительной, но надоевшей публике. Вся ее забота была сосредоточена только на хозяине.
Проводя его среди расступавшейся толпы, она зорко следила, чтобы ни один человек не очутился к хозяину ближе, чем она могла это позволить. Старичок-стекольщик замешкался было со своим ящиком и посторонился недостаточно быстро. Могучий пес повернул к нему лобастую голову и молча приподнял верхнюю губу.
Зрители переглянулись.
— Н-ндаа, зубки!.. — раздалось в толпе, — как бивни у этого… мамонта…
Хозяин собаки чутко уловил и понял это восклицание. Довольная улыбка промелькнула на его лице.
Издалека донеслось мычание электрички.
Все выстроились по краю платформы. Собака ввела хозяина прямо в первый вагон. Она дружески махнула хвостом взявшему под козырек начальнику поезда.
— Готов!
Флажок. Свисток. Отправление. Собака отлично знала все железнодорожные порядки.
На передней скамейке, где полагается сидеть инвалидам, благодушно развалился дачник. Он повернул от окна вспотевшее лицо и уставился на вошедших.
Пес поглядел на него, выжидая. Нет, видимо, пассажир не торопился уступать хозяину место!
Пес заворчал и снова приподнял губу.
И опять этого оказалось достаточно: дачник рыбкой нырнул в публику и под общий хохот мелькнул у выхода на другом конце вагона.
— Правильно! Вот сознательный песик! Умница! — восхитились в вагоне. — Трудно, вишь ты, самому догадаться! А пес его вежливенько: — Будьте любезны!..
Усадив хозяина, собака навалилась огромным телом на его колени и ловила все эти похвалы и смех в свои большие стоячие, как у волка, уши.
Густая черная шерсть на ее спине лоснилась и блестела; грудь и передние лапы отливали золотом, как у лисицы. Собак такого окраса называют «чапрачными». На широком светлом лбу, между темными ушами, красиво выделялась черная звезда.
Собака поражала величиною, породностью и необыкновенно мощным сложением. Одно появление такого богатыря заставляло ёкать сердца.
Но сейчас, когда хозяйская рука разглаживала звездочку у него на лбу и ласково мяла большие торчащие уши, пес весь разнежился, и его страшная морда выражала детское блаженство.
Так проехали они первую и вторую остановки.
На каждой станции в вагон вваливались новые пассажиры. Они невольно делали движение назад, но умиленное выражение разнеженного зверя, понятное и малому ребенку, поднимало в них упавший дух, и — кто бочком, кто на цыпочках, они молча и деликатно пробирались мимо.
Перед третьей остановкой собака вскочила на ноги. Хозяин ее тоже встал, и оба направились к выходу.
Любопытные повысовывались в открытые окна вагонов. Человек и собака спустились с платформы и вдоль ограды зеленых садов пошли в сторону, обратную движению поезда.
Хозяин собаки шагал легко и стремительно, как ходят обычно пастухи и охотники, но и он не поспевал за увлекшимся поводырем.
— Подожди, Джан! Что это с тобою сегодня?! Куда ты торопишься? Как тебя учили водить?… — уговаривал собаку слепой.
Но собака чуяла в голосе мягкость и попустительство и только влегала грудью в шлею.
— Стоп! — раздался наконец сердитый окрик.
Пес встал словно вкопанный.
— Фу, бессовестный! Уморил! — человек опять снял фуражку и принялся вытирать вспотевший лоб. Он опустился на траву возле изгороди и похлопал рукой по земле:
— Отдышусь, тогда пойдем дальше. Садись, Джан, пока!
Джан разочарованно уселся, зевнул и затрясся:
— Ну что раззевался?! Что дрожишь, чего нервничаешь? Небось, силушка по жилочкам похаживает? Покою тебе не дает? А я, брат, отбегал…
В голосе зазвучали грустные нотки. И сердце собаки встрепенулось.
Джан на брюхе подполз к хозяину, потерся головой о его бок и, как нашаливший ребенок, виновато зарылся носом в опущенные ладони.
Наступило молчание. Собака ласкалась, терлась о хозяина головою, взвизгивала, отфыркивалась…
Наконец ей удалось его рассмешить. Она подскочила, обрадованная, положила передние лапы ему на плечи и попыталась лизнуть в лицо.
— Ах ты, плут! Ну хорошо, что раскаялся. Будет, будет подлизываться!.. Идем лучше скорее в общежитие, Джан! Слышишь, веди меня в общежитие.
Они встали, отряхнулись и так прытко двинулись мимо улиц и переулков, что любой городской житель высунул бы язык, если бы вздумал угнаться за ними.
Теперь поводырь не рвался больше вперед.
Он шел ровной, размеренной походкой, прижавшись к хозяйской ноге и заботливо минуя все помехи на его пути.
У не просохшей еще после вчерашней грозы лужи Джан остановился и залаял. Он дал время нащупать тростью раскисшую глину, а затем, прижавшись сильнее, медленно обвел хозяина стороною.
Так прошли они через весь поселок и свернули в последний проулок.
Собака толкнула лапой заросшую бузиной калитку. Хозяин ее нажал скрытую кнопку, и оба вошли.
За калиткой, над входом в большую двухэтажную дачу, была вывеска:
ОБЩЕЖИТИЕ СЛЕПЫХ ИНВАЛИДОВ ВОЙНЫ
коллектив учебно-производственного предприятия
№ 12
Московского отдела Всероссийского о-ва слепых.
* * *
Минут через пять Джан уже без сбруйки пробежал из общежития через большую террасу в цветник. Он катался и ползал по траве, растирая брюхо, спину и восторженно дрыгая всеми четырьмя лапами. Потом, поупражнявшись в гигантских прыжках через клумбы, опрометью кинулся к маленькой опрятной кухне.
Красивая женщина с короной бронзовых кос над неподвижным, как у многих слепых, лицом, видимо, поджидала четвероногого визитера. Миска со всякой снедью была приготовлена для него в углу.
Пока Джан, расставив могучие лапы, лакал похлебку и, словно сухарики, разгрызал кости, женщина разговаривала с ним и поглаживала его по спине.
Забежала еще одна слепая. Она прислушалась и спросила:
— Это кто? Джан, что ли, так чавкает? А где ж председатель наш, Джан?
Даже толстая кошка поиграла с Джановым хвостом и потерлась о его ляжку, хотя пес буркнул в миску не отрываясь, от чего вся похлебка пошла пузырями.
По всему было заметно, что Джана здесь любят, балуют и радуются его приходу.
Не успел он доесть, как из цветника послышались голоса.
— Джан, ко мне!..
Пес немедленно бросил угощение и через минуту ткнул захлюпанным носом хозяйскую ладонь.
— Ну, доволен? Набегался, поразмялся? Э-э-э, да ты брат не теряешься, всю морду умазал в каше. Убери, убери голову, испортишь мне костюм…
Инвалиды в очках окружили собаку:
— Подзаправился, Джанчик?
— И чего мне «теряться», скажи, Джан-душа! Я же не чужой! — Человек погладил собаку левой рукой, правый рукав у него был пустой. У другого — вместо кистей протезы в черных перчатках… А народ все коренастый, плечистый, в самом цвету. И несмотря на следы страшных ран и увечий, держались они по-военному прямо, шутили громко и весело.
— Вы за отпуск, Семен Гаврилович, основательно двинулись и по музыке и по чтению…
— Ноты разбираете вовсе свободно? Большое упорство у вас…
— А наш «Паганини» совсем погано читает…
Один из слепых держал ноты с былыми выпуклыми, точно вдавленными булавочной головкой, значками:
— А без нот вы ту песню не помните?
— Постараюсь припомнить. Давайте баян! Мы частенько певали ее с нашим командиром эскадрильи.
Семен Гаврилович опустился в цветнике на скамейку и приладил на коленке гармонь.
— Песня эта старинная, ей больше ста лет. А вы все слова знаете, Леня?
Звучный, необыкновенного тембра баритон запел под аккомпанемент баяна:
Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно:
В роковом его просторе
Много бед погребено.
Смело, братья! Ветром полный
Парус мой направил я:
Полетит на скользки волны
Быстрокрылая ладья!
Густой бас и высокий свежий тенорок красиво оттеняли напев. Обе женщины вышли из кухни и слушали неожиданный концерт…
Вдруг в мелодию ворвался странный грубый голос: Джан поднял голову и громко завыл, причитая и бормоча что-то по-собачьи дрожащими губами.
Певцы рассмеялись:
— Публика протестует, — сказал Семен Гаврилович, отставляя гармонь. — Вот и дома он также срывает у меня занятия. Ну, друзья, увидимся, значит, на концерте Леонида… А теперь мы должны еще в контору поспеть, а потом в цех, повидаться с товарищами.
И вот они опять переходят пути, минуют полосатые шлагбаумы и шагают вдоль берега речки.
Маловато удалось побегать в саду общежития! Ну куда, куда бы еще потратить столько сил и здоровья?
Семен Гаврилович прекрасно понимает досаду собаки. На половине пути он говорит: «стоп!» Кладет на траву газету и палку и снимает Джанову сбрую.
— Беги, Джан! Побегай, покупайся и скорей возвращайся ко мне, — по привычке серьезно, как с человеком, говорит Семен Гаврилович.
Восторженный лай слышится уже где-то вдали. Закудахтали куры, откликнулся глупый и очень хозяйственный голос петуха, слышен гусиный гогот… Пронзительный голос кричит:
— Ку-у-да! Ку-да тя лешай нясет! Розка! Розка!..
Где-то мекнула козочка.
Джан, наверное, носится по берегу, купается, встряхивается, заигрывает с чьей-то козой, услужливо высаживает из воды гусака…
Какая сейчас должно быть вокруг благодать! Помнится, три года назад, лес зеленой стеною стоял там, за извилиной речки. В стороне была топкая низинка с мохнатыми кочками, изумрудной осокою. До войны это было совсем пустынное место. А теперь — куры и гуси, коза, женский голос… Наверное, дачники-новеселы расселились до самого леса…
Семен Гаврилович положил руки на трость, оперся о них подбородком. Живые картинки родного Подмосковья возникали одна за другой в его памяти.
Вдруг крики, визг ребятишек и блеяние козы заставили его вскочить на ноги. Он свистнул собаке.
Тяжелое дыхание и мокрый нос незамедлительно доложили о прибытии Джана.
Шерсть на нем после купания сохранила прохладу и влажность, но с языка упали на руку хозяина горячие капли.
— Ишь, как ты уморился! Где же ты так гонялся? Это что же, на тебя, что ли, кричали? А?… Смотри мне, прохвостина эдакий!
… Тропинка обогнула небольшой прудик и сбежала по крутой вымощенной улочке к новому двухэтажному дому за дощатой оградой.
Внутри ограды был цветник с кустами пионов и красных лилий. Люди, сидевшие на скамеечках и гулявшие по дорожкам, приветствовали появление человека с собакой:
— А, председатель! Здорово, Семен Гаврилович!
Семен Гаврилович кивал направо и налево и весело откликался.
— К директору, Джан, — повторял он вполголоса.
Поводырь вел его между людьми по лестнице на второй этаж. У дверей кабинета, на ковровой дорожке, валялся, видимо, оброненный кем-то из слепых, сверток в газете.
Джан обнюхал его и доложил о замеченных непорядках настойчивым басом:
— Уберу, уберу! Не галди ты, пожалуйста! Тоже мне — «Управдом», — успокоила Джана уборщица.
Она подняла с пола сверток. Семен Гаврилович с собакой вошли в кабинет.
Возле окна в удобном мягком кресле расположился за письменным столом человек.
Вытянутая несгибающаяся нога, недостаток пальцев на правой кисти и хорошо подобранный, но все же неподвижный, стеклянный, глаз наводили на мысль, что и он побывал на войне. Но больше ничего не напоминало в нем бойца.
Повернувшись располневшим телом к подоконнику, на котором стоял сифон с шипучей водою, он нацеживал и с жадностью выпивал стакан за стаканом.
При появлении сухой, подтянутой фигуры он вытер мокрые губы и попытался приподняться. Семен Гаврилович приветствовал его по-военному, взял стул и сел подобранно и прямо.
— Ну и жарища! Это же пытка какая-то… — простонал, отдуваясь, толстяк.
— Разве жарко?! — удивился прошедший под солнцем уже не один километр Семен Гаврилович. — А я как-то и не замечаю…
— Признаться, не ждал я вас… В эдакое-то пекло…
— А как же иначе?!. Ведь мы же договорились к половине девятого?!.
Часы над столом ударили половину.
Два разных человека, два разных характера, в каждом слове, в каждом поступке по-разному проявляли себя.
Предстояла скучнейшая работа: все учесть, рассчитать по-хозяйски, наметить что и как сэкономить в большом сложном производстве… И как ни отвиливал «один характер», прикидывая все «на глазок», «приблизительно», «второй характер» упорно все проверял и уточнял.
Постепенно втянувшись в работу, собеседники забыли, что в комнате находился еще и третий, и тоже весьма ярковыраженный характер.
Джан сначала сидел, как в вагоне, привалившись спиною к хозяйским коленям. Он чутко вслушивался в разговор и, уловив в репликах Семена Гавриловича сдержанное неодобрение, присоединял к его замечаниям выразительное: «Аррррр!..»
— Да подь ты к дьяволу!.. Взорвался наконец измученный жарою и постоянными поправками в подсчетах толстяк. — То-о-же мне, вмешивается! Терпеть не могу, когда в комнате всякая дрянь!..
— А без него я не попал бы сюда, — немедленно возразил «другой характер». — Я за свою жизнь, с тех лет, что был пастушонком, приучился уважать собак за их помощь и службу. А сейчас и тем более… Вот проверьте: кто не жалеет, не бережет и не понимает животных — тот ненастоящий человек, убогий сердцем, внутренне грубый, одервенелый. Такой человек не способен любить ни природу, ни Родину, ни людей… И в семье часто бывает жесток и бездушен…
— Хм… А вот я, например,… Вы, быть может, хотите сказать, что нет правил без исключения?
— Я хочу сказать именно то, что и сказал. И это мое глубочайшее убеждение, — сухо отозвался капитан. — Давайте-ка лучше продолжим наши подсчеты.
Снова цифры и щелканье косточек.
На тяжелый вздох в директорском кресле, каждый раз отзывается вздох на прохладном полу. Толстяк принимает это как личную обиду и едва не взрывается снова.
Но не только жара донимает собаку. Вспоминаются псу крик и ругань давешней хозяйки козы… Почему она так на него раскричалась?!. Женский крик, брань, повышенный тон Джан не терпит со щенячьих дней своей жизни. Это так всегда было обидно и незаслуженно!.. Много горя, побоев и унижений перенес он щенком. А за что?!.
Джан вздыхает.
И вдруг… Дверь открылась, и тот самый крикливый голос спросил:
— Сюда, что ли? Войтить можно?!.
В кабинете стояла хозяйка козы.
— Вот он! Он самый и есть! Точно!.. — она сразу уставилась пальцем под стул. — Ишь ты, толстомясай! Теперь спрятал, небось, морду бесстыжую!..
Но Джан, наоборот, теперь как раз поднял «бесстыжую» голову и отчетливо показал зубы…
— А вы что же, гражданин, за собакой своей не доглядываете? Это как же выходит, к примеру сказать, глаза, что ль, повылазили? А?… Розку мою затравил… до смерти… Загонял, изуродовал… Это всю… на клочки изорвал…
Женщина всхлипнула:
— Это так хорошо поступать! А?! Онищили… Обидели… И по-о-ошли себе дальше…
— Не выдумывайте! Ничего этого не было, — медленно и веско ответил Семен Гаврилович. — Глаза, правда, у меня «повылазили». Я — слепой. Но и без глаз я знаю, что вы говорите неправду.
— Сле-е-е-пой!..
— Да. Собака моя так обучена, что она без моего приказания никогда никого не укусит. Я за нее головой отвечаю…
Семен Гаврилович поднялся во весь рост. Рядом с ним встал и вытянулся его поводырь. Это была очень внушительная пара.
— Вы издалека заприметили мои очки и решили: «Он плохо видит. Попробую-ка я его одурачить»… Ну, где ваша коза? Давайте ее сюда! Или можно позвать двух-трех товарищей и сведите нас к ней, мы проверим на месте. Понятно?! И если собака действительно причинила ей хоть малейший ущерб, хоть царапинку, я немедля за все уплачу.
Семен Гаврилович говорил, не повышая тона, но у Розкиной хозяйки сразу пропала охота извлекать выгоду из этого приключения:
— Да вы что же, так уж и рассерчали?!. Очков ваших, я извиняюсь, совсем даже и не видела и дурачить не собиралась… а… а… просто… обидно… Небрежничает, думаю, человек… травит Розку своею собачкою…
И она с явным подхалимством улыбнулась Джану, на что он не замедлил ответить: «Ар-ррр!»
— Извиняюсь Пойду уж! Чего гам! Толковать-то! Человек и так, можно сказать, пострадавший… Не серчайте на дуру-то бабу… Может, вы за нас, окаянных, и глазыньки свои порешили… — бормотала она, отступая к дверям. — А мы — чурки с глазами… Полены дубовые… Голос ее доносился уже где-то с лестницы, из сада. И чем дальше она отходила, тем громче сама себя обличала и каялась:
— … они-то… за нас-то… А мы — чурки с глазами… — долго еще звенело над улицей.
В комнате все пришло в прежний порядок.
Директор молча, но с интересом наблюдавший всю эту сцену, предложил «освежиться» шипучкой.
— А пожалуй, вы в чем-то и правы, Семен Гаврилович. Я все время смотрел на эту женщину: такая, если бы ей только ничто не помешало, и на человека наговорить не посовестилась бы.
— Вот и нужно, чтобы совесть росла с человеком в его человеческом сознании с самых младенческих лет. А это лучше всего воспитывается в отношении к слабейшим, бессловесным и беззащитным. Просмотрите-ка биографии лучших людей, в каждой есть хоть две строчки: «С детства он был бережен и заботлив ко всему живому, любил природу, животных, детей»… В этом сразу и проявляется, кто перед нами — Человек или…
Семен Гаврилович вдруг добродушно заулыбался:
— … или «чурка с глазами». Ну, а теперь разрешите откланяться. Мы как будто хорошо поработали с вами для нашего плановика и бухгалтера. Мне хотелось бы еще зайти в цех. Пойдем, Джан! Веди меня в «картонажный»!
Толстяк в одиночестве выпил два стакана шипучки и высунулся из окна. Вон они идут, обогнули прудик, вошли в переулок… Шагают себе как ни в чем не бывало по этакой-то жарище!..
Кто же это такие? Откуда они? Как свела их судьба? Нет, они никогда, верно, не жили врозь!..
Для того, чтобы это узнать, нам придется вернуться к лихим, тяжелым годам второй мировой войны.
Щенок
Тощая, похожая на скелет, овчарка медленно слонялась по комнатам и кухне.
Она едва держалась на ногах от слабости, и только хорошее воспитание заставляло ее сдерживать голодный вой.
Двухкомнатная квартирка в одном из выстроенных перед войною домов плохо и редко отапливалась. Узоры инея белели по углам; на обледеневших окнах висели одеяла; полы были затоптаны, опилки и стружки лежали дорожкой от холодной газовой плиты до маленькой печки-«буржуйки» в столовой.
Нигде — ни под кухонным столом, ни в шкафах, нив ведерке для отбросов, собака не могла отыскать ни крошки съестного.
А есть ей хотелось мучительно. По низу ее втянутого, тощего живота болтались пустые соски, а в холодном углу кухни, на старом байковом одеяле, жалобно попискивал голодный щенок.
Собака погрызла выброшенную в мусор подошву, полакала из миски воды и печально поплелась на место.
Щенок принялся мять лапками и тянуть ее пустые соски, а она согревала его своим телом, лизала, растирала и переворачивала языком на бочок и на спину со всем терпением и лаской материнства.
На голодный писк малыша в комнате появился хозяин Он подошел к водопроводу и размочил под струей корку хлеба.
— На, Джедда, подкрепись немного, старушка! Ишь ведь до чего отощала!.. Так ты совсем щепка затомишь… Подохнет ведь он у тебя с голодухи-то…
— И очень прекрасно сделает, — раздался из соседней комнаты резкий голос. Высокая женщина, с грубыми чертами лица и большими руками, на которых блестели кольца и браслеты, остановилась на пороге кухни.
— … Понять не могу, отчего она так отощала?! — не слушая ее, повторял мужчина. — Ведь товарищи из Института собаководства обследовали ее на прошлой неделе… Она совершенно здорова… Новую карточку на ее паек выписали. Джедда на особом учете. Государство очень дорожит такими служебными собаками… Мы, что ли, ее объедаем?!
Женщина всплеснула руками:
— Из-за такой дряни и такие упреки!.. Да я… Да лучше ее совсем уморить и щепка ее выкинуть на помойку!.. Чем…
Собака, внимательно и серьезно смотревшая на разъяренную женщину, подняла голову и приглушенно завыла.
— Успокойся, Джедда, не волнуйся, старушка! Это она только так, зря болтает. Анна Петровна! Я тебе не шутя… Я в последний раз тебе говорю: брось ты куражиться над собакой! Для меня Джедда — не дрянь. Мы с ней много лет вместе работаем. Она защищала не раз мою жизнь, когда мне с кассой приходилось добираться к дальним точкам. От хулиганов, от воров не раз меня отбивала. Слышишь?!. Это — мой старый, испытанный друг… Покойная жена моя любила ее, как человека. И я не брошу ее… Понятно?! — он сильно раскраснелся и топнул ногой.
— Ну, ну! Расшумелся, как кипящий самовар, — переменила тон женщина. — Кто твою Джедду обидит? Из ее пайка я варю ей же болтушку. Но ты думаешь, этого на много дней хватит?!. Да она и наши все пайки пожирает. А почему отощала? Кормящая мать, всякому это понятно.
— Ну то-то же! — примирительно отозвался отходчивый кассир. — Ух ты, псиночка моя бедная! До чего же худа! А нельзя ли, Аннушка, раздобыть для нее какие-нибудь обрезки, отбросы, остатки… Чего-то такого, такого, — он пошевелил, объясняя пальцами, — из еды… понимаешь…
— Теперь все по карточкам. Сам знаешь, какие остатки теперь. Это надо знакомство, пригласить, угостить кого-нибудь, — говорила, как будто обдумывая, как будто сочувствуя Джедде, хитрая женщина.
— На вот тебе на устройство Джеддиного кормления, — хозяин протянул ей деньги. — Достань, пожалуйста… Пригласи, угости, кого хочешь.
* * *
Еще утром Джедда, захлебываясь, вылакала полную миску овсянки. Она так давно не получала этого прекрасного кушанья, что позабыла почти его вкус и запах. Она никак не могла оторваться от пустой миски, катая ее по всей кухне и снова и снова полируя языком и без того вылизанные до блеска дно и бока.
К обеду в столовой затопили «буржуйку». Запахло свежими пышками. Хозяин, смеясь, подзывал Джедду к столу, бросал ей корочки хлеба и сыра и рассказывал гостю:
— Запирать двери и окна запрещают: вынесет стекла воздушной волной. А оставить открытой квартиру — вынесут все и без воздушной волны. У нас много понаехало незнакомого народу. Все старые жильцы просто в отчаянии. Хоть вовсе не ходи в бомбоубежище! А мы горя не знаем: старушка моя, Джеддушка, ложится на пороге — и ну-ка! Попробуй-ка! Сунься! Она горло вырвет. Это уж — как пить дать…
Он нагнулся и крепко, ласково провел рукой по острому позвоночнику своей любимицы. Джедда присела на слабых ногах и улыбнулась.
В тот вечер она несколько раз бегала в угол и кормила прихлынувшим молоком щепка. Убаюкав его, она с праздничным видом снова подходила к столу.
Джедда знала — хозяин рассказывает о ее подвигах. Он часто произносит ее имя. Но собака знала еще и о многом таком, о чем ее хозяин и не догадывался. Она видела кулак, который ей показала хозяйка на кухне, она видела, как бешено захлопывалась дверь в столовую, рискуя раздробить ей голову или отшибить хвост, лишь бы не дать ей ходить из кухни в столовую к щедрой хозяйской руке… Она многое видела и чуть-чуть обнажала зубы, поглядывая на яростное лицо этой новой, не внушающей ей доверия женщины.
— Ну, что ты, все — «Джедда» да «Джедда»?? Заладил одно на весь вечер, — иногда вмешивалась в разговор хозяйка, — точно мы для собаки какой-то приглашаем гостей?!
У нее-то к гостю были совсем другие дела, но муж простодушно выдал ее обман.
— А как же? И я очень вам благодарен, что вы согласились нам в этом деле помочь. Это — сейчас трудный вопрос… А Джедда не выдержит больше такого режима. Я просто понять не могу, что с нею творится?? Так вот, я начал рассказывать вам о ней. Ведь вы и не знаете даже, какой это заслуженный собачий род! Абрек, Казбек, Гайчи, Джедда — это гордость Союза по породе и службе… Джедда — дочь чемпиона Абрека, а щеночек у нее от Казбека, внука Абрека, так что он дважды — и по отцу, и по матери — из этого знаменитого гнезда…
Гость прикинулся заинтересованным:
— А этот Казбек чем же был знаменит?
— О, Казбек этот был в тридцать шестом-седьмом году просто сказкой дня. О нем писали во всех газетах, припомните-ка! Судьба у него сложилась не сладко. Он дожил до старости и умер в питомнике служебных собак. А в первые годы жизни был в частных руках. Смолоду он был огромный и страшный. Его, видимо, мало ласкали, и он вырос угрюмым. Однажды в кухонное окно на пятый этаж забрался грабитель. Хозяев не было дома, а пес притаился за дверкой кухонного шкафика Человек (то есть именно «не человек», а грабитель) прошел в комнаты, вытащил из гардероба все костюмы, платья, пальто и свалил все это в кучу посередине кухни. Сломал и вскрыл все сундуки, ящики письменного стола, словом — обчистил до ниточки всю квартиру.
Казбек следил за ним не шелохнувшись. Но когда он открыл дверь на черную лестницу и стал запихивать награбленное в мешки, чтобы вынести из квартиры, пес бросился на него, повалил его тут же на вещи и задушил.
Вернулись хозяева. В кухне на груде вещей лежал мертвый грабитель, а рядом с ним, в луже крови, издыхал верный сторож. Вор успел все же ударить собаку ножом между лопаток.
Казбека долго лечили. О подвиге его было напечатано тогда во многих газетах. Богатырь этот справился со смертельной раной, но после этого стал еще подозрительнее и нелюдимее. Он признавал (как они, между прочим, все признают) только хозяина. Хозяйку он не любил. В конце концов она выжила его из дома.
Казбек оставил нам достойных наследников. Джедда! Фьить! Лови, ешь! Можно, можно…
Отвыкшая от еды, Джедда вопросительно глядела на хозяина. И только после того, как он несколько раз подтвердил: «Можно, можно!» — принялась за лепешку.
Не трудно догадаться, что этот визит ничем не улучшил Джеддину жизнь. Следующие дни были еще более мучительны. Оживший после обильного пиршества желудок и аппетит требовали удовлетворения, а пищи опять не было.
Хозяин был уверен, что собаку кормят. Ни Джедда, ни еще жалобнее и громче скуливший щенок не могли рассказать ему о своих мучениях.
— Обожралась, — брезгливо объясняла жена, — третий день ничего в рот брать не желает…
— Джеддочка, что же это с тобой? — испуганно спросил хозяин. — А ну, хлебца попробуй!..
Собака, дрожа от голода, схватила и мигом проглотила кусок.
— А ну, каши?! Так что же ты говоришь ерунду?? А??
Хозяин стал сам варить собаке болтушку из отрубей, картофельных очистков, овсянки и сам, не доверяя уже никому, брал ее на поводок и отправлялся в свой магазин, на перекрестке трех магистралей.
Джедда стала заметно поправляться. Сидя в углу кассовой кабинки, она, правда, очень тревожилась о щенке, водила ушами и вздрагивала, когда женщины в очередях начинали кричать или спорить. Домой она всегда торопилась и сильно тянула. Добравшись к щенку, была теперь в силах и накормить, и вылизать его хорошенько, и украдкой с ним поиграть.
В одно из таких обычных возвращений с хозяином Джедда стояла на перекрестке, нетерпеливо дергая свой поводок. Мимо проносились вереницы военных машин.
— Никаких правил движения! Ну как тут пройдешь?… — ворчал Джеддин хозяин.
Вдруг он отчаянно вскрикнул… Крыло машины отбросило его к каменной тумбе в воротах… Следующая машина шла на упавшего…
Тут перед водителем мелькнула оскаленная волчья голова… Джедда бросилась на выручку к хозяину… Тормоза заревели… Пронзительно закричало несколько голосов… И на том месте, где только что была умчавшаяся машина, прохожие увидели человека, поднимавшего с земли задавленную собаку.
* * *
Напрасно щенок ожидал возвращения матери.
Хозяин в молчании гладил его по спине, по животику и прятал за пазуху, чтобы отогреть и утешить. Он развел кипятком в глубокой тарелке сгущенное молоко и осторожно окунал щенячью мордочку в это неуклюжее угощение.
Щенок облизывал липкую, сладкую бурду, скулил, трясся мелкой дрожью и жалобно взвывал.
— Фу! На диван! Гадость этакую… — с неподдельным отвращением возмущалась хозяйка. — Да выбрось ты его на черную лестницу!.. Может, такой же чудак, как и ты, позарится, подберет…
— Молчи, Анна Петровна, — мрачно отозвался кассир. — Не доводи ты меня… Из-за тебя погибла Джедда… А теперь за щенка принимаешься?! Я сам буду растить его, слышишь? Я хочу, чтобы он был со мною всегда… Защищал бы меня… как сегодня… старушка…
Он снова расстроился, разволновался, долго утирал глаза и сморкался…
— Ну не знаю, кто с этой пакостью станет возиться…
— Я! Я сам буду возиться!.. Тебе ни за что не доверю! Я… — он схватился за сердце.
Пока он капал на сахар сердечные капли, хозяйка грубо смахнула с дивана щенка.
Никто не погладил, не приласкал стукнувшегося о пол малыша. Жалобно взвизгнув, он пополз в угол, но на середине пустынной, бесконечной для него дороги поднял мордочку и по-щенячьи заплакал.
— Цыц, проклятый! — прикрикнула на него женщина. — Не до тебя тут!..
— Я же-ла-ю, чтобы э-тот ще-нок рос в моем доме и был бы всег-да сыт, — веско и по слогам отчеканил, едва отдышавшись, хозяин.
— Ну и ходи, убирай за ним сам!
Они снова заспорили. Спор перешел в настоящую ссору.
А крохотный щенок все полз вдоль стен, скулил, поднимая кверху мордочку и трясся, как в лихорадке. Нигде он не мог отыскать ни своей ласковой матери, ни ее теплого меха, ни ее мягкого языка. Нигде не нашел он и привычной уютной подстилки.
С той самой, должно быть, минуты он на всю жизнь возненавидел всякие ссоры и крик.
Наконец он совсем выбился из сил, забрался куда-то за шкаф, на ворох старых газет, поскулил-поскулил и заснул.
Он уже не услышал, как к двум ожесточенным голосам неожиданно присоединился третий. Этот спокойный голос по радио трижды произнес:
— Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!
Москва госпитальная
На окраине Москвы в старинных, петровского времени, казармах разместился Центральный эвакогоспиталь.
12 декабря 1942 года, после тяжелых боев под Ржевом, в этот госпиталь был доставлен раненый летчик, Семен Гаврилович Сердюков.
В полку имя его произносилось в числе героев, блестяще выполнивших особое задание. Он был представлен к ордену Отечественной войны 1 степени.
А в коридоре эвакогоспиталя дежурный врач, наклонившись к носилкам, определял, чем помочь человеку, которому жить остается, может быть, считанные минуты?!
Стараясь не потерять ни одной из этих драгоценных минут, эвакогоспиталь тотчас же, даже без регистрации, переправил Семена Гавриловича «на оперкойку» в Большой семеновский госпиталь.
Стояли жестокие холода, и первой заботой врача было сохранить хотя бы лучик живой теплоты в человеке. Он прежде всего велел влить ему спирту.
Раненый стал согреваться.
У врача появилась надежда. В числе других оперированных, снова через эвакогоспиталь, летчика отправили теперь уже на улицу Горького, в бывшую глазную больницу.
Но и там опытная дежурная, не заглядывая в историю болезни, поскорее передала его лечащим врачам.
Получив телеграмму, Нина Александровна Сердюкова выхлопотала пропуск в Москву и поехала на поиски мужа.
Из Большого семеновского ее послали в Центральный эвакогоспиталь, а из Эвако снова в Семеновский… И так несколько раз…
В телеграмме же предупреждали: «Торопитесь выездом».
Наконец, несчастной, мечущейся женщине посчастливилось столкнуться с врачом, который поил Семена Гавриловича спиртом, и по его указанию она, не помня себя, помчалась на улицу Горького.
По всей обстановке чувствовалось, что дело плохо, совсем плохо. Нечего ей было надеяться застать мужа в живых.
Худенькая, измученная горем, работой, хрупкая женщина с великими трудностями пробиралась от Семеновской заставы на улицу Горького. Метро в то, военное, время не работало. Нужно было протопать по сугробам через всю Москву.
Слезы застывали на ее щеках. «Нет, не застану я его в живых!» — шептала Нина Александровна. Она вспоминала лица дежурных врачей, регистраторов, как они все махали руками и говорили: «Нету, нету, отправили давно»…
Но зачем же тогда они его отправляли в другие госпитали?! Стало быть, надеялись еще?! — начинала она возражать сама себе. И это высушивало слезы, и она повторяла:
— Пусть калека!.. Пусть изуродованный! Душа у него прежняя… Только бы найти живого!..
Редкие прохожие оборачивались и смотрели вслед заплаканной, громко разговаривавшей с собою женщине в стеганке.
Так добралась она, наконец, до Пушкинской площади.
В регистра