Бюрократия от социализма
Статья I.
1. Как нельзя исследовать советское общество?
Чем дальше общественное устройство от исследователя, тем его легче изучать: дефицит конкретного знания хотя бы частично компенсируется политической незаинтересованностью, позволяющей свободно выражать мнения, строить гипотезы и конструировать концепции. Вот почему общество, скажем, тысячелетней давности, нам гораздо понятней, чем то, в котором мы родились или продолжаем жить. Далёкое прошлое осознаётся именно как прошедшее, не имеющее к нам никакого отношения. Близкое же воспринимается как часть длящейся, горячей, шершавой современности, в которой укоренены наши жизненные, житейские интересы. Чем ближе к исследователю изучаемое, тем труднее даётся его понимание: к интерпретации фактов общественной жизни примешивается политический интерес, и действуют табу, как внутренние, так и внешние. В этом случае социальная действительность не отделена пропастью минувших эпох от человеческой субъективности, от индивидуального опыта, а воспринимается сквозь их призму. Но, впрочем, беда не в этих последних самих по себе (в том числе и политического интереса), ибо от них невозможно отделаться, а в том, что они стремятся подчинить себе научную истину, вместо того, чтобы опираться на неё.
Советское общество до сих пор остаётся не только камнем преткновения, но и точкой опоры современной российской политики. Всякий всплеск гражданской активности в России обостряет интерес к нему. То, что названо уничижительной кличкой «совок», то, что тысячи раз проклято, объявлено преодолённым, уничтоженным, забытым, на самом деле не изжито, ни политически, ни экономически, ни культурно, ни его сторонниками, ни противниками, ни российским обществом в целом. Ни одна политическая сила не игнорирует его, не формулирует свою программу без прямого или косвенного обоснования своего отношения к советской эпохе, либо критического, либо апологетического. «Совок» до сих пор защищают или его ниспровергают так, как будто он – зримая реальность повседневности.
Однако всякая борьба с ним только его оживляет. То, против чего ты борешься, тебя же и ограничивает. Как выразился К. Маркс: «Когда я отвергаю напудренные косы, мне все еще приходится иметь дело с ненапудренными косами». Например, закрепить в общественном восприятии комплекс ленинского Мавзолея в статусе исторического памятника не удаётся именно потому, что постоянно призывают захоронить тело Владимира Ильича, придавая этому акту (а значит, и самому Мавзолею) общественно-политическое значение.
В этом, политическом, смысле советская эпоха всё ещё продолжается в России после десятилетий её формального окончания. Причина тому одна: общественные проблемы, породившие советское общество, остаются частью нашей современности, они до сих пор не разрешены, противоречия «совка» остаются до сих пор актуальнейшими противоречиями нашего общества и продолжают определять его развитие. Постсоветское общественное тело кровоточит ещё советской кровью и дышит воздухом идей советской эпохи.
Но её можно завершить, по крайней мере, теоретически: прекратить с ней борьбу, превратив в предмет научного исследования, пройдя по тонкому лезвию исторического анализа, не впадая ни в апологетику, ни в шельмование. Однако, в высказываниях об СССР до сих пор, как правило, выражается именно политико-идеологическая установка, а не стремление познать общество, исходя из его собственных закономерностей, из принципа историзма. История до сих пор пребывает служанкой идеологии, ныне чаще всего – двух идеологических брэндов: либерализма и неосоветизма. Предъявите неосоветисту (левому консерватору, сталинисту) факты, свидетельствующие о реальных условиях жизни советских людей. Он будет отрицать всякое противоречивое значение этих фактов, ссылаясь при этом не столько на события той эпохи (ибо они весьма многообразны), сколько на неудачный опыт деструкции советской системы либералами 90-х. («А сейчас лучше стало?»)
Если же вы сообщите антисоветски настроенному либералу, что развитие советского общества было именно противоречиво, что наряду с репрессиями в нём имело место и создание первой в мире перераспределительной системы с её социально-позитивными результатами, то услышите от него, по сути, те же самые аргументы, что и от его идейного оппонента: ссылки на современность, на реализованные в постсоветском обществе политические и экономические свободы и возникшие в связи с этим социальные возможности. («А раньше лучше было?»).
В обоих случаях советское общество сравнивают с нынешним, оценивая его не по его собственным меркам, а по меркам того общественного устройства, которое является результатом его разложения. Это годится для обоснования той или иной политической доктрины, но совершенно не подходит для достижения целей научного познания. В данном случае мы имеем дело не с изучением конкретной исторической эпохи исходя из неё самой, а с сравнительным анализом обществ по критериям личного опыта сравнивающего, либо объёма его информированности, либо его политических предпочтений. И только от последних, а не от применяемой научной методологии, воспроизводящей свойства и логику изучаемого объекта, зависит то, что получится в итоге: апологетика или критика. Для политических доктрин это имеет только тот результат, что они получают эфемерное обоснование в виде социального мифа, а не объективного знания. Дискуссия оборачивается поиском занозы в чужом глазу без того, чтобы заметить бревно в своём.
Политическая ангажированность советской темы связана с тем, что её интерпретации на самом деле являются реакцией (положительной, либо отрицательной) на самоназвание советского общества («социализм», «начальная фаза коммунизма»). В данном случае исторический процесс ставится на голову, ибо отправной точкой для обобщений в этом случае служат формы общественного самосознания или государственной идеологии, а не реальные, объективно существующие, общественные отношения. Последние в этом случае попросту игнорируются, либо толкуются односторонне. Общественное сознание полагается тождественным общественному бытию, мыслимое (говоримое, написанное) – действительному (чувственно-практическому, социальному). Считается, что самоназвание общества, самосознание господствующих слоёв или господствующая идеология сама по себе содержит уже в себе его определение. Из них выводятся все противоречия и характеристики данного общества. В этом приёме столько же познавательной ценности, как если бы китаеведы стали выводить все проблемы императорского Китая из того, что подданные Поднебесной империи осознавали себя живущими под небом. Таким образом то, что необходимо доказать и вывести (природа общественных отношений в СССР и социально родственных странах), выдаётся уже за доказанную предпосылку исследования. Подобный приём отражения советской реальности не избежал даже такой зоркий и оригинальный мыслитель, как А. Зиновьев, написавший книгу о советском обществе под названием «Коммунизм как реальность».
Вместо истории общества мы здесь имеем изображение филиации идей, самый заурядный спиритуализм: идеи, замыслы, желания определяют общественное развитие. То же самое имеет место, когда общество изображается как созданное по чьему-то замыслу-плану (оцениваемому положительно или отрицательно). Так носители советской идеологии говорят: «мы строили социализм», а либералы: «мы строим рыночную экономику». Коль скоро всё дело сводится к реализации чьих-либо замыслов-планов, важнейшее значение приобретает отнюдь не анализ объективных общественных отношений. Он подменяется обсуждением противоречий и конфликтов внутри политического руководства: Ленина со Сталиным, Сталина с Троцким, Берии с Хрущёвым и т. д. Либералы так же рассуждают о происках спецслужб, олигархов, Ельцина, Путина и т. д. По сути, в обоих случаях – это следование по пути официальной историографии российского самодержавия, изображавшей общественное развитие как чередование эпох, привязанных к личностям царствующих особ. Общество представляется как продукт не собственного развития, а волеизъявления личностей, стоящих у руля государственной машины. Однако сказочное описание битвы богов и титанов на горе Олимп содержит больше информации о древнегреческом обществе, чем о советском или постсоветском – бесконечное обсасывание кремлевских интриг в современной политической публицистике.
Все эти приёмы используются для того, чтобы оценить советскую или последующую эпоху с позиции несбывшихся надежд, желаемого, но не состоявшегося варианта общественного развития. Желаемый вариант увязывается с деятельностью какой-либо политической силы или политического деятеля. В результате появляются захватывающие альтернативные истории: что было бы, если бы демократическая оппозиция, верховодившая в Учредительном Собрании, одолела бы большевиков, а потом и Колчака с Деникиным? Если бы Троцкий победил Сталина? Если бы Берия расстрелял Хрущева? Если бы Косыгин смог продавить свои реформы? Если бы Андропов не умер так рано? Если бы Горбачева ещё в юности задавил комбайн? Если бы Ельцин спился до срока? И т. д. Не трудно заметить, что здесь на место общественных закономерностей или тенденций ставится, как и в предыдущем случае, личный произвол «начальства», более успешного или победившего в борьбе своих противников. Конечно, исторический процесс на каждом своем витке чреват альтернативным развитием, но когда он осмысляется вне реальных исторических возможностей, то мы имеем дело, скорее, с художественной литературой, нежели с исторической наукой.
Во всех случаях мы видим, как история трактуется телеологически, не с точки зрения исторических причин и общего социального контекста, а с точки зрения заведомо заданных целей. В обоих случаях отрицается и противоречивость исторического развития; диалектика как метод познания отбрасывается в сторону, торжествует метафизика: общество изображается статичным и однозначным, одни факты принимаются в расчет, или их значение преувеличивается, значение других фактов преуменьшается, либо они игнорируются совсем. Представитель той и другой идеологии смотрит на советское прошлое как на доказательство своей правоты. Оно оценивается ими обоими, по сути, одинаково: не как самостоятельное явление, имеющее причину и объяснение в себе самом, в предшествующих событиях и в историческом контексте, а как проекция уже известного будущего, точнее – идеологически трактованного настоящего (оцениваемого положительно или отрицательно, в зависимости от политико-идеологических предпочтений). Получается, что не люди творят историю, исходя из своих личных целей (как представлял это К. Маркс), а наоборот, история как сверхъестественная сила творит людей. Тем самым настоящее (вернее, идеологическая схема, рожденная современностью исследователя) опрокидывается в прошлое, а история изображается не как поступательный, а как попятный процесс.
Так мы получаем односторонние теоретические конструкции. Апологетика, так или иначе, воспроизводит официальную точку зрения советского руководства на СССР как на «рабоче-крестьянское государство», в котором реализована «общественная», или «общенародная», собственность. Критические теории более разнообразны. Это и концепции «тоталитаризма», «извращённого рабоче-крестьянского государства», «азиатского способа производства», «восточной деспотии», «ничейной», «феодальной» или «государственно-капиталистической» собственности. Почти все они сводятся к утверждению, что советское общество имело классово-иерархическую структуру, иначе говоря, было основано на частной собственности партгосноменклатуры (М. Джилас, М. Восленский, С. Андреев, С. Хайтун и т. д.). Но не ясно, почему и как воспроизводилась в нём подобная структура и частная собственность, а так же в чём их специфика. Кроме того, неясно, как с ними соотносились господствовавшие формы общественного сознания, противоположные им. Без этого данные критические концепции – скорее, являются инсинуациями, нежели научными теориями.
И апологетика и критика верно схватывают какие-то стороны советского общества и поэтому содержательно друг друга дополняют. Но они совершенно не отражают его в целом и, в особенности, закономерности его эволюции как результат борьбы и практики реальных общественных сил. В результате социальная природа советского общества, скрытые тенденции его развития так и остаются нераскрытыми.
Все эти приёмы в полной мере были реализованы в перестроечной публицистике, которая задала направление и уровень развития общественному сознанию на последующие годы, не превзойдённый до сих пор. Суть не в том, что эта публицистика критиковала «совок», а в том, что она не выясняла попутно, в чем же состояла его историческая необходимость, определенная конкретной эпохой. Точно так же, суть не в апологетике советского устройства самого по себе, а в том, что мы как раз не можем узнать, что оно есть само по себе как раз из-за прямолинейной апологетики. А знать всё это нужно, как раз для того, чтобы окончательно преодолеть его общественные предпосылки и ради лучшего настоящего никогда уже не возвращаться в прошлое. Поскольку эти предпосылки не ясны до сих пор, то не удивительно, что российское общество воспроизводит вплоть до последнего времени его существенные черты (и не самые лучшие) – теоретически и практически.
В своём очерке о советском обществе мы постараемся избегнуть подобные приёмы. Мы осветим свой предмет с позиции историзма и анализа общественных отношений, иначе говоря, с помощью марксистской методологии.
2. Революция труда и её пределы.
Первая трудность, с которой встречается исследователь советского общества: с чего начинать его анализ? Мы не можем начать с описания господствовавших идеологем и обсуждения характеров ведущих личностей и отношений между ними, но не можем и поступить подобно К. Марксу, начавшего изучение капиталистического способа производства с анализа присущей ему формы общественного продукта, с товара, «клеточки» капитализма. Было бы весьма заманчиво постулировать какой-то уникальный «советский способ производства», произвольно связать его с социализмом=коммунизмом, и обнаружить свойственную только ему форму общественного продукта, отличного от товара, а затем, развёртывая социальное содержание этой формы, показать анатомию советского общества, как это сделал К. Маркс в «Капитале» на материале общества капиталистического. Но дело в том, что мы о «советском способе производства» изначально не знаем ничего, кроме противоречивой эмпирии, ни на уровне его исходной «клеточки», ни на уровне вытекающих из неё общественных форм. Обобщающие понятия нам как раз предстоит найти, тем более что мы договорились не относить данное общество к социализму (посткапиталистическому обществу) только на основании его самосознания. Однако мы можем констатировать достоверно, опираясь на большое количество эмпирических данных, что всю советскую эпоху сохранялись и воспроизводились в тех или иных формах элементы старого способа производства: деньги, банковская система, товарообмен, рынок (в том или ином социальном статусе) и т. д., словом, всё то, что так же представляет собой товарно-денежные отношения. Но в то же время советское общественное сознание, по крайней мере, в форме государственной идеологии, не прямо, так косвенно, претендовало на то, чтобы их превзойти. Таким образом, даже при поверхностном взгляде на советское общество, мы сразу, ещё не начав его анализ, натыкаемся на противоречие между общественной практикой и общественным сознанием.
Противоречие это содержится в самой точке отсчёта советской истории – в Октябрьской революции, бывшей попыткой вытолкнуть общество за пределы капиталистического развития, но деятели которой вынужденно воспроизвели его элементы в рамках нэпа. Весь революционный процесс, начатый большевиками в Октябре 1917 года, вся предпринятая ими переделка социальных связей – это одни сплошные противоречия в их практике, противоречия между намерениями и возможностями. Раздача земли крестьянам (точнее, легализация захваченной крестьянами у помещиков земли), попытка предельно демократизировать управление производством, установив «всеобщий учёт и контроль», – и попытка тотальной национализации, огосударствления. Признание независимости прибалтийских республик (включая Финляндию) и вторжение в Польшу. Декрет о сельхозналоге от 30.10.1918 г. – прообраз будущего продналога, положившего начало нэпу и запрет на торговлю, усиление хлебной монополии. Борьба В. И. Ленина с «левыми коммунистами» и благословение им же многих «военно-коммунистических» мер. Административный деспотизм Л. Д. Троцкого и его же записка о нэпе. Апологетику «военного коммунизма» и нэп разделяют недели! Одни и те же люди идут сражаться против «агентов буржуазии» «на кронштадтский лёд» и всего через несколько дней дают «добро» основным требованиям этих «агентов»!
Какие противоречия! Какая человеческая драма! И не осуждать этих людей надо, а понять. Понять, что в ситуации, в которой они пребывали, уже не они господствовали над обстоятельствами, а обстоятельства господствовали над ними. Только этим можно объяснить противоречивость их практики. Эти обстоятельства, укоренённые в социально-историческом контексте, и содержали истину их революции. В действительности она сама была только выражением более широких и глубинных социальных процессов, из природы которых проистекала её собственное объективное историческое содержание. Что же это за обстоятельства, и каково это содержание?
Весь XIX век политическое, культурное и экономическое развитие фабрично-заводского пролетариата шло по нарастающей. В начале XX столетия оно достигло успеха. Впервые в мировой истории рабочий класс, благодаря своей политической и экономической борьбе, прямо или косвенно, во всех промышленно развитых странах мира, стал оказывать непосредственное влияние на общественное развитие. Это означало мировую социальную революцию, занявшую всю первую половину XX века и имевшую политические и неполитические формы. Воплощённая в ней трансформация общественных отношений имела незавершенный характер именно как антикапиталистическая революция. Революционные события, произошедшие в России в Октябре 1917 года были, быть может, наиболее драматичным, но всё же только эпизодом этого процесса, однако, мощно толкнувшим его вперёд. (Кстати вспомним, что В. И. Ленин, главный идеолог Октября, и рассматривал его как толчок для революционных событий на Западе.)
Результатом этого мирового революционного процесса, взятого в целом, стало незавершенное отрицание капиталистического способа производства в наиболее развитых странах мира. Это означает, что основой экономики капиталистических стран остался рыночный сектор, но рынок стал управляемым экономическими, политическими и правовыми рычагами. Иначе говоря, рынок стал частью сознательного механизма опосредствования социальных связей, при котором производство подчиняется не производству прибыли, а производству показателей, определяемых идеально (формально). В этом механизме и состоит сущность данной модели капиталистического общества. Благодаря нему буржуазно-бюрократическая корпорация превратилась в главный субъект общественного управления. Вследствие растущей роли капитализированного чиновничества экономическая зависимость трудящихся дополнилась их административной зависимостью, но, вместе с тем, в результате государственной деятельности того же самого социального слоя складывается система перераспределения общественного продукта. Она включает в себя разного рода формы неэкономической оплаты за труд в виде социальных программ и «бесплатных» социальных услуг. Последние здесь выступают в двоякой форме. Кроме того, что они представляют собой неэкономическую форму оплаты труда и являются средством перераспределения общественного продукта в пользу работающего населения, они выполняют и репрессивные функции, ибо в полном объёме распространяются только на лояльных граждан, участвующих в производстве (на платёжеспособных потребителей). Они укрепляют их зависимость от капитала и усиливают заинтересованность в этой зависимости. В современном индустриально развитом обществе, которое можно назвать, используя выражение К. Маркса, обществом «всеобщей частной собственности», один и тот же индивид противостоит себе и как рабочая сила и как представитель капитала, заинтересованный в его власти и во власти основанных на нём общественных отношений как держатель акций, пользователь кредита и социальных пособий, и т. д. Каждый здесь оказывается подвергнутым двойному отчуждению. При чем, сила этого отчуждения увеличивается по причине его неосознанности и осознанной заинтересованности в зависимости от него.
Однако причиной роста жизненного уровня в послевоенную эпоху стало именно это ограничение, незавершенное отрицание частной собственности и рынка в форме государственного управления, что само по себе является итогом классовой борьбы предыдущей эпохи. История XX века убедительно, практически, показала, что все успешные попытки обобществления производства в условиях господства индустриальной технологии и свойственного ей разделения труда означают только создание перераспределительной системы с тем или иным идеологическим обоснованием (от национал-социализма и фашизма (как в Германии или Италии) до социализма (как в СССР и социально-родственных странах) или религиозного фундаментализма (как в Иране)). Объективно это определяет исторический потолок для всех антибуржуазных революционных движений XX века: верно и точно критикуя капитализм, вместо него они ничего не в состоянии предложить на практике, кроме того или иного варианта перераспределительной системы, которая относится к нему не иначе, как паллиатив, сохраняющий все его противоречия, но только сглаживающий их. Поэтому, если судить с точки зрения конечной цели освободительного движения промышленного рабочего класса – ликвидации господства капитала, то с необходимостью придется констатировать, что оно потерпело поражение. Но это поражение было получено не извне, со стороны буржуазии, а изнутри, со стороны самого пролетариата. Массовому социально-психологическому типу трудящихся промышленной эпохи реализация этих конечных целей оказалась не нужна. Вынудив власть пойти на реформы, его представители удовлетворились компромиссом с ней. Этот компромисс и воплотился в данном общественном устройстве. Но это означало изменение самого капитализма: он был вынужден частично социализироватьс я, признать относительность рыночных принципов, стать укладом, контролируемым извне, со стороны механизмов сознательного опосредования социальных связей.
Тем самым природа индустриального пролетариата реализовалась с наибольшей полнотой, раскрыв его внутреннюю противоречивость: он по самому своему положению в процессе капиталистического производства противопоставлен миру капитала, но способен не преодолеть его, а лишь ограничить, подчинив своим потребностям (хотя бы частично) сферу распределения. Учитывая всё это, можно сказать, что основное противоречие новой эпохи – это уже не столько противоречие между трудом и капиталом (оно регулируется в пользу рабочей силы, её житейских потребностей в условиях перераспределительного, паллиативного социализма), сколько противоречие самого труда между его свойствами средства и потребности, между его необходимостью, всеобщей для всех людей и вынужденной, частной, принудительной необходимостью, для рабочего класса.
Это противоречие осознаётся трудящимися в коренном житейском интересе: как можно меньше работать и при этом – как можно больше получать. Мотивация к производительной деятельности становится отныне общественной проблемой, с решением которой полностью не справляется ни религия, ни светская идеология, ни так называемая «материальная заинтересованность». Мы живём в эпоху обнаружения, осознания этого противоречия, обостряющегося по мере того, как становится востребованным наукоёмким производством личностное начало в процессе выполнения трудовой деятельности. Таково современное выражение прежнего антагонизма между капиталом и трудом. Критика труда поэтому – единственная верная теоретическая позиция, с которой можно взирать на современное человечество, критика социального субъекта труда и социальных форм, порожденных им; критика, но не от имени этих форм (частной собственности, капитала, государства и т. д.), лишь воспроизводящих ограниченность своих предпосылок. Скорее, наоборот, эта критика обусловлена как раз тем, что самый субъект труда стал на их сторону. Ибо вся та социальная мерзость, которая вплоть до XIX века скапливалась на стороне капитала, в XX столетии воспроизвелась на стороне труда. Теперь и труд, весь мир труда, воплощённый в итогах освободительных движений фабрично-заводского рабочего класса, должны быть подвергнуты критике, как и предыдущая односторонность. Трудность заключается в том, что эта их критика может быть содержательна только с точки зрения несравненно более высоких социальных образований, возникающих в процессе «уничтожения труда» (К. Маркс, Ф. Энгельс) и перехода общественных индивидов к творческой самодеятельности, а их следует еще найти и исследовать, что лежит за пределами темы данного нашего исследования.
3. Политическое самоотчуждение труда.
Противоречивость промышленного пролетариата на первых порах проявилась в расколе рабочего класса на «коммунистический» и «социал-демократический», а в области теории – в дискуссии между марксистами рубежа XIX-XX столетий по поводу «рабочей аристократии» и перспектив пролетарской революции.
Из эмпирического факта улучшения жизни рабочих в развитых странах на рубеже веков первые последователи К. Маркса могли сделать и сделали два принципиально различных вывода. Э. Бернштейн полностью отказался от мировоззренческих и методологических основ марксизма в пользу неокантианства и заявил об общей несостоятельности марксистского учения о революционном пролетариате. Главная цель рабочего движения – борьба за лучшие условия продажи своей рабочей силы и комфортное место в социальной системе капитализма. Социалистические лозунги необходимы как ритуальная фраза для предвыборных лозунгов, социализм – это недосягаемый идеал, в смысле кантовского регулятивного принципа мобилизующий рабочие массы для повседневной борьбы. Лозунг Э. Бернштейна «Конечная цель – ничто, движение – всё» имеет кантианскую подоплеку, он отсылает прямо к «Критике практического разума».
В. И. Ленин, осмысляя ту же реальность, мыслил иначе. В «Что делать?» он выдвинул концепцию, согласно которой условия повседневной жизни не позволяют рабочему осознать свои коренные жизненные интересы и выработать социалистическое, небуржуазное сознание. Учитывая опыт XX века, можно к этому правильному суждению добавить, что фабрично-заводской пролетариат самостоятельно способен выработать лишь религиозно-консервативное, националистическое или либерально-потребительское сознание, в рамках которого практический максимум, на который он оказывается способен – это самоорганизация для борьбы за лучшие условия продажи своей рабочей силы, то есть, за перераспределительную систему, не выходящую за рамки капиталистического способа производства. Так в XX веке возникают правые идеологии труда, происходит идеологическая сублимация. Идеологии прежнего классового господства используются для обоснования нового социального порядка, в рамках которого промышленный рабочий класс удовлетворяет потребности (по сути, экономически господствует) именно как рабочий класс, не выходя за рамки воспроизводства рабочей силы.
Следовательно, рассуждал В. И. Ленин далее, для борьбы за социализм необходимы идеологи-интеллигенты, революционеры-профессионалы, способные привнести социалистические идеи в среду рабочих и создать рабочую партию – авангард пролетариев, руководящей классовой борьбой рабочих. Иначе говоря, политическая революция, не имея возможности выйти за пределы разделения труда на материальный и духовный, чтобы состояться, должна интегрировать его в себя и развиваться по его законам.
На первый взгляд может показаться, что В. И. Ленин последовательно проводит идеи «Манифеста Коммунистической партии». Однако между ними есть разница. Пафос «Манифеста» состоял в утверждении, что пролетариат должен добиться освобождения самостоятельно, без посторонней помощи. Коммунистическую партию классики марксизма мыслили, скорее, как широкое общественное движение, нежели как «авангард класса». Они прямо указывали: «Коммунисты не являются особой партией, противостоящей другим рабочим партиям. У них нет никаких интересов, отдельных от интересов всего пролетариата в целом. Коммунисты отличаются от остальных пролетарских партий лишь тем, что, с одной стороны, в борьбе пролетариев различных наций они выделяют и отстаивают общие, не зависящие от национальности (разрядка наша – С. В., А. К.) интересы всего пролетариата; с другой стороны, тем, что на различных ступенях развития, через которые проходит борьба пролетариата с буржуазией, они всегда являются представителями интересов движения в целом».[1]
Это указание связано с учением К. Маркса о накоплении непосредственно-общественного содержания в рамках капиталистического производства как предпосылке преодоления мира отчуждения, мира капитала и частной собственности.[2] Непосредственно-общественное производство ассоциировалось им с фабрично-заводской технологией и, следовательно, с фабрично-заводским пролетариатом. Однако в рамках того же классического марксизма, на почве его же методологии и мировоззренческих предпосылок, возникал вопрос: как и почему промышленный рабочий класс, трактуемый самим К. Марксом как субъект труда, самоотчуждения, как носитель бесчеловечности, станет родителем общества воплощенного гуманизма?
Противоречие между тем, что есть субъект труда, и тем, чем он должен стать, К. Маркс, Ф. Энгельс и В. И. Ленин пытались разрешить одинаково – посредством его вовлечения в революционную политику. Их всех можно сравнить с профессором Преображенским из булгаковского «Собачьего сердца», их трагическую попытку революционизировать мир труда посредством самого труда – с попыткой превращения собаки в человека, а то, что из этой попытки вышло – с Шариковым. Ибо та практика, которую пролетарские революционеры находили в современности, имела неразвитые, отчуждённые, превратные формы, и даже – революционная, которая, по их мнению, должна вести труд к самокритике и самоочищению. Это стало очевидно только сейчас, с высоты современного опыта, когда появились новые, «информационные» средства общения, преумножающие его возможности, а значит, универсализирующие социальные связи в гораздо большей степени, нежели фабрично-заводская технология. Только тогда стало ясно, что К. Маркс ошибся, отождествив непосредственно-общественное производство с промышленным, и что выполнение всеобщих социальных задач он связал с исторически ограниченной производительной формой. Тем самым его учение осталось великим теоретическим недоноском, не проработанным и не осмысленным до конца ни им самим, ни его ближайшими последователями.
В его размышлениях о всемирно-исторической миссии рабочего класса было верно почти всё – кроме одного. Если фабричное производство не есть непосредственно-общественное, то вывод получается иной, ставящий под сомнение революционность промышленных пролетариев. В прямом виде этот вывод сделал Э. Бернштейн, в косвенном – В. И. Ленин в своём учении о рабочей партии. Стало быть, все претензии к ним должны быть адресованы и к классическому марксизму, к его внутренней недоработанности и противоречивости. Что объясняется не субъективными ошибками его создателей, а объективной исторической ограниченностью их эпохи, не предлагавшей иной технологической основы производства, кроме фабрично-заводской.
Оба эти вывода объективно превращали марксизм в просветительскую теорию рабочего класса, методологически и содержательно регрессирующую в домарксову эпоху. Конечно, В. И. Ленин продолжал рассматривать трудящихся как движущую силу революции, как и Э. Бернштейн – социальных реформ, но сами общественные изменения и сама политическая борьба трактовалась тем и другим мыслителем как объект внешнего управления (и в обоих случаях – со стороны специально для этого созданных партийных органов). Это противоречило исходным методологическим и мировоззренческим установкам марксизма. Перефразируя К. Маркса, по этому поводу В. И. Ленина можно было бы спросить: «кто же революционизирует самих революционеров?».
Однако суть дела в том, что все ленинские аргументы, приводимые им в работе «Что делать?», равно как и аргументы Э. Бернштейна, не есть плод личных заблуждений или коварного замысла. Все они черпаются из практики политической борьбы, только в разных общественных условиях. В. И. Ленин исходил из реальностей российского общества того времени, в котором почти напрочь отсутствовали самые элементарные политические свободы, и даже сама буржуазия была политически зависима. И относительно этого общества он был прав. Э. Бернштейн ссылался на реальность капитализма, уже вступающего в длительный период структурной перестройки, только на другой манер, в соответствии с уже достигнутым уровнем экономического, политического и культурного развития. Таким образом, подобная мутация марксизма имела объективные социальные предпосылки. Из чего следует, что «Манифест» К. Маркса и Ф. Энгельса, «Что делать?» В. И. Ленина и «Условия возможности социализма» Э. Бернштейна одинаково точно отразили потребности рабочего движения, только на разных стадиях развития его противоречий, в разных социально-исторических условиях и в разных идейных формах.
Относительно В. И. Ленина можно сказать, что он не отбросил концепцию пролетарской революции, намеченную классиками марксизма в «Манифесте», а преломил её сквозь практическую проблематику эпохи мировой войны и приспособил к потребностям России тех лет. Но, обосновывая проект пролетарской политической партии, В. И. Ленин, хотел он этого, или не хотел, выражал сущностное противоречие политической революции: противоречие между объективной необходимостью для трудящихся масс политики (для защиты их прав) и отсутствием у них нужды в ней (в силу погруженности в сферу частных, житейских интересов). Это противоречие проистекает из самого положения трудящихся в системе капиталистического разделения труда индустриальной эпохи: они объективно противостоят капиталу как субъекты труда, лишенные собственности на средства производства, но коль скоро производство, в котором они участвуют, не является непосредственно-общественным, они противостоят капиталу только как обособленные индивиды, руководимые частным, а не общественным, интересом. Политическое отчуждение и самоотчуждение труда сходились в политической практике большевиков (и всех последовательных марксистов той эпохи), чтобы породить на свет доселе невиданный феномен: политическое самоотчуждение труда — ситуацию, в которой отчуждение непосредственных производителей от политики предпослано их самоотчуждением от неё.
Эта ситуация – ключевая для понимания причин появления и эволюции обществ, подобных советскому, возникающих из антикапиталистических революций. Она объясняет, почему не было никакого народовластия во время и после Октября, как не было его ни в Великую французскую революцию, ни в Ноябрьскую в Германии, ни в Венгерскую начала века, как нет его сейчас нигде на Земле, как не будет его в ближайшем обозримом будущем, по крайней мере, до тех пор, пока челове