Олег Никифорович родился 12 октября 1924 года в селе Верала Няндомского района Архангельской области. Село расположено на обоих берегах реки Лепша. С названием Верала не всё так просто, Вералой называют три рядом расположенные деревни: Андреевская, Осковская, Федотовская, административно объединённые в Веральский сельсовет. Вероятно, топоним Верала угро-финского происхождения и появился раньше, чем сами деревни, которые назывались по фамилиям или именам их основателей.
«Согласно «Писцовой книге» 1622 г. деревни Федосеевская, Ондреевская и Осковская входили в Устьмошский стан Каргопольского уезда. Числились деревни в волости на Лепшеозере. Дер. Федосеевская,а в ней крестьян: дв. Куземка Поспелов да сын его Савка, дв. Томилко Васильев да сын его Шумилко, дв. Иевко Петров...»[1]. Сокращение «дв», скорее всего, означает двор. Можно предположить, что фамилия Шумилов произошла от упомянутого Шумилки, сына Томилки Васильева.
Космическая съемка.
Деда Никифора я совсем не помню и о нём почти ничего не знаю, кроме того, что он был родом из крестьян и отца его звали Алексеем Яковлевичем, мать Евфимией, а деда Яковом Романовичем. С 1913 по 1917 год Никифор служил в царской армии в Полтаве писарем. С 1917 по 1919 год работал в Петрограде в гражданском ведомстве. Оттуда он привёз целый сундук книг. Как вспоминал отец, это была русская классика: дорогие издания в кожаных переплётах, некоторые книги были даже с золотым обрезом. С 1919 по 1930 год работал лесообъездчиком и десятником[2] на лесозаготовках. В 1931 году вступил в колхоз, работал бригадиром полеводческой бригады, с 1936 по 1949 год – секретарем Веральского сельсовета[3].
Деревня Андреевская
В 1930-е годы деда то ли правда арестовали, то ли он задержался где-то, а в семье подумали, что арестовали. Как бы то ни было, но испуганные домочадцы решили, что его книги могут быть какие-нибудь неправильные, царские, и как бы чего не вышло. Короче, они всю ночь топили печь книгами, устроили своего рода аутодафе. Когда дед вернулся и узнал об участи своих книг, пришёл в бешенство, рвал и метал и чуть не плакал от досады[4].
Ещё отец рассказывал одну мистическую историю, связанную с кончиной деда Никифора. Однажды в праздник Пасхи, а Пасха в тот год была ранняя, дед Никифор «разговелся» (верующим он не был и постов не соблюдал), то есть поел, выпил, отдохнул, и стало ему скучно, решил пойти дрова поколоть. Бабушка Анна давай его отговаривать:
Н.А. Шумилов стоит крайний справа. 1 февраля 1913 года
– Побойся Бога, в Святой день дрова рубить, креста на тебе нет!
И далее в том же духе. Но дед её слушать не стал, взял колун и пошёл через двор на свежий воздух. Здесь надо уточнить: двором я называю крытую пристройку к дому, где внизу держат скотину, а вверху сеновал. Во дворе полумрак. Вдруг в проеме двери, куда направлялся, он видит яркий свет и слышит голос:
– Никифор, ты чего это в праздник работать собрался, тебе жить-то осталось один год!
Дед остолбенел поначалу, но потом пришёл в себя, понять ничего не может, решил, что померещилось. Расколол пару чурбанов, а из головы это видение нейдёт, да пророчество это страшное в ушах так и звучит. Бросил колун, пошел домой, а бабушка встречает:
– Чего это ты быстро вернулся?
– Да что-то настроения нет, пойду, полежу, – хмуро отвечает Никифор.
– И то дело, а то вон что удумал – в Пасху дрова колоть!
Дед несколько дней ходил под впечатлением от увиденного и услышанного: то уговорит себя, что померещилось, и тогда вроде бы легче, а то опять вспомнит, как было, и аж мороз по коже. За делами и заботами это событие понемногу забылось, но число это дед запомнил.
Церковь Ильи Пророка в деревне Федосеевской в настоящее время
Прошёл год. Пасха в этот раз поздняя, майская – солнышко припекает, травка зеленеет. Дед Никифор сидит в компании мужиков – Пасху «празднуют». И вспомнилось ему тут прошлогоднее приключение, он и рассказал мужикам эту историю:
– Вот какая ерунда может привидеться, а число-то я запомнил, уже три недели прошло, а я живой и здоровый!
Посидели – разошлись, Никифор домой пошёл, а бабушка ему говорит:
– Сходил бы ты на ферму, я договорилась, мне там маслица припасли. На вот котелок.
Дед взял котелок и пошёл на ферму, забрал масло и возвращается домой, а по дороге, почти у самого дома, прясло[5]. Стал он его перелезать, как-то не так повернулся, и бух на землю... Что уж там случилось по медицинской части, я не знаю, но только дед Никифор скончался в самый день Пасхи, как и было ему предсказано. Это было в 1949 году.
Однако тётя Лина (Еликонида Никифоровна), старшая сестра отца, когда я её спросил, сказала, что об этой версии кончины брата ничего не знает, помнит только, что умер он внезапно, когда через забор перелезал. Отец мой был коммунистом, уверовал только под конец жизни. Зачем ему сочинять эту историю, ума не приложу? Скорее всего, такое семейное предание всё-таки было, а как уж там на самом деле – Бог знает.
Слева направо: Радобольская (Шумилова) Еликонида Никифоровна, Шумилова Анна Алексеевна, Шумилова (Мышеловская) Зинаида Степановна. Дубна, 1958–1960
У Анны Алексеевны, моей бабушки, было много детей – одиннадцать, если не ошибаюсь, но многие умерли в детстве. Один из ее сыновей, как дед Щукарь, с самого рождения был неудачником. Кстати, меня в честь его и назвали – Виталий[6]. С ним постоянно что-то случалось: то петух чуть не до смерти заклевал, то корова боднула – еле жив остался, и прочее в том же духе. Умер он от укуса бешеной собаки.
Ещё отец рассказывал о ком-то из близких родственников, возможно, дяде. В финскую войну тот взял в плен снайпера и повёл его к своим. Финн впереди на лыжах, а тот сзади, тоже на лыжах, с винтовкой наперевес. В какой-то момент финн достал спрятанный нож и с разворота кинул его прямо в горло конвоиру. Так его и нашли с ножом в горле и без винтовки.
В селе Верала, где жил отец, да и по всей округе, фамилия Шумилов была одной из самых распространённых. В июле 1942 года приходит отцу повестка в райвоенкомат, хотя ему ещё не исполнилось восемнадцати лет. Этому никто не удивился, время было тяжёлое. На проводах гуляла вся деревня, проводили «по-человечески». Получив от родителей благословение, от бывалых стариков напутствие, как надо воевать, приезжает новобранец с вещами в военкомат в Няндому, а там говорят:
– Ошибочка вышла, повестки перепутали, возвращайся домой, осенью призовём.
– Никуда я не поеду, меня всей деревней проводили, думают, я уже на фронте, а я вот он – здрасьте, готовьте новые проводы. Нет уж, буду здесь сидеть, пока не призовёте.
Несколько дней его пытались выгнать, но потом приняли соломоново решение – отправили в Москву в школу младших командиров. Проучился он там меньше месяца, ползал в жару с тяжеленной катушкой провода на спине: его учили на связиста-телефониста. А тем временем битва за Сталинград разгоралась всё сильнее. 17 июля выходит знаменитый приказ № 227 «Ни шагу назад!». И вот 20 июля курсанты стоят на плацу, к ним обращаются: есть ли желающие добровольно отправиться в Сталинград? Отец, как и многие другие, сделал три шага вперёд. Из добровольцев был срочно сформирован минометный полк. Курсантов посадили в эшелон и отправили в Сталинград. Отец воевал в составе отделения разведки 92-го гвардейского минометного полка, но это были не просто миномёты, а «катюши». Полк оборонял знаменитый тракторный завод, участвовал в уличных боях.
Из воспоминаний отца: «В день моего восемнадцатилетия, 12 октября 1942 года, на участке между тракторным заводом и «Красным Октябрем» немцы предприняли очередную атаку, и по окопам разнеслась короткая команда: «Внимание! Атака психическая, без команды не стрелять!». Триста, двести метров отделяют от нас шагающих маршем в чёрных френчах эсэсовцев дивизии «Мертвая голова». Красные от спиртного лица, отдельные пьяные выкрики и звуки марша зловеще нависли над нашими окопами. Проявление страха, вызванное необычностью атаки, отсутствием команды, отсутствием надежды на артиллерийскую помощь из-за опасности «накрыть» своих и вынужденное бездействие щемящей болью сдавливало сердце. Но это было считанные минуты. Через какое-то мгновенье эту тишину разорвали пулеметные и автоматные очереди, винтовочные выстрелы и взрывы гранат.
Трудно описать происходящее во всех деталях, главное то, что не помогла и психическая атака. А подступы к окопам и брустверы были усеяны черными трупами фашистов. Так захлебнулась в крови очередная атака, а в эти дни они делали до 20 и более попыток утопить нас в Волге, до которой оставалось всего 1200 метров»[7].
Вспоминаю еще один рассказ отца, с поправкой на несовершенство моей памяти. На одном участке длиной в шестнадцать километров у посёлка Рынок немцы вышли к Волге и оказались на верху высокого обрыва, но «утопить» в Волге наших сразу не удалось, русские, как ласточки, наделали в берегу нор, землянок и туннелей. Ситуация оказалась патовая: открыто воевать нет возможности, ни наши, ни немцы наступать не могут. Немцы могли только кидать вниз гранаты и вести снайперский огонь. От гранат большого вреда не было, если не считать разрушенных ступенек, которые приходилось восстанавливать по ночам. Временами со скуки немцы с русскими вступали в шуточные переговоры:
– Русь буль-буль, сдавайс!
– Гитлер капут... – в ответ, и далее ненормативная лексика.
– Русь Иван, кидай шапка, аптомат дам (уже октябрь, ночью заморозки, а немцы в пилотках).
– Ты лучше шнапс кинь! – отвечали наши в том же духе.
Главная проблема для русских – водоснабжение: вода вот она, рядом, метров двадцать-тридцать от обрыва, а попробуй, возьми, берег как на ладони, весь простреливается. Однажды ночью (уже под утро) отца с термосом на спине послали за водой, он пригнулся и бегом к воде, набрал термос и обратно. Но тут вспыхнула ракета, и где-то на полпути отец чувствует боль в колене и падает – снайпер сработал. Притворился мёртвым, полежал на песке, а кровь из раны течёт, хорошо хоть сустав не раздроблен, пуля вскользь прошла. Начал медленными движениями оказывать себе первую помощь, кое-как перевязал рану. А тут уже рассвело, и пришлось ему до ночи мёртвого из себя изображать, шевельнёшься – сразу пристрелят. Как стемнело, пополз к своим, чудом воспаление легких не схватил. Ранение он получил вскоре после дня рождения. Своеобразный подарок – в медсанбате отдохнул. «И снова бой, покой нам только снится...»
«Заснеженная степь, две трубы тракторного завода маячили в вечерних сумерках, – продолжает воспоминания отец, – а немцы готовили очередной штурм города. Но когда и где главный удар? Командир дивизии генерал-майор Людиков А.С. отправил нашу штурмовую группу за «языком», притом «языком солидным», лично «благословил» нас в темную ночь, чтобы к утру вернуться и без потерь. Немцы, пуская осветительные ракеты и ведя беглый огонь[8] из автоматов и минометов, прочёсывали передний край нашей обороны.
Но засыпанные снегом узкие овраги, которые перпендикулярно спускаются к Волге, дают возможность проникнуть в тыл врага. Сняв двух часовых, мы увидели блиндаж и нити телефонных проводов к нему. Значит, тут и есть штаб дивизии СС, о котором говорил вчера вернувшийся разведчик (один из пяти, что ушли в разведку). У входа в блиндаж туда и обратно ходил часовой с головой, обмотанной каким-то женским платком. Снять часового для разведчиков не проблема, но нужен был не просто «язык», а «длинный язык», знающий о предстоящей операции. При этом была опасность, что наши минометчики, создавая шумовой и отвлекающий маневр, могли накрыть и нас.
Выход один – надо врываться в блиндаж. Николай Грунский, ростом два метра и три сантиметра, шепчет старшему группы: «Дайте мне!». Дали. Он одним ударом вышиб ногой дверь и бросил внутрь гранату. До этого блиндаж освещался от аккумулятора, а тут темнота и гарь взрывчатки. С фонариком-«жужжалкой» нашли сейф, обыскали карманы офицеров, но ключей нет. Значит, кто-то из старших ушёл и, возможно, скоро вернется.
Минут через десять после взрыва по траншее идёт обер-лейтенант, как оказалось, адъютант командира дивизии. Его и все документы из сейфа мы притащили прямиком к командующему 62-й армией генералу В.И. Чуйкову».
Командующий 62-й армией В. И. Чуйков. Сталинград, 1942 год
Удивительно, что почти весь Сталинград был захвачен немцами, оставались только отдельные очаги сопротивления, но город всё равно выстоял! «К концу оборонительной операции войска армии удерживали район севернее Сталинградского тракторного завода, Нижний посёлок завода «Баррикады», отдельные цеха завода «Красный Октябрь», несколько кварталов в центре города.
В Сталинграде В. И. Чуйков вводит тактику ближнего боя. Советские и немецкие траншеи располагаются на расстоянии броска гранаты. Это затрудняет работу немецкой авиации и артиллерии, те попросту боятся попасть по своим. Несмотря на то, что превосходство Паулюса в живой силе очевидно, советские войска постоянно контратакуют, причём преимущественно ночью. Это даёт возможность отбивать оставленные днём позиции. Для Красной Армии бои в Сталинграде были первыми серьёзными боями в городе. С именем В. И. Чуйкова связывают и появление специальных штурмовых групп. Они первыми внезапно врывались в дома, а для перемещений использовали подземные коммуникации. Немцы не понимали, когда и, главное, откуда ждать контрудара. Позже этот опыт пригодился В. И. Чуйкову при взятии Берлина. Недаром его называли "генерал-штурм"»[9].
И последнее о Сталинграде из воспоминаний отца: «Был у нас в дивизионе Саша Банеев из Листвянки на Байкале, отец семерых детей. Вспоминаю его слова (как сказал он – размышления), произнесённые им в Сталинграде: «До Иркутска четыре тысячи верст, а сколько же до Берлина?» Кругом горит земля, горит Волга, а он прикидывает расстояние до Берлина. А когда была встреча с ним в Измайловском парке в 1981 году, я напомнил его «размышления», он ответил: «Я быстрее прошёл бы до Ангары туда и обратно, чем один раз до Шпрее».
Далее я приведу еще одну цитату из заводской газеты «Вперёд!», где к 40-й годовщине битвы на Курской дуге опубликовали статью о моем отце[10].
«После ликвидации группировки Паулюса полк выехал на Орловско-Курскую дугу. Весна и июнь 1943 года прошли там необычайно тихо. Изредка тишину прорезали пулеметные очереди да одиночные вспышки ракет. Но каждый знал, что в любой день может начаться жестокий бой. Вот как вспоминает об этих боях О. Шумилов: «Пятого июля мы вместе с радистом своего дивизиона Дмитрием Плохотниковым и телефонистом Василием Бахтиным находились на наблюдательном пункте (НП) под станцией Поныри, которая расположена между Курском и Орлом. О том, что готовится наступление фашистов, стало известно нашему командованию. И было принято решение опередить врага. Ночью советская артиллерия нанесла мощный удар по скоплению танков и пехоты врага. Только наш 92-й гвардейский минометный полк сделал 6 залпов 648 реактивными снарядами. Лишь через три часа после назначенного срока враг смог пойти в наступление. До 15 июля днём и ночью шли ожесточенные бои, но гитлеровцам удалось продвинуться только на отдельных участках на 10-12 километров. 18-го линия фронта была восстановлена. После прорыва обороны противника началось общее наступление».
Именно здесь, на Курской дуге, – продолжает автор статьи, – О. Шумилов совершил поступок, который можно назвать подвигом. В том бою он, как всегда, с командиром батальона корректировал огонь «катюш». Когда вражеская атака захлебнулась, гитлеровский танк бросился прямо на наблюдательный пункт. Вот-вот всё смешается с землей. Было ли страшно молодому бойцу и его командиру? Наверное, да, как любому живому человеку. Не боятся смерти только глупцы. Но именно в такие минуты идет проверка на прочность, рождается истинное бесстрашие, в котором есть и чувство долга, и стремление выжить, но не любой ценой, а сохранив достоинство и честь. Комсомолец Шумилов вступил в единоборство с вражеской машиной, гранатами и бутылками с горючей смесью он поджёг танк и продолжал вести корректировку огня».
Еще раз процитируем газету «Вперёд»:
«Особой вехой на боевом пути Олега Никифоровича Шумилова стал 1944 год. Освободив от захватчиков Белоруссию, гвардейцы 92-го полка перешли государственную границу и с боями шли по территории Польши. Здесь между боями коммунисты полка оказали О. Шумилову большое доверие, приняв его в ряды КПСС. Это было летом 44-го[11]. Рекомендацию дали командир взвода, замполит и связист М. Мангуби. С Мангуби он воевал вместе с самого Сталинграда. Эта дружба была закаленная в боях, не прерывается она и сегодня. Бывшие фронтовики, встречаясь, находят отдых в беседе друг с другом. Наверное, ничто не заменит понимание, родившееся в суровую годину. Какой славный путь прошли они вместе! Освобождали Польшу, форсировали реки Вислу и Одер. Вершиной побед советского оружия стали штурм Берлина и встреча с союзниками на Эльбе».
Серьёзное ранение отец получил в 1944 году, после форсировании Вислы. Он воевал на 1-м Белорусском фронте, при наступлении наших войск обеспечивал телефонную связь с командным пунктом – ползал под шквальным огнем противника, под градом мин и снарядов, устраняя обрывы провода. Недалеко разорвалась мина, осколок насквозь прошил бедро, кость вдребезги. Он сначала и боли не почувствовал, перевязал ногу, стянул ее жгутом, поскольку кровь не останавливалась, и продолжил устранять обрывы провода. От потери крови он совсем ослабел, захотелось спать, положил вещмешок под голову и мирно заснул в разгар боя. К вечеру пришла похоронная команда собирать трупы, его тоже за руки, за ноги – и в телегу, а он застонал.
– Этот не наш, – говорят похоронщики, – его надо санитарам отдать.
Таким образом, вместо братской могилы отец попал в госпиталь, а могли бы и живого закопать. А в госпитале как: если серьёзное ранение, кость раздроблена, то некогда ее по кусочкам собирать, отпилили ногу или руку, и дело с концом. Следующий! Доктор ему сразу сказал, чтобы готовился к ампутации, а отец ни за что не соглашается, лучше, говорит, помру, а ногу не дам. Доктор, ещё тот шутник, говорит:
– А я ночью тебе укол сделаю и увезу в операционную.
Отец таких шуток не понимал, боялся спать по ночам, днём отсыпался, а товарищи по палате его охраняли. Молодой организм взял своё, дело пошло на поправку, выписывают, отпуск предлагают, а он в часть рвется, Берлин брать. Как же без него? Тогда вот не долечил ногу, и пришлось ему потом еще шестнадцать операций делать.
Наградной лист: «...гвардии рядовой Шумилов представляется к правительственной награде – орден «Слава» III степени»
О награждении его за этот бой орденом «Славы» III степени он узнал уже в госпитале. Незабываемым и волнующим событием в его жизни стал и вызов из госпиталя в Кремль, где Председатель Президиума Верховного Совета СССР М.И. Калинин вручал О. Шумилову и другим героям правительственные награды».
К этому я могу добавить один маленький штрих из воспоминаний отца. Когда он подошёл к Калинину и тот приколол орден к его груди, то сразу предупредил:
– Только сильно не жмите руку, пожалейте старика.
Действительно, ему за день столько героев хотят пожать руку от всей души, что никакая рука не выдержит.
Спустя три месяца за подобный подвиг отца представили к ордену «Красной Звезды»[12].
Рассказывал отец и такую историю. Берлин уже взят, бои идут только за Рейхстаг и ещё кое-где в пригородах. Идёт по Берлину компания друзей-однополчан. Вдруг выстрел с чердака соседнего дома, и один из друзей падает замертво. Погибнуть в канун Победы – это просто... слов нет! Бросились друзья на этот самый чердак, поймали немца, а дальше поступили с ним негуманно: привязали ступни ног бельевыми верёвками к перилам и сбросили в пролёт лестницы. Он метра два до пола не долетел, повис на верёвках, глаза из глазниц выскочили и висели, как кувшинки на стебельках. Жуткое зрелище, но их понять можно.
Отец вспоминает об этом случае: «О прорыве обороны и взятии Берлина написано много, а у меня до сих пор не выходит из памяти письмо, которое я должен был написать в Новосибирск матери командира отделения радио Мити Плохотникова. Несколько раз брался за трофейную шариковую ручку и несколько раз клал её после фразы: «Дорогая Антонина Николаевна! 29 апреля 1945 года в Берлине на Силезском вокзале...». Какими можно было словами утешить мать, как рассказать о гибели сына, прошедшего с боями от Волги до Шпрее, единственного сына, выращенного и воспитанного, общительного, честного, беззаветно преданного Родине?
Потом часто я писал ей и из Иркутска, и из Дубны, постоянно отвечая на её многочисленные вопросы, а главное «Как убило? Где похоронен? А может быть, нечего было хоронить?» (Это была уже тревога не за живого, а за убитого сына. Мать есть мать)»[13].
Отец на Рейхстаге оставил надпись: «Олег Шумилов, от Волги до Шпрее». В автобиографии отца написано, что он «с 9 мая 1945 года по 6 июня 1946 года находился в составе Советской оккупационной армии в гор. Зондерсхаузен и Веймар».
Когда отец ещё был в Германии, у него открылась рана и положили его в госпиталь города Веймара, города Шиллера и Гёте и прочих деятелей науки и культуры. От этого периода сохранилось несколько фотографий. Летом 1945 года Олегу Шумилову было только двадцать лет. Считай, мальчишка. И поведение соответствующее. Вот пример: лежат в палате на первом этаже несколько раненых, у отца нога в гипсе по всей длине, передвигаться может только на костылях, но и остальные не лучше. А за окном яблоневый сад, а яблоки уже спелые, румяные, вот они и размечтались яблочек поесть. Окна открыты – жара. И пришло же в голову моему папеньке повторить грех прародителей. Забрался он на подоконник, как-то спрыгнул на землю, посшибал костылем несколько яблок, как мальчишка положил их за пазуху. И тут больные его предупреждают, мол, врач идёт, а он был строгий зело. Отец забирается в палату и мигом в постель под простыню. Врач сразу понял, в чем тут дело, подходит к отцу, срывает простыню, а под ним весь матрас в крови. Врач кричит санитаркам:
– Готовьте операционную! Ну, прям, как дети, мать вашу... и т.д и т.п.
Далее в автобиографии читаем: «6 июня 1946 года демобилизовался по ранениям. В сентябре 1946 года поступил учиться в техникум лёгкой промышленности в г. Минске, но вскоре открылась рана и был вынужден уйти в госпиталь на три месяца. В сентябре 1946 года поступил учиться в Иркутский авиационный техникум, который окончил в 1951 году. По назначению министерства авиационной промышленности направлен на работу на завод п/я № 6[14], где работаю с 24 августа 1951 г. по данное время в качестве технолога по штамповке. Член ВКП(б) с мая 1945 года, имею два тяжёлых ранения, одно лёгкое и контузию. Награжден орденами Красной Звезды, Славы III степени, медалями «За отвагу», «За боевые заслуги», «За Сталинград», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другие».
В Иркутске отец оказался не случайно, там жил его дядя Иван Игнатьевич Шумилов – двоюродный брат Никифора. Он был женат на Агриппине, которую все звали тётя Груня, отчества её не помню. Вот они-то и приютили бедного студента на время учебы в Иркутском авиационном техникуме. И учился отец неплохо, судя по табелю учёта успеваемости.
В советское время авиаперевозки были по карману любому труженику, поэтому отец раз в 2-3 года, иногда и чаще, летал в Иркутск навестить родственников, и всегда привозил гостинец – кедровые орешки, которые я в детстве очень любил.
Позднее отец перешёл на работу в МКБ «Радуга» на должность начальника БРИЗ – Бюро по рационализации и изобретательству, оттуда и вышел на пенсию. Умер Олег Никифорович 3 августа 1992 года на 68 году жизни.
[1] История селения Верала. — Няндомская ЦБ, 2003.
[2] Десятник – то же, что и бригадир, руководитель группы рабочих.
[3] Информация взята из автобиографии моего отца, неизвестно, когда и для какой цели написанной.
[4] Есть повод задуматься о пользе просвещения.
[5] Прясло – здесь часть забора в виде двух длинных жердей между столбов.
[6] Правда, я на судьбу не обижаюсь, всякое бывало, но за всё – слава Богу!
[7] Из статьи «За Сталинград», опубликованной в газете «Вперёд!» (где-то в конце 1960-х годов, на вырезке данные не сохранились) – заводской газете Дубненского машиностроительного завода (ДМЗ), бывшего завода № 30, где отец тогда работал начальником цеха № 14.
[8] Беглый огонь – то есть без цели в сторону противника.
[9] Материал из Википедии.
[10] Статья называлась «Фронтовые дороги», подписана Н. Крахтиновым.
[11] Здесь дата вступления в ВКП(б) на год расходится с датой в его автобиографии.
[12] Данные с сайта «Память народа».
[13] Из статьи в газете «Вперед!» «От Волги до Шпрее».
[14] В посёлке Иваньково Московской области, потом он стал называться завод №30. Когда Иваньково объединили с Дубной, район бывшего Иваньково стал называться «тридцатка».