I. Сирота при живых родителях

Анри Труайя

Павел Первый

Текст предоставлен издательством «Эксмо» https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=183510

«Павел Первый»: Эксмо; Москва; 2007

ISBN 978‑5‑699‑25103‑2

Аннотация

Кем был император Павел Первый – бездушным самодуром или просвещенным реформатором, новым Петром Великим или всего лишь карикатурой на него?

Страдая манией величия и не имея силы воли и желания контролировать свои сумасбродные поступки, он находил удовлетворение в незаслуженных наказаниях и столь же незаслуженных поощрениях.

Абсурдность его идей чуть не поставила страну на грань хаоса, а трагический конец сделал этого монарха навсегда непонятым героем исторической драмы.

Известный французский писатель Анри Труайя пытается разобраться в противоречивой судьбе российского монарха и предлагает свой версию событий, повлиявших на ход отечественной истории.

Анри Труайя

Павел Первый

I. Сирота при живых родителях

Во время последних месяцев своей беременности великая княгиня Екатерина, как и любая женщина в этом положении, затревожилась о том, как пройдут предстоящие роды ребенка, которого она вынашивала в своей утробе, и все чаще задумывалась об уготованной ему судьбе. Однако к этим вполне естественным опасениям прибавлялись и другие, проистекавшие из ситуации, которая сложилась при российском дворе. К тому времени Екатерине исполнилось двадцать пять лет. В шестнадцатилетнем возрасте она вышла замуж за еще молодого и малопривлекательного человека – великого князя Петра, племянника императрицы Елизаветы, объявленного наследником Российского трона. На протяжении целых шести лет, находясь рядом с этим грубым мужланом, одержимым болезненным преклонением перед Пруссией и к тому же неполноценным мужчиной, она оставалась девственницей. Претерпевая смены его настроения, грубость и оскорбления, она, доведенная до полного отчаяния подобным обращением, нашла вскоре утешение в объятиях своего первого любовника – удачливого и вездесущего камергера, графа Сергея Салтыкова. Но, едва испытав сладостное чувство, она была вынуждена отдаваться мужу, который наконец‑то избавился от своей сексуальной беспомощности: для этого он согласился, послушавшись уговоров своих близких, подвергнуться небольшой хирургической операции. Незначительное вмешательство хирургического скальпеля избавило его от легкого физического недуга, препятствовавшего осуществлению сексуальных потребностей, и позволило ему открыть для себя радость плотской любви. Несмотря на испытываемое к мужу отвращение, Екатерина все же вынуждена была принимать его в своей постели. Не отказывала она, насколько это было возможно, и красавцу Сергею. При соблюдении внешних приличий подобная ситуация могла продолжаться бесконечно. Но только теперь, забеременев, ей хотелось знать, кто же отец ребенка: великий князь Петр или Салтыков? В сущности, ей это было неважно! Главное, рассуждала она, чтобы ребенок родился живым и здоровым и чтобы он был наделен правом на престолонаследие. Гораздо позже, когда Екатерина напишет свои «Воспоминания», она оставит повод для некоторых сомнений насчет происхождения своего отпрыска, но в то время она, не поведя бровью, утверждала, что вынашивала в своей утробе подлинного наследника российской короны. За стенами дворца вся нация едва ли не с мистическим трепетом ожидала, когда она произведет на свет будущего повелителя империи. Зная об этом, Екатерина испытывала одновременно и воодушевление, и трепет, поскольку осознавала свою ответственность перед всеми этими людьми, для которых она оставалась пока лишь обрусевшей иностранкой. Мелкопоместная немецкая принцесса, родившаяся в Штеттине в 1729 году, с осознанным энтузиазмом и благоволением отнеслась к тому, чтобы отправиться в страну, о которой ей рассказывали как о варварской. Ехала же она с единственным намерением – в один прекрасный день добиться высокого положения, о котором мечтала в свои еще совсем юные годы. С похвальным усердием она принялась изучать русский язык, приобщаться к обычаям и нравам своей новой родины. Урожденная принцесса Фредерика София Августа Ангальт‑Цербстская воспитывалась в духе лютеранских религиозных традиций. В России она приняла православие и была наречена Екатериной Алексеевной. Истинно женственное изящество ее манер скрывало неукротимую волю и сластолюбие, которые, сливаясь в ее сознании, внутренне побуждали ее к активному действию и проявлению повышенного интереса к культуре, в особенности французской. Но в данный момент она не испытывала ничего, кроме очень болезненных ощущений, доставляемых ей младенцем, который шевелился в утробе и требовал выхода.

Наконец 20 сентября 1754 года в девять часов утра, после долгих родовых мук, вынесенных в присутствии императрицы Елизаветы, великого князя Петра и нескольких близких придворных, Екатерина произвела на свет нормально сложенного и оглушительно орущего мальчика. Теперь благодаря ей династия Романовых была продолжена. Ничего другого от нее и не требовалось. Две сотни орудийных залпов раздались с крепостных стен, извещая о благой вести в царской семье. Вельможные сановники во дворцах, так же как и мужики в избах, благодарили Бога за то, что он милостиво отнесся к чаяниям нации.

Исполнив, таким образом, предназначенную ей роль, Екатерина была убеждена, что вторая часть ее миссии заключается в проявлении заботы о здоровье и воспитании своего сына. Однако у императрицы на сей счет были свои соображения. По ее мнению, имевшему силу закона, Екатерина являлась не кем иным, как только детородной утробой. Поскольку на сей раз ее задача была выполнена, то теперь она должна была посторониться, а еще лучше по возможности совсем исчезнуть из виду. Новорожденный принадлежал всей России и, следовательно, ей, императрице, которая, со своей стороны, сделала все, чтобы планы по его появлению на свет стали реальностью. Как только волнения, связанные с рождением наследника трона, благополучно завершились, императрица забрала новорожденного, крещенного с именем Павел, у родителей и приказала няньке отнести его в свои личные покои, где полдюжины тщательно отобранных кормилиц принялись ухаживать за ним. Это были самые простые крестьянки, но их невежество восполнялось их самоотверженностью и слепой готовностью служить и любить. Екатерина, оставленная после родов в одиночестве, изможденная, потная, с лицом, залитым слезами, всеми остатками сил старалась совладать со своей печалью и гневом. И в то время как ее муж бурно отмечал произошедшее событие, напившись до бесчувствия со своими верными собутыльниками, она трезво размышляла о своем непростом положении, осознавая, что попала в общество, где царит мир парадности, традиций, жестокости и лжи. Неужели царица поступает так оттого, размышляла она, что ревнует ее, молодую супругу, к своему племяннику, а может быть, она просто не доверяет ей воспитывать ребенка, которому уготована историческая судьба, из‑за ее распутной репутации? Как долго еще Ее Величество будет противиться проявлению необходимых им обоим нежных отношений между матерью и сыном? Елизавете, вероятно, очень бы хотелось оставить их друг для друга чужими, не испытывающими близких родственных чувств.

С сентября 1754 года и до весны 1755 года Екатерине всего лишь три раза было милостиво дозволено повидаться накоротке с маленьким Павлом, но даже эти встречи происходили при личном присутствии Ее Величества.

Императрица, строго‑настрого запретившая допускать великую княгиню к мальчику, сама, тем не менее, была постоянно занята, и ей было вовсе недосуг заниматься с маленьким ребенком. Политические хлопоты и развратные утехи отнимали все ее время, и поэтому она предоставила все дела, связанные с заботой о малыше, довольно многочисленной когорте всевозможных нянек и кормилиц. Оберегая его от малейшего сквозняка, эти женщины укутывали его теплыми одеялами и никогда не проветривали комнату. Однажды тайком навестив ребенка, который лежал в своей кроватке, Екатерина, не выдержав, накричала на них, а в своих «Воспоминаниях» писала: «Его держали в неимоверно душной комнате, укутанного во фланелевые пеленки, в колыбельке, обложенной мехом чернобурой лисы; при этом покрыт он был атласным ватным одеялом, а поверх – другое одеяло, розового бархата, на меху тех же чернобурок. Таким я видела его неоднократно, лицо и все тело его были залиты потом, отчего, когда он подрос, малейший ветерок вызывал переохлаждение и заболевание»[1].

В детстве Павел из‑за слабого здоровья был склонен к насморку, расстройству пищеварения, ко всякого рода галлюцинациям и нервным припадкам. При малейшем подозрительном шуме он вздрагивал и прятался за мебель или под одеялом в кровати. Чтобы хоть как‑то его отвлечь, прислуга, приставленная к нему, целыми днями рассказывала ему сказки про невероятные приключения леших и колдуний. Общаясь с простыми людьми, приставленными заботиться о нем, Павел познавал через них все народные суеверия. Вскоре и черти, и гномы, и колдуны, и домовые не были для него чем‑то необычным. Повсюду ему мерещились угрозы и опасность. Появление в его комнате императрицы вызывало у него ничем не изъяснимый страх, доводивший прислугу до полуобморочного состояния. Маленький Павел принимал ее за посланницу потустороннего мира. Ему казалось, что если она пришла к нему, то не иначе как для того, чтобы сообщить ему неприятную новость. Даже в домочадцах, которые были приставлены для ухода за ним непосредственно Ее Величеством, он видел людей, имеющих по отношению к нему пагубные намерения. Однажды, когда одна из служанок императрицы, придя его навестить, захлопнула за собой дверь, его охватил такой панический страх, что он спрятался за стол, ухватился за ножку мебели и, трепеща, скрежетал зубами от испуга.

Осведомленная об этой слабости его характера, императрица Елизавета решила отказаться от кормилиц, от которых, при всей их старательности, в этой ситуации было несравненно больше вреда, чем пользы. Она поручила воспитание Павла более ученому наставнику. Изначально она назначила на эту роль Федора Бехтеева, который прежде выполнял поручения при Версальском дворе и в этом качестве прослыл человеком остроумным и обладающим великосветскими манерами. Разумеется, что с Екатериной никто по этому вопросу не собирался советоваться, и она не могла иметь права выбирать того, кто бы мог заниматься воспитанием ее сына. Крайне униженная и безмерно опечаленная, она также отлично понимала, что ее любовник Сергей Салтыков отныне будет скомпрометирован и что при дворе ему уже не будет места. Под благовидным предлогом его отправляют вскоре в Стокгольм – для официального уведомления короля Швеции о рождении наследника Российского трона мужского пола. В эту почетную ссылку последуют и другие опальные лица, от которых необходимо было окончательно отделаться. Мужественно пережив свои душевные страдания в связи с расставанием с Салтыковым, Екатерина вскоре была готова предаться новым романтическим приключениям. Ее алкоголик‑муж, не проявлявший к ней более никакого мужского интереса, все больше ненавидел и унижал ее. Он не давал ей возможности даже со вкусом одеваться и был совершенно безразличен к своему сыну. К ее великому прискорбию, она, со своей стороны, совсем не допускалась к воспитанию и интеллектуальному развитию маленького Павла. Мальчик рос и развивался вдали от нее, запертый в золотую клетку, главным тюремным смотрителем которой являлась императрица и самодержица Всероссийская, в то время как сама Екатерина была только сторонней наблюдательницей, не имевшей никаких прав вмешиваться в происходящее.

По прошествии некоторого времени императрица Елизавета, впрочем, приходит к мысли, что ее подопечный заслуживает более благородного наставника, чем Федор Бехтеев. Она назначает на этот ответственный пост другого бывшего дипломата, человека высокого полета, с неоспоримыми способностями и испытанной преданностью. Современник энциклопедистов, любитель литературы и философии, Никита Панин слывет в культурных кругах санкт‑петербургского общества «русским вольтерьянцем». Едва назначенный на свою должность, он тут же принимается за реорганизацию апартаментов юного великого князя. По его указанию для ухода за ребенком были приставлены шесть лакеев. Они стараются выполнять все капризы мальчика, развлекают его, но так, чтобы он не уставал, катают его в детской карете по отведенным ему покоям. Между этими разъездами, которые сопровождались бурными криками малыша, Его Высочество милостиво соглашался осваивать орфографию, счет и пополнять элементарный словарный запас русского, французского и немецкого языков, а кроме того, проявляя мужской атавизм, выказывал интерес к овладению оружием. Между тем чтение Евангелия и заучивание молитв почему‑то вызывали у мальчика непонятное проявление сентиментальных чувств. Во время молитвы по его лицу всегда стекали слезы. Его окружение было обеспокоено проявлением подобной необычной эмоциональности. Он мог спокойно издеваться над кошкой или собакой, но в то же время расчувствоваться по поводу жалкой участи домашних животных. В сознании его совершенно не было разграничения между милосердием и жестокостью, между хорошим или плохим поступком. Одно дополнялось другим, или, скорее всего, и из того и из другого одинаково извлекалась выгода. Ничего нет более приятного, утверждал он, чем утешать того, кто только что ранен, или, наоборот, издеваться над беззащитным. Гораздо позже, рассказывая о нем, писатель Николай Греч отметит в своих «Воспоминаниях» эту странную черту характера Павла и процитирует профессора Эпинуса, одного из воспитателей великого князя: «Голова у него умная, но в ней есть какая‑то машинка, которая держится на ниточке. Порвется эта ниточка; машинка завернется, и тут конец уму и рассудку».

Год от года эмоциональная неуравновешенность Павла принимала все более обостренный характер. Великий князь, цесаревич Петр запутался в клубке семейной неприязни, а также своей пруссомании, никогда не переступал порога комнаты сына, которого, по всей вероятности, и не считал своим ребенком. Екатерина после недолгих переживаний по поводу несправедливого отлучения от сына предалась новым любовным интригам, о которых сплетничал весь двор. Говорили, что она безумно влюбилась в молодого, хорошо образованного и элегантного поляка знатного происхождения Станислава Понятовского, который являлся завсегдатаем лучших салонов Европы и обладал бесподобным искусством делать комплименты на французском языке. Будучи в курсе похождений великой княгини, императрица Елизавета не делала попыток отчитать ее за безнравственное поведение, которое во многом напоминало ей собственные амурные увлечения.

Однако ситуация осложнилась тем, что великая княгиня вновь забеременела. Подобный поворот дела принимал уже форму государственной проблемы. Простому люду совершенно невозможно было объявить, что будущий ребенок является плодом прелюбодеяния и что речь идет об отпрыске Станислава Понятовского. В этой ситуации, для того чтобы хоть как‑то сохранить в глазах нации супружескую честь Петра, который сам был связан любовными отношениями с Елизаветой Воронцовой, его убеждают взять на себя это подозрительное отцовство. Более того, вице‑канцлер Михаил Воронцов, дядя Елизаветы Воронцовой, добивается в отношении к Станиславу Понятовскому применения репрессивных мер, в результате которых последний был отозван в Польшу. Единственная уступка, которой Екатерина смогла‑таки добиться от своих мучителей, – это отложить отъезд своего любовника до того времени, пока не состоятся роды. В ночь с 8 на 9 декабря 1757 года она наконец произвела на свет дочь. Стремясь снискать расположение императрицы, Екатерина объявляет о своем желании назвать ребенка Елизаветой. Расчувствовавшись от подобного проявления почтительности со стороны согрешившей невестки, Ее Величество, тем не менее, нарекает новорожденную Анной. После этого, совершив крещение ребенка в присутствии Екатерины, она объявляет о том, что полностью берет на себя заботы по воспитанию ребенка, так же как ранее занималась этим с ее братом Павлом. Акушерка, принимавшая роды, хорошо знала установленные порядки и отнесла новорожденную в апартаменты императрицы, Екатерина не посмела больше протестовать. Впрочем, в апреле следующего года со смертью маленькой Анны этот вопрос окончательно отпал сам собой. Скандал был сразу же исчерпан.

С этого дня отношения между великой княгиней и царицей познали и взлеты, и падения. Их скрытое соперничество происходило из‑за узурпации императрицей детей, а единственное, что их сближало, – это неприязненное отношение к великому князю Петру. Своего племянника Ее Величество расценивала как бездарную личность с помутившимся рассудком, которая не заслуживает ни такой жены, как Екатерина, ни наследия престола, каковым являлся трон России. У нее были свои планы относительно будущего маленького Павла. Однако если некоторое время она еще уделяла внимание его развитию и следила за успехами на учебных занятиях, то уже вскоре была поглощена только государственными делами и относилась к нему, как к пуделю, который перестал ее развлекать. По ее мнению, будущий император России вовсе не нуждается в любви ни отца, ни матери. Родительская любовь только размягчает. Великий князь Павел имеет семьей всю нацию. А его наставник Никита Панин, которого она назначила ответственным за воспитание своего питомца, наилучшим образом подготовит его и к человеческой судьбе, и к роли суверена. К тому же, обладая богатым опытом работы в прошлом послом в Швеции и несомненным педагогическим даром, Панин не утратил ни мужества, ни способности, чтобы вновь послужить отечеству. И надо отдать ему должное – с самого начала он взялся за свою роль не как за обязанность, а как за выполнение священного долга. Конечно, сначала его очень обеспокоил тот хаос, который он обнаружил в душе и в поведении своего юного питомца. Но постепенно он привязался к этому подозрительному и сумасбродному мальчику, бурный гнев которого внезапно сменялся вспышками искренней нежности. Во время доверительных разговоров с ним Панин пытается приучить его к мысли о том, что однажды, безусловно, он будет царствовать, так же как его двоюродная бабушка‑императрица, и что для этого ему необходимо будет научиться проявлять себя одновременно и благоразумным, и снисходительным, и твердым. Однако, когда маленький Павел, пока еще страшившийся сколь величественной, столь и суровой перспективы, любил расспрашивать его об обстоятельствах своего рождения, о родителях, о жизни других детей, Панин старался избегать говорить ему правду и отвечал на подобные вопросы лишь в общих чертах. Несмотря на долгие годы дипломатической службы, которые должны были бы развить в нем цинизм и скрытность, Панин не мог воздержаться от выражения чистосердечной жалости к этому сироте при живых родителях, ненастоящему князю, ненастоящему русскому, который всегда, что бы он ни говорил, что бы он ни делал, обречен быть непонятым. Весьма искушенный знаток политических интриг и в России, и за рубежом, Панин, несомненно, догадывался, что тайным помыслом великой княгини Екатерины является желание дождаться, пока императрица отвернется от своего омерзительного племянника Петра, откажет ему в наследовании трона и назначит своим преемником маленького Павла, и, учитывая его юный возраст, стать его регентшей. Добиться власти, чтобы однажды править Россией, за хрупкими плечами своего сына, – таковой была тайная мечта Екатерины, ободряемая моральной поддержкой Франции и Австрии, стремившихся противодействовать милитаристским устремлениям все более и более вызывающей Пруссии. Через своего посла в России, барона де Бретеля, Людовик XV, к которому, между прочим, Елизавета относилась с большой симпатией, пытался даже убедить императрицу в том, что отстранение от наследия трона племянника Петра, помешанного на германофилии, и назначение единственным наследником юного Павла под попечительством Екатерины принесло бы России и всему миру только пользу.

Первое из этих пожеланий уже начало претворяться в жизнь, поскольку по приказу императрицы русская армия начала кампанию против Пруссии. После нескольких унизительных поражений ее полки все же перешли к наступательным действиям. Одерживая победу за победой, русские, к большому разочарованию Фридриха II, считавшего себя непобедимым, все больше углублялись на вражескую территорию. Что касается второго пожелания, переданного бароном де Бретелем, относительно проявления опалы к великому князю Петру, то оно также соответствовало тайным замыслам императрицы. Инстинктивно она ненавидела этого сумасброда, используемого Голштинским двором, к тому же, будучи цесаревичем, призванным к правлению русским народом, он выказывал явное презрение к тем, за счет кого существовал, и в принципе не имел представления о национальных традициях этой страны, зато с великим пристрастием относился и восхвалял прусскую военную дисциплину. И если он даже и являлся внуком Петра Великого по материнской линии, то по своему чрезмерному пристрастию к мундиру и казарме был родным сыном Фридриха II.

Обескураженная экстравагантностью своего племянника, который с годами все больше и больше становился немцем, Ее Величество всерьез задумалась над тем, чтобы отдалить его от власти и предотвратить возможные пагубные последствия его правления. Их отношения стали настолько натянутыми, что Екатерина не могла не упомянуть о них в своих «Мемуарах»: «Она (Елизавета) знала его так хорошо, что не могла находиться и четверть часа без того, чтобы не впасть в раздражение, гнев или печаль. Когда она говорила о нем в узком кругу, то не могла удержаться от слез». Опасаясь вспышки слепой ярости презираемого ею князя, императрица, тем не менее, продумывает про себя различные варианты безболезненного решения этой проблемы. Может быть, направить его с долгосрочной миссией в какой‑нибудь отдаленный уголок Германии, раз уж он предпочитает эту страну России? Время от времени императрица из опасения, что Петр, почувствовав холодное отношение к нему своей тети, может подготовить покушение против нее, меняла замки на дверях своих покоев.

Со своей стороны, Екатерина надеялась, что Ее Величество, здоровье которой было подорвано невоздержанным образом жизни и заметно пошатнулось, достаточно прожила для того, чтобы понять сущность племянника и лишить его наследства, и предпочтет ему своего внука Павла, регентшей которого могла бы стать его молодая мать. Однако и Петр имел на сей счет свои далекоидущие планы. Он с нетерпением дожидался ухода императрицы в мир иной, с тем чтобы сразу же навести свои порядки в стране. По его замыслам, после кончины императрицы он тут же обвинит Екатерину в супружеской неверности, официально с ней разведется и, объявив Павла незаконнорожденным, повелит взять мать и сына под стражу и заточить их в Шлиссельбургскую крепость. Затем, воцарившись на трон, он намеревался жениться на своей любовнице, графине Елизавете Воронцовой. Поговаривали, что он даже приготовил по этому случаю специальный манифест.

Хотя взрослые и уклонялись от разговоров об этих изощренных интригах в покоях ребенка, Павел замечал неестественную возбужденность окружающих, что только подливало масла в огонь его кошмарных воображений. Ничего не зная о готовящейся драме, он все же интуитивно догадывался, что весь окружающий его мир живет в зависти и ненависти друг к другу. Среди всех, кого он мог видеть перед собой, единственно, к кому он хоть изредка проявлял сострадание, были животные и старухи‑няньки, безвинная болтовня которых, по крайней мере, не приводила к человеческим трагедиям. Для того чтобы уберечь Павла от излишних эмоциональных переживаний, окружающие его люди получили строгое указание скрывать от него факт болезни Ее Величества. Сам же он с нетерпением дожидался наступления Рождества, которое, без сомнения, как и в былые времена, должно было принести с собой новые развлечения и подарки. Однако 25 декабря 1761 года дворец был необычно безмолвен. Не просчитались ли взрослые с наступлением этой даты?

Неожиданно к полудню лихорадочная суматоха охватила все помещения дворца. Мертвенно‑бледный Никита Панин, пришедший к своему воспитаннику, трагическим голосом объявляет ему о том, что Ее Величество отдала свою душу Господу Богу. Павел, которому к этому времени едва минуло семь лет, не мог до конца осознать значения слов своего наставника и воспринять эту потерю, из‑за которой все вокруг обрели вдруг траурный вид. Он лишь безропотно дозволяет сопроводить себя до покоев императрицы, идя, как лунатик, через залы, заполненные присмиревшими придворными. В вестибюле с серьезными лицами толпились министры, послы, важные сановники. Там за двойными створками дверей, преграждавшими вход в покои императрицы, свершалась таинственная мистерия: смерть, не знавшая гуманного отношения ни к кому, забирала из жизни ту, кто еще вчера сама властвовала над жизнью и смертью других. Охваченный сакральным ужасом, Павел увидел свою мать, опустившую глаза, молившуюся или делавшую вид, что молится, и своего отца, заносчивый и злобный взгляд которого был прикован к двери: он словно бы ждал возможности распахнуть ее настежь и возвестить благую весть, которую с нетерпением дожидался в течение последних лет. Священник причастил Ее Величество в последние минуты жизни и, стоя у изголовья, читал молитвы, за ним застыл высоченный камергер. В полной тишине, изредка нарушаемой всхлипываниями женщин, граф Воронцов сообщил, что Ее Величество скончалась. Затем, поклонившись великому князю, он твердым голосом объявляет о восшествии на престол императора Петра III.

После этих слов лицо Петра еще отчетливей исказилось в злобной усмешке. Ухмыляясь, он обвел присутствующих вызывающим взглядом. И в этот момент придворные, минутой раньше пребывавшие в глубоком трауре, спешат выразить ему свое безмерное ликование. Забыв о своей притворной печали, они проталкиваются к новому хозяину, раболепно целуя его руки. В это время, сотрясая стены Санкт‑Петербурга, прогремели сто артиллерийский залпов. Разорвав тишину небесного свода, зазвенели церковные колокола. Ошеломленный подобной внезапной сменой настроения присутствующих, ребенок недоуменно искал глазами свою мать, но она исчезла куда‑то в суматохе, как будто бы хотела, чтобы о ней поскорее забыли. Павел растерянно взирал на происходящее, не понимая, что случилось во дворце. Почему его отец вдруг так преобразился, сияя самодовольством, в то время как мать выглядела явно обеспокоенной. Единственное, что он уловил из прозвучавшего за весь этот безумный день, что он теперь из сына великого князя Петра стал сыном императора Петра III. Это положение придаст ему, безусловно, еще больше прав над своими поддаными. Никто уже не посмеет перечить цесаревичу. Но разрешат ли ему теперь играть в деревянных и оловянных солдатиков из его коллекции? В этот момент это было главным, что занимало его детскую головку. Он также очень хотел, чтобы его верный слуга Никита Панин продолжил заниматься с ним и всегда был рядом. Вдвоем, мечтал он, они непременно одолеют всех врагов, которые подстерегают наследника короны, – и реальных, и воображаемых.

А несколько недель спустя цесаревич вновь подвергся суровому испытанию. 25 января 1762 года, в пятницу, согласно церемониальному протоколу, он, в соответствии со своим официальным статусом, был допущен для участия в похоронах императрицы Елизаветы. Длинный кортеж сопровождал катафалк на пути от Зимнего дворца до Петропавловского кафедрального собора. Маленький мальчик во время процессии следовал в экипаже. Несколько раз через окно кареты он видел своего отца, который, суетясь, жестикулировал, давая указания, и вышагивал позади гроба. Время от времени новый император Петр III, забавляясь, то замедлял шаг, выбиваясь из общего ритма движения, то, напротив, ускорял его, догоняя идущих. Камергеры, которые несли полы его черного траурного плаща, из‑за этих рывков теряли их концы и, пытаясь вновь ухватиться за ускользавшую из рук ткань, раздуваемую ветром, вынуждены были проделывать прыжки с комическими гримасами на лицах. Пройдя таким образом около тридцати шагов, император снова замедлял темп, шел, еле переставляя ноги под невозмутимо исполняемую оркестром скорбную музыку. Чуть погодя он совершал новый бросок и вновь разрушал отлаженный ход церемонии. Однако никто даже не пытался призвать его к благоразумию. Когда же шутовство и зубоскальство его отца продолжились и в соборе во время отпевания, Павел, вопреки своему обыкновению противоречить чувствительным душам, что было для него высшим искушением, не проявил внешне своего отношения к этому святотатственному ослеплению отца, сравнимому разве что с беснованием. Не принимая участия в оскорбительном упоении императора, он с тяжелым чувством начал понимать, что все наблюдаемое им: золотое убранство храма, ризы, слова священнослужителя, пение хора, верноподданническое коленопреклонение окружающих – является не чем иным, как поразительной фальшью. Он явственно стал осознавать, что поведение взрослых основывается не на следовании принципам, выработанным их предшественниками, а на потакании каждый раз и повсюду своей прихоти. И все же, подумал он, своими капризами, сумасбродством, угрызениями совести и всякими другими комическими выдумками он, безусловно, очень походил на своего отца. Наверное, он и в самом деле его сын? В ожидании ответа на этот немой вопрос он выплеснул свои эмоции, предавшись горьким слезам. Но на кого же теперь ему остается надеяться? На покойную императрицу, которую он почти не знал; на свою мать, которая, вероятно, не испытывала по отношению к нему никаких родительских чувств; на своего отца, который возликовал, увидев претворение в жизнь своей мечты; или же на самого себя, который совершенно не знал, за что ухватиться в закрутившем его потоке?