Более того, этот подлый Бот ненавидит человека за то, что тот не ведает того, чему его не научили; он наказывает человека за нарушение какого‑то неведомого закона, за его наклонности и вкусы, которые тот мог получить только от своего спасителя. Ах, Жюльетта! — воскликнула вдруг моя наставница. — Можно ли воспринимать этого жестокого и коварного Бога иначе, чем деспота, варвара, чудовище, которому я обязана всем порочным, всем низменным и извращенным, что возбуждают во мне мои моральные свойства!
И даже если бы мне представили доказательства существования Бога, даже если бы им удалось убедить меня в том, что он диктует законы и назначает неких избранных сообщать их простым смертным, если бы мне показали, что в отношениях человека и Бога царит абсолютная гармония и постоянство, — даже тогда ничто не убедило бы меня в том, что я обязана благодарить его за все его дела, ибо, если он не добр ко мне, значит, вводит меня во грех, и мой разум, который он же мне и дал, не может предохранить меня от греха, ибо — и это вполне логично! — он даровал мне способность мыслить для того лишь, чтобы посредством сего предательского инструмента я все глубже и глубже увязала в грехе и заблуждении.
Однако продолжим. И теперь я спрошу вас, деистов, каким образом этот Бог, чье существование я готова допустить на минуту, собирается поступить с теми, кто не знает его законов? Если он наказывает неистребимое невежество тех, кому его законы не были объявлены, он несправедлив, а если он не в состоянии научить их, он бессилен.
Нет никакого сомнения в том, что объявление законов вечности должно нести на себе печать Бога, от которого они исходят. Мы по горло сыты такими объявлениями, но какое из них отмечено неоспоримым знаком подлинности? Ведь сама религия отвергает и уничтожает своего творца Бога, и мне интересно, что станет с этой религией, когда Бог… ее основатель, останется только в вывороченных набекрень мозгах недоумков?
|
|
Неважно, реальны или иллюзорны человеческие знания, истинны они или фальшивы, потому что это почти совсем не имеет отношения к человеческому счастью, ко к религии имеет самое непосредственное. Едва человек поддастся внушению, религиозному гипнозу, как тут же начинает страстно верить, —что привидения, кишащие у него в голове, существуют на самом деле, и с этого момента утрачивается чувство реальности, С каждым днем появляются все новые и новые поводы для страха, с каждым часом страх этот усиливается — таковы следствия, которые производит в нашей душе пагубная идея Бога. Она приводит к самым удручающим несчастьям в жизни человека, именно она лишает его величайших удовольствий, и он всю свою жизнь боится не угодить отвратительному созданию своего больного воображения. Поэтому ты, малышка, должна, как можно скорее, избавиться от страхов, которые внушает тебе это пугало. А чтобы обрести свободу, отбрось все сомнения, подними свою красивую ножку и разотри идола в порошок.
Идея божества, которую священники усердно вдалбливают в наши головы, — это, если сказать точнее, идея универсальной причины, и для нее любая другая причина является следствием. Дураки, на которых всегда рассчитывали самозванцы, полагают, что такая причина существует, и существует, очевидно, отдельно от частных следствий, производимых ею, как будто форму тела можно отделить от этого тела, как будто, если белизна служит одним из свойств снега, это свойство можно соскоблить с самого снега. Но ведь свойство или состояние предмета нельзя отделить от самого предмета, значит, твой Бог — всего лишь одно из состояний материи, которая по самой своей сути находится в вечном движении, и это движение, которое, как ты считаешь, можно отделить от материи, эта присущая ей энергия и есть твой Бог. Теперь ты, смиренная мышка с блошиными мозгами, посмотри внимательно на этого августейшего идола, который сотворил тебя по своему образу и подобию, и подумай, какого почтения он заслуживает.
|
|
Мудрецы, считающие, что первопричина способна дать лишь первый толчок, и оставляющие за человеческим разумом право на самоутверждение, смело ограничивают эту причину и, начисто отметая вопрос об ее универсальности, низводят ее до самой ничтожной вещи в Природе, к простейшей функции поддерживать материю в движении. Но ведь в Природе все взаимосвязано: например, чувства и мысли побуждают движения в теле, а эти движения возбуждают ощущения в душе — все это так, но в этом нет ничего, что могло бы породить религиозный экстаз; восприятие объектов зависит только от того, готовы ли мы воспринять их — и совпадает ли это с процессами, происходящими в наших органах. Таким образом, причина этих процессов и есть причина наших желаний и чувств. Если же эта причина ничего не знает и не подозревает о процессах, которые сама в нас порождает, тогда зачем нужен такой немощный Бог? А если он и знает, тогда он — соучастник этих процессов и творит их по своей воле; если, зная это, он поступает так не по своей воле, значит, он вынужден делать то, чего не хочет, и тогда есть нечто, что сильнее его, раз он подчиняется высшим законам. Если наша воля всегда выражает себя в движениях, жестах или импульсах, выходит, Бог поощряет наши желания и санкционирует то, что мы делаем по приказу своего желания; выходит, Бог пребывает в руке убийцы, в факеле поджигателя, во влагалище шлюхи. Ты можешь сказать в его оправдание, что Богу стыдно за все эти гнусные дела. Но тогда это ничтожный измученный божок, более слабый, чем мы, вынужденный повиноваться нам и нашим желаниям. Следовательно, вопреки всему, что нагородили по этому поводу, надо прямо заявить, что универсальной причины не существует, а если кто‑то просто не может жить без нее, придется допустить, что Бог согласен со всем происходящим с нами, что он и не хочет ничего иного; придется также признать, что это насквозь фальшивое существо не может ни ненавидеть, ни любить никого из тех, кого он сотворил, так как все они подчиняются ему в одинаковой мере, следовательно, такие слова, как «наказание», «вознаграждение», «заповедь», «запрет», «порядок» и «беспорядок» — всего лишь аллегорические термины, случайно попавшие в сферу человеческих дел и событий.
|
|
Теперь обрати внимание на следующий факт: как только человек, разочаровавшись, перестает считать Бога добрым существом, существом, любящим людей, ему может прийти в голову, что Бог его обманывает. Даже если признать подлинность всех тех чудес, на которых основана вся система и которые только подтверждают несправедливость и бесчеловечность Бога, и тогда у нас не будет уверенности в том, что при самом строгом соблюдении всех заповедей нам удастся заслужить его благосклонность. Если он не наказывает тех, кто нарушает освященный им закон, соблюдать его не имеет никакого смысла, а когда соблюдение божьего закона сопряжено со страданиями и тяготами, мы видим, что Бог и бесполезен и зол, посему я опять спрашиваю тебя, достойно ли высших почестей такое существо? Я не говорю уже о том, что заповеди его вообще соблюдать не стоит — настолько они абсурдны и противоречат здравому смыслу, они вредны для нашей нравственности, они приносят физические страдания, сами законодатели, твердящие об этих законах, нарушают их днем и ночью, а если на земле и есть люди, которые, на первый взгляд, искренне уважают божий закон, надо просто проверить их умственные способности. Перейдем к факту, обычно выдвигаемому как доказательство невероятного нагромождения тайн и недомолвок, — я имею в виду рождение нашего смехотворного божества. Здесь все покоится на зыбком фундаменте непонятных и противоречивых измышлений, которые, как будто нарочно, созданы для того, чтобы их осмеял любой, даже самый недалекий оппонент.
Можно со всей очевидностью заявить: из всех религий, сооруженных человечеством, нет ни единой, которая могла бы на законном основании претендовать на свое превосходство над остальными; нет ни одной, которая не была бы напичкана баснями, окутана ложью, переполнена извращениями; ни одной, не сопряженной с самыми большими опасностями, стоящими бок о бок с самыми вопиющими противоречиями. Безумцы стараются оправдать эти выдумки, для чего призывают на помощь чудеса, и в результате образуется замкнутый круг: сегодня чудо доказывает истинность религии, а минуту назад религия доказывала подлинность чуда. Причем чудеса требуются не только нашей религии — они нужны им всем, без исключения; чудеса упоминаются в любом священном тексте, на каждой странице. У Леды был прекрасный лебедь, в пику ей Мария употребляла для той же цели голубя.
Словом, если даже допустить истинность этих чудес, напрашивается очевидный вывод: Бог творил их в интересах как истинных, так и ложных религий; в этом случае он непоследовательно равнодушен и к заблуждениям и к истине. Удивительно, что каждая секта твердо убеждена, по примеру своих соперников, в реальности признаваемых ею чудес. Если все эти чудеса ложные, придется признать, что целые нации поверили в фикцию, что же до их подлинности, безусловная вера народа еще ничего не доказывает. Но ни один из упоминаемых в Писании фактов нельзя доказать иначе, как только убеждением тех, кто в них уже поверил, следовательно, нет ни одного, твердо доказанного, и поскольку вся эта небывальщина представляет собой единственное средство, которое помогает нам поверить в религию, мы должны признать, что ни одна из них не основана на доказанных фактах и что следует относиться к ним как к игре фантазии, обмана, лжи и пренебрежении к разуму.
— Однако, — наконец, смогла вставить я, — если это не Бог и не религия, тогда что же движет вселенной?
— Милая девочка, — отвечала мадам Дельбена, — вселенная движется и живет сама по себе; достаточно вечных законов Природы, без всякой первопричины или первичного толчка чтобы появилось все, что есть вокруг нас, и все, что мы знаем; бесконечное движение материи все объясняет, зачем же придумывать двигатель для того, что и без этого находится в постоянном движении? Вселенная — это скопище самых непохожих друг на друга субстанций, которые взаимодействуют друг на друга и действуют друг против друга; нет ни начала, ни конца, ни застывших границ — вселенная мне видится как нескончаемый переход от одного состояния к другому, в нем есть лишь отдельные элементы, которые меняются, но за всем этим я не вижу никакой универсальной причины, которая была бы отлична от вселенной и давала бы ей жизнь, обеспечивая изменения в отдельных, составляющих ее элементах. На мой взгляд — и я уверена в этом абсолютно! — дело обстоит именно так, как я тебе показала. Не надо расстраиваться, если мы не найдем никакой замены химерам, самое главное — не делать причиной чего‑то такого, что мы не понимаем, нечто, что мы понимаем еще того меньше.
Я показала тебе полную абсурдность идеи божественности, — продолжала моя несравненная собеседница, — и мне не составит труда вырвать с корнем предрассудки и суеверия, которые посеяли в твоей головке еще в тот день, когда ты, в самом нежном возрасте, впервые услышала рассуждения насчет принципа жизни; в самом деле, есть ли что‑нибудь более нелепое, чем превосходство над животными, которым так гордятся люди? Спроси у них, на чем зиждется это превосходство, и ты услышишь глупейший ответ: «У нас есть душа!» Тогда проси их объяснить, что они понимают под загадочным словом «душа». И ты увидишь, как они начнут ерзать и теряться в противоречиях. «Это неизвестная субстанция» — будет первое, что они скажут. Затем: «Это скрытая внутренняя сила», и наконец пробубнят о некоем духе, о котором у них нет ни малейшего представления. Спроси у них, каким образом этот дух, который так же, как их Бог, вообще не имеет протяженности, сумел внедриться в их материальные, имеющие размеры, тела, и они ответят, что, по правде говоря, им сие не известно, что это тайна, что это устроил всемогущий и ловкий Бог. Вот такие, восхитительно примитивные представления имеют верующие об этой скрытой или, скорее, воображаемой субстанции, каковую глупость людская превращает в механизм, отвечающий за все их глупые деяния.
На эту чушь у меня есть только один ответ: если душа есть субстанция, совершенно отличная от тела и не имеющая к нему отношения, тогда их слияние невозможно. Кроме того, эта душа, будучи по сути своей отлична от тела, непременно должна действовать совсем другим способом, однако же мы видим, что импульсы, воспринимаемые телом, действуют и на эту так называемую душу, и упомянутые субстанции, такие разные, всегда действуют заодно. Ты можешь сказать, что подобная гармония составляет еще одну тайну, а я отвечу, что не чувствую в себе никакой души, что я привыкла ощущать только свое тело — да, у меня есть красивое тело, оно чувствует, думает, оно высказывает суждения, страдает, наслаждается, и все его свойства и способности — это неизбежные следствия его строения и организации.
Хотя человек абсолютно неспособен составить даже малейшего представления об этой пресловутой душе, хотя давно известно, что он чувствует, думает, приобретает понятия и представления, получает удовольствия и страдает от боли только через посредство ощущений или органов своего тела, он упрямо продолжает жить со своим безумием и доходит до такого состояния, что начинает верить в бессмертие души, о которой ему ничего не известно. Но, повторяю, даже если допустить наличие этой души, скажи на милость, как можно отрицать ее полную зависимость от тела, отрицать тот факт, что она неизбежно разделяет все превратности тела. Но еще абсурднее поверить в то, что по своей природе душа не имеет ничего общего с телом; нам могут внушить, что она способна действовать и чувствовать без помощи тела, словом, считают, что лишенная тела и очищенная от чувств, эта возвышенная душа сможет жить: страдать, испытывать приятные ощущения или жестокие муки. И вот на таком шатком и абсурдном фундаменте строится убеждение о бессмертии души.
Если спросить у них, почему они так жаждут верить в бессмертие души, они тут же взвоют: «Потому что в самой природе человека заложено желание вечной жизни». На это я отвечу так: «Но разве ваше желание есть доказательство желаемого? Какой же логике следует человек, когда осмеливается полагать, что стоит только пожелать чего‑то, это непременно случится?» Мне могут возразить: «Ты нечестивица, раз лишена сладкой надежды на загробную жизнь и хочешь исчезнуть полностью и окончательно». Как будто страх исчезнуть бесследно — ведь надежда на жизнь вечную не что иное, как самый низменный животный страх — охранит их от смерти.
Нет и еще раз нет, Жюльетта! — со страстным убеждением воскликнула эта вооруженная железной логикой женщина. — Нет, милая моя наперсница, я не сомневаюсь ни на йоту: когда мы умираем, мы умираем по‑настоящему. И внутри и снаружи — бесследно и бесповоротно. Как только парки[18]перережут тонкую нить, человеческое тело превратится в инертную массу, неспособную осуществлять те бесчисленные движения, которые все вместе составляют его жизнь. Мертвое тело уже не может перегонять кровь, дышать, переваривать пищу, думать и изрекать мысли и просто слова; говорят, что после смерти душа покидает тело, но сказать, что эта никому неведомая душа служит жизненным принципом — значит, вообще ничего не сказать, кроме того, что есть некая безвестная сила, которая может быть скрытым источником каких‑то неуловимых движений. Нет ничего проще и естественнее, чем считать, что мертвый человек — это бесчувственный и безнадежный труп, и нет ничего глупее, чем верить, что человек продолжает жить после своей смерти.
Мы смеемся над наивностью народов, у которых есть обычай вместе с умершими хоронить запасы пищи, но разве нелепее верить в то, что люди, вернее их трупы, будут питаться в могиле, чем воображать, что они будут думать, рождать приятные или неприятные мысли, развлекаться, раскаиваться, ощущать боль или радость, радоваться или печалиться, когда органы, служащие для передачи и восприятия ощущений и мыслей, сгниют дотла и превратятся в прах? Сказать, что души человеческие будут счастливы или несчастливы после смерти, это равносильно заявлению о том, что мертвецы смогут видеть пустыми глазницами, слышать провалами ушных раковин, ощущать вкус, не имея неба, обонять, не имея носа, осязать без пальцев. И подумать только, что эти люди считают себя чрезвычайно умными и мудрыми!
Догма о бессмертии души предполагает, что душа есть простая субстанция, иными словами, некий дух, но я не перестаю удивляться и вопрошать, что же такое дух.
— Мне внушали, — осмелилась заметить я, — что душа — это субстанция, не имеющая протяженности, неразложимая субстанция, которая не имеет ничего общего с материей.
— Если так, — тут же прервала меня моя наставница, — скажи мне, каким образом твоя душа рождается на свет, растет, набирается сил, взрослеет и стареет, и как все это связано с развитием твоего тела? Подобно миллионам глупцов, которые думают точно так же, ты мне ответишь, что все это сплошная тайна, но если это тайна, тогда эти идиоты ничего в ней не смыслят, а раз ничего не смыслят, как же могут они авторитетно заявлять о том, чего не в состоянии понять? Чтобы верить во что‑то или что‑то утверждать, разве, по меньшей мере, не надо знать, в чем заключается предмет, в который ты веришь или который отстаиваешь? Вера в бессмертие души, равнозначная убеждению в существовании предмета, о котором нельзя составить ни малейшего представления, — это вера в набор пустых слов при невозможности ассоциировать с ними какое‑нибудь разумное понятие, то есть это последняя стадия безумия и тщеславия.
Какая странная логика у наших теологов! Когда они не могут боготворить естественные причины вещей, они тут же хватаются за придуманные наспех сверхъестественные причины, создают себе духов и богов — оккультных и непостижимых посредников; или, скорее, придумывают для них понятия — понятия, еще более туманные, чем явления, которые они обозначают. Так что нам лучше всего оставаться в царстве Природы, если мы хотим познать ее механизмы и их следствия; ни в коем случае нельзя отрываться от нее, если мы хотим объяснить явления, окружающие нас; пора перестать заниматься поисками причин, слишком неуловимых для наших органов чувств, пора, наконец, осознать, что, повернувшись к Природе спиной, нам никогда не решить проблем, которые она ставит перед нами.
Оставаясь в узких рамках своих теологических гипотез, иными словами, предполагая, что материей движет всемогущий движитель, по какому праву они отрицают власть своего Бога вложить в эту материю способность мыслить и чувствовать? Допустив, что «материя может мыслить, мы могли бы хоть чуточку приблизиться к предмету ее мысли или к тому, как эта мысль на нас воздействует; но признавая за нематериальной субстанцией способность мыслить, невозможно подойти к ее пониманию. Нам могут возразить, что материализм низводит человеческое существо до состояния простой машины, что, следовательно, материализм презирает людей, но разве уважение к ним заключается в том, чтобы утверждать, что человек действует по велению таинственных импульсов души или чего‑то другого, что вдыхает в него жизнь, правда, непонятно каким образом?
Превосходство духа над материей или души над телом теологи основывают на нашем невежестве относительно природы этой души, считая, что каждый из нас хорошо знаком с материей и плотью и воображает, что знает, как они выглядят и даже как они функционируют. Однако любой проницательный ум знает, что даже самые простейшие процессы в нашем теле так же трудно понять, как и загадочные движения мысли.
Почему же так много людей несокрушимо верят в духовную субстанцию? Я могу дать только одно объяснение: из‑за полной своей неспособности вразумительно определить ее. Пренебрежение наших теологов к плоти происходит только от того факта, что близкое знакомство воспитывает презрение. Когда нам говорят, что душа выше тела, это значит лишь то, что неведомое обыкновенно считается деликатнее и благороднее, чем предмет, о котором есть хоть какое‑то, пусть и поверхностное представление.
Они неустанно забивают нам головы бесполезными догмами о загробной жизни; они заявляют, что даже если все это — величайшая выдумка, она все равно благотворна, ибо помогает предостерегать людей и направлять их на путь добродетели. Тогда мне очень интересно знать, делает ли эта догма людей лучше и добродетельнее. И я осмелюсь утверждать, что напротив, она лишь делает их грязными, лицемерными, злыми, подавленными, сварливыми, и ты всегда найдешь больше добродетелей и благонравия среди тех людей, которые не обременены этими идеями, чем у тех, что служат опорой религии. Если бы люди, призванные учить и наставлять других, сами были мудры и добродетельны, тогда мы имели бы идеальное правление, но негодяи, шарлатаны, отъявленные головорезы или подлые трусы, каковыми и являются законодатели, решили, что лучше напичкать мозги нации детскими сказками на ночь, нежели говорить правду, развивать образование среди населения, вдохновлять людей на добро, пользуясь понятными и рациональными мотивами, — одним словом, управлять разумным образом.
Я не сомневаюсь, что у священников есть свои причины придумывать и рассказывать нелепые сказки о бессмертии души: разве могли бы они без этого отобрать хоть одно су у умирающего? Конечно, эти отвратительные догмы о Боге и душе, которые переживут нас с тобой, бесполезны для человечества, но надо признать, что они нужны тем, кто отравляет общественное сознание[19].
— Однако, — возразила я, — разве догма о бессмертии души не утешает бедных и несчастных? Пусть это иллюзия, но разве она не успокаивает и не радует? Разве не благо, если человек поверит в то, что он переживет и себя и свои скорби и когда‑нибудь в небесах вкусит блаженство, которое заказано ему в этом мире?
— Честно говоря, — отвечала Дельбена, — я не думаю, что желание утешить кучку болванов и неудачников может оправдать поголовное отравление мозгов миллионов уважаемых людей; помимо того, разве можно искажать истину ради чьего‑то блага или желания? Так будь мужественна и смирись с судьбой, которая предписывает, что ты, вместе со всеми остальными, будешь брошена обратно в тигель Природы и вскоре возродишься снова в какой‑то иной форме, ибо ничто не исчезает бесследно во чреве этой матери человечества. Составляющие нас элементы вначале разлагаются, затем соединяются заново уже по‑другому, в иных сочетаниях, как тот вечнозеленый лавр, что растет на могиле Вергилия. И теперь я спрошу вас, тупых верующих, разве эта разумнейшая трансмиграция хуже вашей альтернативы рая или ада. Нас всех вдохновляет мысль о рае, но мало кто думает с восторгом об аде, между тем идиоты‑христиане твердят, что для спасения требуется милость, которую Бог обещал немногим! Очень утешительная мысль! Кто из вас но предпочел бы исчезнуть без следа, чем вечно гореть в огне? Кто тогда осмелится спорить, что освобождение от этого страха Б тысячу раз гуманнее, чем томительное ожидание милостей от Бога, раздающего их только небольшой кучке своих закадычных приятелей и обрекающего всех прочих на вечные муки! Только фанатизм или безумие могут заставить отвергнуть ясную и надежную перспективу и броситься в объятия другой, где царит неуверенность, доходящая до отчаяния.
— А что же будет со мной? — спросила я, — Я так боюсь, этой темноты, меня страшит это вечное небытие.
— Скажи мне, пожалуйста, кем ты была до рождения? — усмехнулась моя блестящая собеседница. — Кусочком неорганизованной материи без всякой определенной формы или, в крайнем случае, лишенным той формы, которую ты могла бы запомнить. Так вот, ты снова обратишься в те же самые или подобные им кусочки материи, ты станешь сырьем, из которого выйдут новые существа, и это произойдет самым естественным образом. Тебе будет приятно? Нет. Может быть, ты будешь страдать? Тоже нет. Чем является человек, который жертвует всеми своими удовольствиями в обмен на уверенность в том, что никогда не будешь испытывать боли? Чем был бы человек, если бы отказался от такой сделки? Инертной бесчувственной массой. А чем он станет после смерти? Той же самой массой. Тогда что толку дрожать от страха, если закон Природы недвусмысленно обрекает тебя на то самое состояние, которое ты бы с восторгом приняла, если бы имела возможность выбирать? Скажи, Жюльетта, разве ты существовала до начала века? Нет, и факт этот не приводит тебя в отчаяние. Может быть, есть более веская причина сокрушаться о том, что ты перестанешь существовать до скончания века? О, ля, ля! Успокойся, голубка моя: смерть страшит только наше воображение, создавшее проклятую догму о загробной жизни.
Душа, или, если хочешь, активный принцип, который оживляет, формирует нас и движет нами, есть не что иное, как облагороженная до некоторой степени материя, и в результате этого она приобретает свойства, которые приводят нас в изумление. Разумеется, не всякая часть этой материи способна на такое превращение, но за счет сочетания с другими частями, образующими наше тело, материя достигает столь высокой степени развития; это можно сравнить с искрой, которая становится пламенем, когда попадает в маслянистые или другие горючие материалы. В конце концов, душу можно рассматривать двояким образом: как активный принцип и как принцип мыслящий, и в том и в другом случае можно доказать ее материальность при помощи двух неопровержимых силлогизмов. Первый: активный принцип предполагает деление, так как сердце после умирания тела довольно долгое время продолжает работать, продолжает биться, то есть материально то. что способно к делению. Душа, рассматриваемая как активный принцип, делима и, следовательно, материальна. Второй: все, что подвержено структурному разложению, материально, я то, что духовно, разлагаться не может: состояние души связано с телом, душа слаба в юном теле и дряхлеет в старом, словом, испытывает телесное воздействие, однако все, что структурно разлагается, является материальным: душа увядает, значит, и она материальна.
Пора сказать прямо и честно, что нет ничего чудесного в феномене мысли, по крайней мере нет ничего, что доказывало бы отличие этого феномена от материи, ничего, что указывало бы на неспособность этой материи, облагороженной или организованной каким‑то образом, порождать мысль, и вот это понять несравненно легче, чем понять существование Бога. Если бы эта возвышенная душа на самом деле была делом рук Божьих, почему тогда она участвует1 во всех изменениях и случайностях, которым подвергается тело? На мой взгляд, будь она божественным творением, душа была бы совершенной, а совершенство состоит не в том, чтобы претерпевать изменение вместе с такой низменной материальной субстанцией как человеческое тело. Если бы она была творением Бога, она бы не ощущала телесного разложения и не была бы его жертвой; если бы душа обладала божественным совершенством, ей не нужно было бы стремиться к этому — она формировалась бы с самого начала, вместе с зародышем, и Цицерон написал бы свои «Tuskulanae disputationes»,[20]а Вольтер свою «Альзиру» еще в колыбели. Однако это не так и быть так не может, потому что душа созревает шаг за шагом по мере развития тела, потом, вместе с ним, деградирует, следовательно, душа состоит из частей материального порядка. Я ясно выражаюсь? Ну так вот, теперь тебе придется признать абсолютную невозможность существования души без тела, а последнего — без души.
Точно так же нет ничего удивительного в верховенстве души над телом. Тело и душа — одно целое, составленное из равных частей, однако в этой системе более грубое должно занимать подчиненное положение по отношению к более утонченному по той же самой причине, по какой пламя свечи — материальная субстанция — вторично по отношению к пожираемому им воску, который также материален; так и в нашем теле мы видим конфликт между двумя веществами, причем более тонкое главенствует над более грубым.
Я надеюсь, Жюльетта, что дала тебе даже больше, чем требуется, чтобы убедить тебя в ничтожестве Бога, о существовании которого нам твердят столько веков подряд, и его догм, приписывающих душе бессмертие. Как же хитры и коварны были те нищие, что придумали эту парочку чудовищных понятий! Как только они не изощряются, как не измываются над людьми, называя себя служителями божьими, и от их настроения, в конечном счете, зависит все в этой жизни! Насколько сильно их влияние на умы простого люда, который из страха перед предстоящими муками вынужден поклоняться этим лжецам — самозванным и единственным посредникам между Богом и человеком, всемогущим шарлатанам, чье вмешательство, минуя Господа, может решить судьбу любого. Таким образом, все эти сказки являются плодом тщеславного воображения, корысти, гордыни и нечистоплотности кучки самоуверенных типов, процветающих на лишениях всех остальных, и посему заслуживают нашего презрения и забвения. Ах, милая Жюльетта, я тебя прошу и умоляю презирать их так, как презираю я! Говорят, что подобная философия ведет к деградации нравов. Ерунда! Тогда получается, что для них нравы важнее, чем религия? Нравы зависят единственно от географической широты, в которой угораздило оказаться той или иной стране, поэтому представляют собой игру случая и ничего больше. У Природы нет никаких запретов, сами люди сочиняют законы, которые самым мелочным образом ограничивают их свободу. Законы и обычаи зависят от того, холодно или жарко в данной стране, плодородна или бесплодна почва, от климата и типа живущих там людей, и эти непостоянные факторы формируют наши манеры и нашу мораль. Человеческие законы и постановления — это всегда и неизбежно путы и оковы, они ничем не освящены и ни на чем не основаны с точки зрения философии, которая моментально обнаруживает ошибки, разоблачает мифы и дает умному человеку знания о великом промысле Природы. Аморальность — вот высший закон Природы: никогда не опутывала она человека запретами, никогда не устанавливала правил поведения и морали. Возможно, ты подумаешь, что я слишком категорична, слишком нетерпима ко всяческому игу, однако прежде всего я хочу раз и навсегда покончить с абсурдным и ребяческим обязательством по отношению к другим людям. Подобные обязательства противоречат тому, что внушает нам Природа, так как единственная ее заповедь гласит, наслаждайся как тебе угодно, с кем угодно и за счет кого угодно. Я не отрицаю что наши удовольствия могут стать причиной чьих‑то страданий, но разве от этого удовольствия для нас менее приятны? В свое время мы вернемся к этому разговору, а пока я вижу, что мои рассуждения о морали были не менее убедительны, чем мои мысли насчет религии. Теперь пора перейти от разговора к делам, тогда только ты окончательно поймешь, что можно делать все, абсолютно все, не опасаясь, что совершаешь при этом преступления. Два‑три неординарных поступка — и ты сама убедишься, что все позволено.