В первых трех главах я старался изложить свои впечатления от
происходящего в России - стране, где цивилизация, не имевшая достаточно
глубоких корней, благодаря бездарному царскому правительству,
невежественности и, наконец, изнурительной шестилетней войне пришла в
окончательный упадок. Я рассказал о безнадежном состоянии науки и
искусства, о почти полном исчезновении жизненных благ и удобств. Надо
сказать, что в Вене положение не менее серьезно, и там тоже погибают от
голода такие выдающиеся ученые, как профессор Маргулис. Если бы Англии
пришлось вынести еще четыре года войны, почти то же самое происходило бы и
в Лондоне. В наших каминах сейчас не было бы угля, мы ничего не получали
бы по своим продуктовым карточкам, и магазины Бонд-стрит были бы так же
пусты, как магазины Невского. Большевистское правительство не несет
ответственности ни за то, что эти бедствия произошли, ни за то, что они
продолжаются.
В своем рассказе я старался также дать беспристрастную оценку
деятельности большевистского правительства. Большевики, составлявшие менее
пяти процентов населения [ошибка автора; к августу 1917 г. насчитывалось
240 тыс. членов партии, а население России в 1913 г. составляло 159,2 млн.
человек], сумели захватить и удержать власть в стране только потому, что
во время этой грандиозной катастрофы они явились единственной группой
людей, связанных общностью убеждений и стремлений. Я не разделяю их
убеждений, мне смешон их пророк Маркс, но я понимаю и уважаю их
стремления. Несмотря на все свои недостатки - а их отнюдь не мало, -
только они могли стать становым хребтом возрождающейся России. И только на
основе Советской власти может она вернуться к цивилизации. Огромная масса
населения России - крестьяне, неграмотные, жадные и политически пассивные.
Они суеверны, постоянно крестятся и прикладываются к иконам - особенно это
заметно в Москве, - но они далеки от истинной религии. Политические и
социальные вопросы интересуют их только, поскольку дело идет об их
собственных нуждах. В основном большевиками они довольны. Православный
священник совершенно не похож на католического священника Западной Европы;
он сам - типичный мужик, грязный и неграмотный, не имеющий никакого
влияния на совесть и волю своей паствы. Ни у крестьян, ни у духовенства
нет никакого творческого начала. Что касается остальных русских, как в
самой стране, так и за ее пределами, - это пестрая смесь более или менее
культурных людей, не связанных ни общими политическими идеями, ни общими
стремлениями. Они способны только на пустые споры и беспочвенные авантюры.
Политический облик русских эмигрантов в Англии вызывает презрение. Они
бесконечно твердят о "зверствах большевиков": крестьяне поджигают усадьбы,
разбежавшаяся солдатня грабит и убивает в глухих переулках, и все это -
дело рук большевистского правительства. Спросите их, какое же
правительство они хотят вместо него, и в ответ они несут избитый вздор,
обычно приспосабливаясь к предполагаемым политическим симпатиям своего
собеседника. Они надоедают вам до тошноты, восхваляя очередного
сверхчеловека, Деникина или Врангеля, который наведет, наконец, полный
порядок, хотя одному господу богу известно, как он это сделает. Эти
эмигранты не заслуживают ничего лучшего, чем царь, и они не в состоянии
даже решить, какого царя они хотят. Лучшая часть русской интеллигенции,
еще оставшаяся в России, постепенно начинает - во имя России - пока
неохотно, но честно сотрудничать с большевиками.
Сами большевики - марксисты и коммунисты. Как я уже говорил, они
оказались у власти в России в полном противоречии с учением Карла Маркса.
Почти все их силы поглощены глубоко патриотической борьбой с нападениями,
вторжениями, блокадой и всякого рода другими бедствиями, которые западные
державы с жестоким упорством обрушивают на потрясенную трагической
катастрофой страну. Остаток сил уходит у них на то, чтобы спасти Россию от
голодной смерти и установить какой-то общественный порядок среди всеобщего
развала. Я уже говорил, что большевики исключительно неопытны как
государственные деятели, - это интеллигенты-эмигранты из Женевы и
Хэмпстэда и сравнительно малокультурные рабочие, вернувшиеся из
Соединенных Штатов. Со времен ранних мусульман, захвативших власть над
Египтом, Сирией и Месопотамией, история не знала еще такого дилетантского
правительства.
Я думаю, что многие из большевиков в глубине души порядком обеспокоены
гигантским объемом стоящих перед ними задач. Но их, а следовательно, и
Россию спасает одно - их коммунистические убеждения. И англичанам пришлось
узнать во время подводной войны, что перед лицом голода у городского
населения только два выхода: гибель или общественный контроль. У себя в
Англии мы вынуждены были ввести контроль над распределением
продовольствия, мы вынуждены были подавить спекуляцию суровыми законами.
Коммунисты, придя к власти в России, немедленно провели все это в жизнь,
исходя из своих убеждений, сделав, таким образом, самый необходимый шаг
для преодоления царящего в стране хаоса. Вопреки всем русским привычкам и
традициям они установили самый жесткий контроль и нормирование. Их
карточная система, по-видимому, проводится в жизнь, насколько позволяют
характер и условия теперешнего производства и потребления в России; на
бумаге она совершенно безупречна. Легко подмечать ошибки и недостатки, но
гораздо труднее указать, как их избежать, когда имеешь дело с истощенной и
дезорганизованной страной. Россия находится сейчас в таком состоянии, что
если даже предположить, что большевики будут свергнуты и на смену им
придет другое правительство - безразлично какое, - ему пришлось бы
сохранить введенную большевиками карточную систему, продолжать сурово
наказывать и расстреливать спекулянтов и пресекать сомнительные
политические авантюры. В тяжких условиях блокады и голода большевики
делают в силу своих убеждений то, что другое правительство вынуждено было
бы сделать в силу необходимости.
Перед лицом величайших трудностей они стараются построить на обломках
прошлого новую Россию. Можно оспаривать их идеи и методы, называть их
планы утопией, можно высмеивать то, что они делают, или бояться этого, но
нельзя отрицать того, что в России сейчас идет созидательная работа. Часть
большевиков действительно упрямые, несговорчивые доктринеры, фанатики,
верящие в то, что одно лишь уничтожение капитализма, отмена торговли и
денег и стирание всех классовых различий само по себе обеспечит приход
некоего унылого "золотого века". Среди них есть и такие тупицы, которые
способны отменить преподавание химии, если только не заверить их, что это
"пролетарская" химия, или наложить запрет на любой орнамент, как
реакционный, если в нем не фигурирует сочетание букв РСФСР (Российская
Советская Федеративная Социалистическая Республика). Я говорил уже, что
изучение древнееврейского языка запрещено, как "реакционное" занятие.
Когда я жил у Горького, мне часто приходилось присутствовать при его
ожесточенных спорах с некоторыми деятелями нового режима, которые
держались крайних взглядов и отрицали всю литературу прошлого, за
исключением произведений с революционными тенденциями. Но в новой России
есть и люди с широкими взглядами, и, если им дадут возможность, они будут
строить и, вероятно, строить хорошо. Среди людей такой творческой силы я
могу назвать самого Ленина, который поразительно вырос со времен своей
эмиграции и недавно выступил с резкой критикой экстремистских заскоков в
своей собственной партии, Троцкого, который никогда не был экстремистом и
обладает большими организаторскими способностями, Луначарского - наркома
просвещения, Рыкова - руководителя Совета Народного Хозяйства, Лилину - из
петроградского отдела народного образования и Красина - главу торговой
делегации в Лондоне. Это имена, которые первыми пришли мне в голову, но
ими отнюдь не исчерпывается список подлинных государственных деятелей в
большевистском правительстве. Эти люди добились уже известных успехов,
несмотря на блокаду, гражданскую войну и интервенцию. Им приходится
работать над восстановлением страны, обнищавшей до такой степени, какую
английский или американский читатель даже представить себе не может, к
тому же еще с исключительно беспомощным аппаратом. Россия сейчас нуждается
в административно-технических кадрах даже еще больше, чем в медикаментах и
продовольствии. Самое обычное делопроизводство в русских правительственных
учреждениях ведется из рук вон плохо, с неописуемой расхлябанностью и
небрежностью. Создается впечатление, что служащие тонут в ворохе
неразобранных дел и грудах окурков. И этого тоже не смог бы изменить
никакой контрреволюционный переворот; это неотъемлемая черта современной
русской действительности. Если бы кто-нибудь из военных авантюристов,
которым покровительствуют западные державы, по роковой случайности
захватил власть в России, это лишь прибавило бы к общему развалу пьяный
разгул, казнокрадство и засилье развратных содержанок. Как бы плохо ни
отзываться о большевиках, невозможно отрицать, что подавляющее большинство
из них ведет не просто трудовую, но прямо аскетическую жизнь.
Я говорю об этой русской неорганизованности с особенной резкостью,
потому что из-за нее я не смог встретиться с Луначарским. Ради того, чтобы
побеседовать в течение полутора часов с Лениным и Чичериным, мне пришлось
потратить около 80 часов на разъезды, телефонные переговоры и ожидание.
При таких темпах для встречи с Луначарским мне понадобилась бы по меньшей
мере еще неделя, а я торопился попасть на пароход, совершавший
нерегулярные рейсы между Ревелем и Стокгольмом. Все мое пребывание в
Москве было исковеркано глубоко раздражающей неразберихой. По столице меня
сопровождал матрос с серебряным чайником, совершенно не знавший города, а
договариваться по телефону о моих встречах должен был американец, плохо
владевший русским языком. Хотя я сам слышал, как Горький заранее
договорился по междугородному телефону о моей встрече с Лениным, в Москве
мне заявили, что там ничего не знали о моем приезде. Наконец, когда я
возвращался в Петроград, меня посадили в самый медленный поезд, который
шел 22 часа вместо 14. Все это может показаться мелочами, не стоящими
упоминания, но они приобретают весьма существенное значение, если учесть,
что в России предо мной из всех сил старались щегольнуть деловитостью и
порядком. Когда, сев в вагон, я узнал, что мы тащимся с черепашьей
скоростью, а курьерский поезд ушел три часа назад, в то время как мы
томились в вестибюле нашего особняка у своих чемоданов, нетерпеливо
ожидая, пока за нами приедут, на меня снизошел дух красноречия и уста мои
разверзлись. Я поговорил с нашим гидом как мужчина с мужчиной и высказал
ему все, что я думаю о русских порядках. Он почтительно выслушал мою
язвительную тираду и, когда я, наконец, остановился, ответил мне
извинением, характерным для теперешнего умонастроения русских: "Видите ли,
блокада..."
Хотя мне не удалось лично повидаться с Луначарским, я сумел
познакомиться со многим, что сделано им в области народного просвещения.
Основной материал, с которым приходится иметь дело работнику народного
просвещения, - это люди, а в них, во всяком случае, Россия все еще не
испытывает недостатка; так что в этом отношении Луначарский находится в
лучшем положении, чем большинство его коллег. И должен признаться, что
работа большевиков в этой области, к которой я сперва отнесся с большим
недоверием и предубеждением, показалась мне поразительно плодотворной,
если принять во внимание стоящие перед ними огромные трудности.
Начало было весьма неудачным. Как только я приехал в Петроград, я
попросил показать мне школу, и это было сделано на следующий день; я уехал
оттуда с самым неблагоприятным впечатлением. Школа была исключительно
хорошо оборудована, гораздо лучше, чем рядовые английские начальные школы;
дети казались смышлеными и хорошо развитыми. Но мы приехали после занятий
и не смогли побывать на уроках; судя по поведению учеников, дисциплина в
школе сильно хромала. Я решил, что мне показали специально подготовленную
для моего посещения школу и что это все, чем может похвалиться Петроград.
Человек, сопровождавший нас во время этого визита, начал спрашивать детей
об английской литературе и их любимых писателях. Одно имя господствовало
над всеми остальными. Мое собственное. Такие незначительные персоны, как
Мильтон, Диккенс, Шекспир, копошились у ног этого литературного колосса.
Опрос продолжался, и дети перечислили названия доброй дюжины моих книг.
Тут я заявил, что абсолютно удовлетворен всем, что видел и слышал, и не
желаю больше ничего осматривать - ибо, в самом деле, чего еще я мог
желать? - и покинул школу с натянутой улыбкой, возмущенный организаторами
этого посещения.
Через три дня я внезапно отменил всю свою утреннюю программу и
потребовал, чтобы мне немедленно показали другую школу, любую школу
поблизости. Я был уверен, что первый раз меня вводили в заблуждение и
теперь-то я попаду в поистине скверную школу. На самом деле все, что я
увидел, было гораздо лучше - и здание, и оборудование, и дисциплина
школьников. Побывав на уроках, я убедился в том, что обучение поставлено
превосходно. Большинство учителей - женщины средних лет; они производят
впечатление опытных педагогов. Я выбрал урок геометрии, так как он
излагается универсальным языком чертежей на доске. Мне показали также
массу отличных чертежей и макетов, сделанных учениками. Школа располагает
большим количеством наглядных пособий; из них мне особенно понравилась
хорошо подобранная серия пейзажей для преподавания географии. Там есть
также много химических и физических приборов, и они, несомненно, хорошо
используются. Я видел, как готовили обед для детей (в Советской России
дети питаются в школе); он был вкусно сварен из продуктов гораздо лучшего
качества, чем обед, который мы видели в районной кухне. Все в этой школе
производило несравненно лучшее впечатление. Под конец мы решили проверить
необычайную популярность Герберта Уэллса среди русских подростков. Никто
из этих детей никогда не слыхал о нем. В школьной библиотеке не было ни
одной его книги. Это окончательно убедило меня в том, что я нахожусь в
совершенно нормальном учебном заведении. Теперь я понял, что в первой
школе меня вовсе не хотели ввести в заблуждение относительно состояния
обучения в России, как я решил в гневе, а все произошло потому, что мой
литературный друг, критик г.Чуковский, горячо желая показать мне, как меня
любят в России, подготовил эту невинную инсценировку, слегка позабыв о
всей серьезности моей миссии.
После того как я собрал дополнительный материал и обменялся
впечатлениями с теми, кто побывал в России, в частности с д-ром Хэйденом
Гэстом, который тоже "застал врасплох" несколько школ в Москве, я пришел к
убеждению, что в условиях колоссальных трудностей в Советской России
непрерывно идет грандиозная работа по народному просвещению и что,
несмотря на всю тяжесть положения в стране, количество школ в городах и
качество преподавания неизмеримо выросли со времен царского режима. (Все
это, как и в других случаях, почти не касается крестьянства, за
исключением некоторых "показательных" районов.) Школы, которые я видел, не
отличались от хороших средних школ Англии. Туда принимают всех, и делаются
попытки ввести обязательное обучение. Конечно, Россия сталкивается с
особыми затруднениями. Во многих школах не хватает учителей; не всегда
удается заставить посещать занятия детей, которые предпочитают заниматься
уличной торговлей. Большая часть нелегальной торговли в России ведется
детьми. Их труднее поймать, чем взрослых; к тому же русские коммунисты -
убежденные противники наказания детей. А русские дети развиваются
поразительно быстро для северян.
Совместное обучение подростков до 15-16 лет в стране с такими
расшатанными устоями, как Россия наших дней, привело к дурным
последствиям. Я узнал об этом, когда бывший глава петроградской
Чрезвычайной Комиссии Бакаев и его коллега Залуцкий приехали к Горькому
посоветоваться по этому вопросу. Они совершенно откровенно обсуждали все
это при мне, и их разговор тут же переводился на английский. Мне показали
собранные и опубликованные большевиками потрясающие статистические данные
о моральном разложении петроградской молодежи. Не знаю, как бы они
выглядели по сравнению с английскими статистическими данными, если таковые
имеются, о некоторых страшных для молодежи районах Лондона или таких
славящихся своими притонами городах, как Ридинг. (Читателю следует
ознакомиться с отчетом фабианского общества о состоянии проституции,
озаглавленным "Пути падения".) Не знаю, каков был бы результат
сопоставления этих данных с тем, что было при царском режиме. Я не могу
даже судить о том, в какой степени это ужасное явление в России можно
отнести за счет отчаяния, вызванного нуждой и тяжелыми жилищными
условиями. Несомненно только, что в городах России наряду с подъемом
народного просвещения и интеллектуальным развитием молодежи возросла и ее
распущенность, особенно в вопросах поле; и все это происходит в то время,
когда старшее поколение соблюдает беспримерную, пуританскую моральную
чистоту. Тяжелая нравственная лихорадка, переживаемая русской молодежью, -
единственное темное пятно на фоне успехов народного просвещения в России.
Я думаю, что в основном ее нужно рассматривать как одно из проявлений
общей социальной разрухи; в любой европейской стране война вызвала
заметное ослабление моральных устоев молодежи, но и сама революция, изгнав
из школ немало старых, опытных педагогов и поставив под сомнение все
моральные нормы, безусловно, способствовала, пока трудно сказать в какой
степени, усилению неразберихи в этих вопросах в сегодняшней России.
Когда перед большевиками встали во весь рост проблемы голода, распада
семейных очагов, социального хаоса, они начали брать городских детей под
опеку государства, организуя для них школы с общежитиями. Подобно детям
высших классов Англии, городские дети России учатся в школах-интернатах.
Рядом со второй из посещенных мною в Петрограде школ находятся два больших
здания - общежитие для мальчиков и общежитие для девочек. В этих
учреждениях прививают детям навыки элементарной гигиены и приучают к
моральной дисциплине. И этого тоже требуют не только коммунистические
принципы, но и жестокая необходимость. Некоторые русские города постепенно
превращаются по своим условиям в сплошные трущобы, и большевики вынуждены
играть роль некоего гигантского д-ра Барнардо.
Мы познакомились с работой приемника-распределителя, куда приводят
своих детей родители, не имеющие возможности в этих ужасных условиях
уберечь их от влияния улицы, прокормить и содержать в чистоте. Приемник
помещается в здании Европейской гостиницы, куда при старом режиме
приезжало поужинать множество веселых компаний. На крыше еще сохранился
летний сад, где обычно играл струнный квартет, и, поднимаясь по лестнице,
мы прошли мимо матового стекла, на котором золотыми буквами было написано
по-французски "Coiffeur des Dames".
Изящные золоченые стрелки указывали путь в "Ресторан" - понятие, давно
вышедшее из обихода мрачной петербургской действительности. Сюда приводят
детей. Сперва их помещают в карантин, где выясняют, не больны ли они
заразными болезнями, и проводят санитарный осмотр (у девяти из десяти
новичков водятся насекомые), а затем - во второй карантин, где некоторое
время проверяют, нет ли у них дурных привычек и каких-либо отклонений от
нормы. Некоторых приходится отправлять в специальные школы для
дефективных, остальные вливаются в общую массу детей, взятых под опеку
государства, и распределяются по школам-интернатам.
Здесь мы, конечно, имеем дело с процессом "разрушения семьи", который
идет полным ходом; опека распространяется на детей самого различного
происхождения. Родители могут посещать своих детей в течение дня без
особых ограничений. Но они не имеют права вмешиваться в вопросы
воспитания, одежды и т.д. Мы провели некоторое время среди детей,
всесторонне знакомясь с их жизнью в приемнике, и они показались нам
здоровыми, довольными и счастливыми. Дело в том, что они находятся под
присмотром очень хорошего персонала. Немало людей, политически
неблагонадежных или открыто недовольных новым режимом, но желающих тем не
менее служить России, находят в таких детских учреждениях работу, которую
они могут-выполнять с чистым сердцем и спокойной совестью. Оказалось, что
моя переводчица хорошо знает даму, которая показывала нам приемник; они
часто обедали и ужинали в Европейской гостинице в дни ее былого
великолепия. Теперь эта дама очень скромно одета, у нее стриженые волосы,
держится она очень серьезно; ее муж - белогвардеец и служит в польской
армии, двое ее детей живут в интернате, и она по-матерински заботится о
десятках других малышей. Чувствовалось, что эта женщина гордится работой
своего учреждения, и она сама говорила нам, что в этом городе нужды, под
угрозой надвигающегося голода, она живет гораздо более интересной и
содержательной жизнью, чем в былые дни.
Объем книги не позволяет мне остановиться на всей той работе в области
просвещения и воспитания, с которой мы познакомились в России. Я хочу
сказать лишь несколько слов о доме отдыха для рабочих на Каменном острове.
Это начинание показалось мне одновременно и превосходным и довольно
курьезным. Рабочих посылают сюда на 2-3 недели отдохнуть в культурных
условиях. Дом отдыха - прекрасная дача с большим парком, оранжереей и
подсобными помещениями. В столовой - белые скатерти, цветы и т.д. И
рабочий должен вести себя в соответствии с этой изящной обстановкой; это
один из методов его перевоспитания. Мне рассказывали, что, если отдыхающий
забудется и, откашлявшись, по доброй старой простонародной привычке
сплюнет на пол, служитель обводит это место мелом и предлагает ему
вытереть оскверненный паркет. Аллея, ведущая к дому отдыха, украшена в
футуристическом духе; у ворот возвышается огромная фигура рабочего,
опирающегося на молот; она сделана из гипса, взятого из запасов
хирургических отделений петроградских больниц... Но ведь в конце концов
стремление перевоспитать рабочих, поместив их в культурную обстановку,
само по себе не может вызывать возражений...
Мне трудно дать окончательную оценку многим из этих усилий большевиков.
Можно сказать одно - здесь идет созидательная и просветительная работа, в
которой перемешалось и достойное восхищения и нелепое, но, во всяком
случае, появились островки созидающего, самоотверженного труда, вселяющего
надежду на лучшее будущее в этом море ужасающей нужды и беспредельного
упадка. Кто может сказать, окажутся ли они достаточно прочными, чтобы не
дать погибнуть этой идущей ко дну стране? Кто может угадать, насколько они
вырастут и окрепнут, если Россия получит передышку от гражданской войны и
интервенции, от голода и нужды? Об этой-то обновленной России, России
будущего, я и хотел больше всего поговорить с Лениным, направляясь в
Кремль. Об этой беседе я расскажу в последней главе.
ПЕТРОГРАДСКИЙ СОВЕТ
В четверг, 7 октября, мы присутствовали на заседании Петроградского
Совета. Нам говорили, что этот законодательный орган сильно отличается от
английской палаты общин, и это действительно так. Работа этой организации,
как и всех других в Советской России, показалась нам исключительно
непродуманной и бесплановой. Трудно себе представить менее удачную
организацию учреждения, имеющего такие обширные функции и несущего такую
ответственность, как Петроградский Совет.
Заседание происходило в Таврическом дворце, когда-то принадлежавшем
фавориту Екатерины II Потемкину. При царском режиме здесь заседала
Государственная дума; я посетил ее в 1914 году и слышал скучные прения.
Г-н Морис Беринг и один из Бенкендорфов провели меня на хоры для гостей,
охватывавшие полукругом зал заседаний. В самом зале около тысячи мест, но
большинство из них пустовало. Председатель, вооруженный колокольчиком,
сидел на возвышении над трибуной; позади него расположились
стенографистки. Я забыл, какой вопрос тогда обсуждался; во всяком случае,
он не представлял большого интереса. Помню, Беринг обратил мое внимание на
то, что среди депутатов III Думы [речь, по-видимому, идет о IV
Государственной думе] было много священников; их рясы и бороды заметно
выделялись среди малочисленной аудитории.
На этот раз мы были уже не посторонними наблюдателями, а активными
участниками заседания; нас поместили позади стола президиума, на
возвышении, где обычно сидят члены правительства, официальные посетители и
т.п. Стол президиума, трибуна и места для стенографисток - все оставалось
как раньше, но атмосфера вялого парламентаризма сменилась обстановкой
многолюдного, шумного, по-особому волнующего массового митинга. Вокруг
нас, на возвышении позади президиума, на идущих полукругом скамьях, с
трудом разместилось более двухсот человек - военные моряки, люди,
принадлежавшие, судя по одежде, к интеллигенции и рабочему классу, много
женщин с хорошими, серьезными лицами, один или два азиата и несколько
человек неопределенного вида. Зал был битком набит; две или три тысячи
человек, мужчин и женщин, занимали не только кресла, но все проходы,
ступени и толпились под хорами, которые также были переполнены. Все они
были членами Петроградского Совета, по существу представляющего собой
совместную ассамблею всех районных Советов.
За столом президиума, спиной к нам, сидели Зиновьев, его правая рука
Зорин и председатель. Обсуждались условия мира с Польшей. Чувствовалось,
что люди остро переживают поражение и настроены против принятия условий
поляков. Вскоре после нашего прихода Зиновьев произнес длинную и,
насколько я могу судить, убедительную речь, подготовляя участников
заседания к мысли о необходимости капитуляции. Польские требования
возмутительны, но в данное время России приходится идти на уступки. После
него выступил пожилой человек, который с ожесточением упрекал русский
народ и правительство в безбожии; Россия, говорил он, несет наказание за
свои грехи, и, пока она не раскается и не вернется в лоно религии, ее
будет преследовать одно бедствие за другим. Хотя участники заседания не
разделяли его взглядов, ему дали высказаться беспрепятственно. Затем
открытым голосованием было принято решение заключить мир с Польшей. После
этого наступил мой черед. Членам Совета сообщили, что я приехал из Англии,
чтобы познакомиться с большевистским режимом; меня осыпали похвалами и
затем призвали отнестись к этому режиму со всей справедливостью и не
следовать примеру г-жи Сноуден, г.Гэста и г.Бертрана Рассела, которые
воспользовались недавно гостеприимством Советской республики, а по
возвращении стали неблагожелательно отзываться о ней. Я холодно отнесся к
этим призывам; я приехал в Россию, чтобы беспристрастно оценить
большевистское правительство, а не восхвалять его. Затем мне надлежало
подняться на трибуну и обратиться с речью к переполненному залу. Я знал,
что для кое-кого, кто побывал в России до меня, эта трибуна оказалась
роковой: им трудно было впоследствии объяснить, откуда взялись те речи, о
содержании которых их переводчики с помощью радио оповестили весь мир. К
счастью, я представлял себе, что последует, и, чтобы избежать
недоразумений, написал короткую речь и приготовил точный перевод ее.
Прежде всего я совершенно недвусмысленно заявил, что я не марксист и не
коммунист, а коллективист и что русским следует ждать мира и помощи в
своих бедствиях не от социальной революции в Европе, а от либерально
настроенных умеренных кругов Запада. Я сказал, что народы западных стран
решительно стоят за мир с Россией, чтоб она могла идти своим собственным
путем, но что их развитие может пойти иным, совершенно отличным от России
путем. Закончив выступление, я вручил перевод своей речи Зорину, не только
облегчив его задачу как переводчика, но и устранив этим всякую возможность
недоразумений. Моя речь была напечатана в "Правде" полностью и без
искажений.
Затем началось обсуждение предложения Зорина послать Зиновьева в Берлин
на съезд независимых социалистов. Зорин - остроумный оратор, своим юмором
он привел аудиторию в отличное настроение. Его предложение было принято
открытым голосованием; затем последовали доклад и прения о выращивании
овощей в окрестностях Петрограда. Этот практический вопрос вызвал в зале
огромное оживление. Люди вскакивали, произносили короткие речи с места и
снова усаживались; они кричали и перебивали друг друга. Все это гораздо
больше напоминало многолюдный рабочий митинг в Куин Холле, чем работу
законодательного органа в понимании западноевропейца.
Когда было покончено и с этим вопросом, произошло нечто еще более
необычное. Все мы, сидевшие за трибуной, перешли в и без того
переполненный до отказа зал и кое-как разместились там, а позади стола
президиума был спущен экран; на хорах появился духовой оркестр, и началась
демонстрация кинофильма в пяти частях об упомянутом мною выше бакинском
съезде. Фильм смотрели с интересом, но аплодировали мало. В конце оркестр
исполнил "Интернационал", а публика - прошу прощения! - Петроградский
Совет начал расходиться под пение этой популярной песни. По существу, это
был многолюдный митинг, который мог, самое большее, одобрить или не
одобрить предложения правительства, но сам не способен ни на какую
настоящую законодательную деятельность. По своей неорганизованности,
отсутствию четкости и действенности Петроградский Совет так же отличается
от английского парламента, как груда разрозненных часовых колесиков от
старомодных, неточных, но все еще показывающих время часов.
КРЕМЛЕВСКИЙ МЕЧТАТЕЛЬ
Основной целью моей поездки из Петрограда в Москву была встреча с
Лениным. Мне было интересно повидаться с ним, и я должен сказать, что был
предубежден против него. На самом деле я встретился с личностью,
совершенно непохожей на то, что я себе представлял.
Ленин - не человек пера; его опубликованные труды не дают правильного
представления о нем. Написанные в резком тоне брошюры и памфлеты,
выходящие в Москве за его подписью, полные ложных концепций о психологии
рабочих Запада и упорно отстаивающие абсурдное утверждение, что в России
произошла именно предсказанная Марксом социальная революция, вряд ли
отражают даже частицу подлинного ленинского ума, в котором я убедился во
время нашей беседы. В этих работах порой встречаются проблески
вдохновенной проницательности, но в целом они лишь повторяют раз навсегда
установленные положения и формулировки ортодоксального марксизма. Быть
может, это необходимо. Пожалуй, это единственно понятный коммунистам язык;
переход к новой фразеологии сбил бы их с толку и вызвал полную
растерянность. Левый коммунизм можно назвать позвоночным столбом
сегодняшней России; к сожалению, это неподвижный позвоночник, сгибающийся
с огромным трудом и только в ответ на почтительную лесть.
Жизнь в Москве, озаренной ярким октябрьским солнцем и украшенной
золотом осенней листвы, показалась нам гораздо более оживленной и легкой,
чем в Петрограде. На улицах - большое движение, сравнительно много
извозчиков; здесь больше торгуют. Рынки открыты. Дома и мостовые - в
лучшем состоянии. Правда, сохранилось немало следов ожесточенных уличных
боев начала 1918 года. Один из куполов нелепого собора Василия Блаженного,
у самых ворот Кремля, был разбит снарядом и все еще не отремонтирован.
Трамваи, которые мы видели, перевозили не пассажиров, а продукты и
топливо. Считают, что в этом отношении Петроград лучше подготовлен к зиме,
чем Москва.
Десять тысяч крестов московских церквей все еще сверкают на солнце. На
кремлевских башнях по-прежнему простирают крылья императорские орлы.
Большевики или слишком заняты другими делами, или просто не обращают на
них внимания. Церкви открыты; толпы молящихся усердно прикладываются к
иконам, нищим все еще порой удается выпросить милостыню. Особенной
популярностью пользуется знаменитая часовня чудотворной Иверской божьей
матери возле Спасских ворот; многие крестьянки, не сумевшие пробраться
внутрь, целуют ее каменные стены.
Как раз напротив нее на стене дома выведен в рамке знаменитый ныне
лозунг: "Религия - опиум для народа". Действенность этой надписи,
сделанной в начале революции, значительно снижается тем, что русский народ
не умеет читать.
У меня произошел небольшой, но забавный спор насчет этой надписи с
г.Вандерлипом, американским финансистом, жившим в том же правительственном
особняке, где и мы. Он считал, что она должна быть уничтожена. Я находил,
что ее стоит сохранить как историческую реликвию, а также потому, что
веротерпимость должна распространяться и на атеистов. Но г.Вандерлип
принимал это так близко к сердцу, что не мог понять моей точки зрения.
Особняк для гостей правительства, где мы жили вместе с г.Вандерлипом и
предприимчивым английским скульптором, каким-то образом попавшим в Москву,
чтобы лепить бюсты Ленина и Троцкого, - большое, хорошо обставленное
здание на Софийской набережной (N_17), расположенное напротив высокой
кремлевской стены, за которой виднеются купола и башни этой крепости
русских царей. Мы чувствовали себя здесь не так непринужденно, более
изолированно, чем в Петрограде. Часовые, стоявшие у ворот, оберегали нас
от случайных посетителей, в то время как в Петрограде ко мне мог зайти
поговорить, кто хотел. Г.Вандерлип, по-видимому, жил там уже несколько
недель и собирался пробыть еще столько же. С ним не было ни слуги, ни
секретаря, ни переводчика. <