5 марта 1945.
1. Денек настолько скверный, что нет ни одного паломника. Льет как из ведра, и двор превратился в неглубокий пруд, на поверхности которого плавают сухие листья, принесенные неизвестно откуда и гонимые ветром, что свистит и хлопает дверями и ставнями. В кухне, мрачной как никогда, дымно, так как чтобы не допустить попадание дождя, приходится держать дверь едва приоткрытой, там слезятся глаза и раздается кашель, поскольку ветер задувает дым обратно.
«Соломон был прав, – изрекает Петр, – три вещи сгоняют человека с места: сварливая женщина… и я оставил таковую в Капернауме ссориться с остальными зятьями[1], дымящий очаг и протекающая крыша[2]. А две последние вещи тут у нас есть… Но завтра я разберусь с этим очагом. Залезу на кровлю, а ты, ты и ты (Иаков, Иоанн и Андрей) пойдете со мной. И с помощью кусков сланца мы надстроим дымоход и сделаем над ним крышу».
«А где ты найдешь этот сланец?» – спрашивает Фома.
«Возьму с навеса. Если протечет там, это не конец света. Но тут… Ты сожалеешь, что твои кушанья больше не будут украшены каплями с сажей?»
«Куда там! Лишь бы у тебя получилось! Смотри, как я испачкан. Мне капает на голову, когда я стою здесь у огня».
«Ты похож на египетское чудище», – смеясь говорит Иоанн. И правда, на пухлом и добродушном лице Фомы видны странные черные запятые. Он, всегда веселый, сам первым смеется над этим; смеется даже Иисус, поскольку прямо в тот момент, когда тот говорил, еще одна капля, полная сажи, плюхнулась ему на нос, кончик которого стал черным.
2. «Ты, знаток погоды, что скажешь? Сколько это продлится?» – спрашивает Петра Искариот, которого уже несколько дней как подменили.
«Сейчас смогу тебе сказать. Пойду побуду астрологом», – говорит Петр, идет к двери и приоткрывает ее немного сильнее, высовывая наружу голову и одну руку. Потом выносит суждение: «Ветер слабый и с юга. Тепло и туманно… Хм! Там нéчего…». Петр замолкает, затем тихо входит обратно, оставляя в двери щель, и бросает быстрый взгляд.
«Что там?» – спрашивают трое или четверо.
Но Петр рукой делает знак молчать. Смотрит. Потом говорит шепотом: «Там та женщина. Она попила воды из колодца и взяла связку веток, оставшуюся во дворе. Связка совсем отсырела и ее, конечно, не зажечь… Уходит… Я пойду за ней. Хочу посмотреть…», – и осторожно выходит.
«Где же она может останавливаться, чтобы все время быть тут поблизости?» – интересуется Фома.
«И находиться здесь в такую погоду!» – продолжает Матфей.
«Наверняка, она уходит в селение, потому что позавчера она покупала там хлеб», – говорит Варфоломей.
«Она демонстрирует завидное постоянство, оставаясь вот так закутанной!» – замечает Иаков Алфеев.
«Или у нее есть серьезная причина», – заключает Фома.
«Действительно ли она та, о которой говорил вчера этот иудей? – задается вопросом Иоанн, – все-таки они такие лицемерные!»
А Иисус все время молчалив, как будто не слышит. Все глядят на Него, уверенные, что Он-то знает. Но Он продолжает работать ножом, обстругивая со всех сторон кусок мягкой древесины, который мало-помалу превращается в удобную кухонную вилку для доставания овощей из кипящей воды. А когда заканчивает, протягивает свое изделие Фоме, что целиком посвятил себя кухне.
«Ты просто молодец, Учитель. Но… 3. Ты скажешь нам, кто она?»
«Душа. Для Меня все вы – „души“. Больше ничего. Мужчины, женщины, старики, дети: души, души, души. Прозрачные души у младенцев, лазурные души у ребят, розовые души у молодых, золотые – у праведников, души как смоль – у грешников. Но лишь души; только души. И Я улыбаюсь прозрачным душам, поскольку Мне кажется, что улыбаюсь ангелам; и отдыхаю среди розовых и голубых цветов добрых отроческих душ; и радуюсь о драгоценных душах праведников; и мучительно тружусь, пытаясь сделать драгоценными и блистающими души грешников. Лица?.. Тела?.. Это ничто. Я знаю и узнаю ́ вас по вашим душам».
«А у нее что за душа?» – спрашивает Фома.
«Душа не столь любопытная, как у Моих друзей, поскольку она не исследует, не спрашивает, а приходит и уходит, не сказав ни слова и не бросив взгляда».
«Я считал ее шлюхой или прокаженной. Но поменял свое мнение, потому что… Учитель, если я расскажу Тебе одну вещь, не будешь меня упрекать?» – спрашивает Искариот, подойдя и усевшись на земле у коленей Иисуса, совершенно изменившийся, скромный, добрый, даже более красивый в этом своем смиренном облике, нежели тогда, когда он был напыщенным и спесивым Иудой.
«Не буду упрекать. Говори».
«Я знаю, где она обитает. Я последовал за ней однажды вечером… притворившись, что вышел набрать воды, поскольку заметил, что она всегда приходит к колодцу в сумерки… Как-то утром я нашел на земле серебряную шпильку… прямо у края колодца… и понял, что ее потеряла она. Ну, так живет она в лесу, в деревянном шалашике. Может быть, им пользуются крестьяне. Правда, он наполовину сгнил. И она набросала сверху на него веток, наподобие крыши. Может, та связка понадобилась ей для этого. Это просто логово. Не знаю, как можно там находиться. Его едва хватило бы для большого пса или крошечного осленка. Вечер был лунный, и я хорошо рассмотрел. Оно было наполовину скрыто кустами ежевики, а внутри… пусто и никакой двери. Поэтому я изменил свое мнение и понял, что это не одна из блудниц».
«Тебе не следовало этого делать. Но, будь откровенен, ты больше ничего не предпринял?»
«Нет, Учитель. Мне бы хотелось на нее посмотреть, потому что я заметил ее с самого Иерихона, и, кажется, мне знакома ее походка, такая легкая, которой она стремительно перемещается куда угодно. Фигура у нее тоже, должно быть, гибкая и… красивая. Да. Это ясно, несмотря на все эти одеяния… Однако я не осмелился следить за ней, в то время как она укладывалась на земле. Возможно, она откинула покрывало. Но я отнесся к ней с уважением…»
Иисус очень пристально глядит на него, а затем говорит: «И переживал по этому поводу. Но ты сказал правду. И Я скажу тебе, что доволен тобой. В следующий раз будет уже не так трудно вести себя хорошо. Все дело в первом шаге. Молодец, Иуда!» – и гладит его.
4. Снова заходит Петр: «Ну и ну, Учитель! Эта женщина сумасшедшая! Да знаешь, где она живет? Почти что на берегу реки, в деревянной конуре в густых зарослях. Наверно, некогда она служила какому-нибудь рыбаку или дровосеку… Кто знает! Никогда бы не подумал, что в таком сыром месте, провалившемся в яму, под переплетенными ветвями ежевики может находиться несчастная женщина. И я сказал ей: „Говори и будь откровенна. Ты прокаженная?“. Она вмиг ответила: „Нет“. Я сказал: „Поклянись“. А она: „Клянусь“. „Смотри, если ты прокаженная и не признаешься, и подходишь близко к нашему дому, а я приду и узнаю, что ты нечиста, я побью тебя камнями. Но если тебя преследуют, если ты воровка или убийца и находишься тут из-за страха перед нами, то не бойся никакого вреда. А теперь выходи оттуда. Не видишь, что ты в воде? Голодна? Замерзла? Ты дрожишь. Я же пожилой, видишь? Я не стану за тобой ухлестывать. Пожилой и честный. Так что послушайся меня“. Так я сказал. Но она не захотела пойти. Мы найдем ее мертвой, потому что она, действительно, в воде».
Иисус задумчив. Смотрит на двенадцать лиц, уставившихся на Него. Потом говорит: «Что вы думаете делать?»
«Но, Учитель, решать Тебе!»
«Нет. Хочу, чтобы рассудили вы. Это дело, в котором задета и ваша честь. И Я не должен оказывать давление на ваше право защитить ее».
«Во имя милосердия я говорю, что нельзя оставлять ее там», – высказывается Симон.
А Варфоломей: «Я посоветовал бы пока разместить ее в большой комнате. Приходят же туда паломники? И она может прийти туда».
«В конце концов, она такой же человек, как все остальные», – вставляет Андрей.
«И потом, сегодня никто не придет, так что…» – замечает Матфей.
«Я бы предложил приютить ее на сегодня, а завтра сказать о ней управляющему. Он добрый человек», – говорит Иуда Фаддей.
«Ты прав! Молодец! И еще у него во множестве есть стойла, которые пустуют. Стойло – все равно что царский дворец в сравнении с той затопленной шлюпкой!» – восклицает Петр.
«Тогда пойди и скажи ей», – побуждает Фома.
«Еще не высказались молодые», – замечает Иисус.
«Для меня то, что делаешь Ты, то и хорошо», – говорит брат Иаков. И второй Иаков со своим братом, в один голос: «Для нас тоже».
«Я только переживаю о таком злополучном стечении обстоятельств, как появление какого-нибудь фарисея», – говорит Филипп.
«О! даже если бы мы отправились на облака, думаешь, они не предъявили бы нам обвинений? Они не обвиняют Бога, потому что Он далеко. Но если бы они могли находиться рядом с Ним, как находились Авраам, Иаков и Моисей, они бы и Ему делали упреки… Кто для них невиновен?» – говорит Иуда из Кериота.
«Тогда пойдите и скажите ей, пусть укроется в большой комнате. Иди ты, Петр, вместе с Симоном и Варфоломеем. Вы пожилые и причините меньше стеснений женщине. И скажите ей, что мы дадим ей теплой пищи и сухую одежду. Ту, что оставил Исаак. Видите, что все пригождается? Даже женская одежда, отданная мужчине…»
Молодые смеются, поскольку с упомянутой одеждой, наверное, была связана какая-то комичная сцена.
Трое пожилых уходят… а немного спустя возвращаются.
«Пришлось повозиться… но кончилось тем, что она пришла. Мы поклялись ей, что никак ее не потревожим. Сейчас я отнесу ей солому и одежду. Дай мне овощей и хлеба. Она сегодня и не ела ничего… В самом деле, кто стал бы тут околачиваться в такой ливень?». Добрый Петр уходит со своими сокровищами.
5. «А теперь для всех распоряжение: ни по какому поводу не подходить к той комнате. Завтра всё устроим. Привыкайте делать добро ради добра, не любопытствуя и не желая извлечь из него те или иные выгоды. Видите? Вы сетовали, что сегодня не удалось сделать ничего полезного. Мы оказали любовь ближнему. А что более великое могли бы мы сделать? Если, и это несомненно, она несчастна, то не может ли наша поддержка дать ей передышку, тепло и защиту гораздо более существенную, нежели та малость хлеба, та жалкая одежда и та твердая крыша, что мы ей предоставили? Если она преступница, грешница, создание, ищущее Бога, не будет ли наша любовь самым лучшим уроком, самым действенным словом, самым ясным указанием, дабы вывести ее на путь к Богу?»
Петр неслышно заходит и внимает своему Учителю.
«Смотрите, друзья. В Израиле много учителей, и они говорят, говорят… Однако души остаются, какими были. Почему? Потому что души слышат слова учителей, но также видят их поступки. И одно уничтожает другое. И души остаются там, где были, а то и движутся вспять. Но когда какой-нибудь учитель делает то, о чем говорит, и поступает свято во всяком своем деле, даже если просто совершает земные дела, например, подавая хлеб, одежду, давая пристанище страждущей плоти ближнего, он добивается того, что души приближаются и приходят к Богу, поскольку сами дела его возвещают братьям: „Бог есть; и Бог здесь“. О! любовь! Истинно говорю вам, что любящий спасает и сам себя, и остальных».
«Правильно говоришь, Учитель. Та женщина сказала мне: „Будь благословен Спаситель и Тот, кто Его направил, и все вы вместе с Ним“, и хотела поцеловать ноги мне, бедному человеку, и плакала за своим непроницаемым покрывалом… Что ж!.. Теперь будем надеяться, что никакой козодой[3] a не прилетит из Иерусалима… А то – кто нас спасет?»
«Наша совесть спасает нас от суда Отца нашего. Этого достаточно», – говорит Иисус. И садится за стол, совершив благословение и возношение пищи.
Все заканчивается.
[1] Петр имеет в виду, конечно, свою тещу
[2] Сварливая жена — что прореха в крыше (Притч. 19:13). Как дождь в ненастный день, так и сварливая жена (Притч. 27:15)
[3] Козодой – ночная птица.