Наука и насущное революционное дело

Михаил Бакунин

В первом номере «Народного дела», единственном, в котором я участвовал и который почти исключительно принадлежит мне*, я старался определить отношение, ка­кое имеет в настоящее время наука к народу. Теперь хочу сказать несколько слов об отношении той же самой науки к настоящей, революционной молодежи.

* Касательно всех следующих номеров я должен объявить, что я не принимал и не могу принимать в них участия, так как я не согласен ни с содержанием, ни с формою их.

В «Народном деле» я старался и, кажется, успел дока­зать, что, как ни огромно значение науки в послереволю­ционном будущем для народа, в настоящее время, т. е. до той революции, которая должна поставить его на ноги и дать ему действительную возможность учиться, она ре­шительно для него не имеет ни малейшего смысла, про­сто для него недоступна и ему не нужна; что правитель­ство, слишком хорошо понимающее государственные ин­тересы, живой и освобождающей науки до него не допу­стит; мертвая же или подтасованная наука, имеющая единственной целью провести в народ целую систему ложных представлений и пониманий, была бы для него положительно пагубна, заразила бы его нашим официаль­но общественным ядом и, во всяком случае, отвлекла бы его хоть на малое время от единственно ныне полезного и спасительного дела — от бунта.

Из всего этого я заключил, что люди, толкующие в на­стоящей среде и при настоящих условиях об образовании народном — или пустые мечтатели и фразеры, или, что еще хуже, всенародные надуватели, эксплуататоры, про­сто враги.

Для всякого честного человека это должно быть ясно. И потому, оставив этот вопрос в стороне, как уже решенный, рассмотрим другой вопрос, об отношении науки к рево­люционной молодежи.

Месяца два тому назад я написал «Воззвание к моло­дым братьям», в котором поздравлял молодежь с тем, что правительство гонит ее из университетов и школ в Народ. Немало досталось мне с разных сторон за такое дерзкое проявление искренней мысли. Не говорю уже о законном негодовании людей, принадлежащих к офи­циальному миру, или к так называемой порядочной, патрио­тически-литературной публике нашей. Заслуживать и вы­зывать негодование этих господ я всегда буду считать для себя величайшей честью, и мне стало бы горько и стыдно, если б я хотя раз, ненарочно, заслужил чем бы то ни бы­ло их одобрение.

Но между порицателями моего воззвания нашлось до­вольно много людей, принадлежащих к разряду более мне близкому, таких людей, между теоретическими взглядами которых и моими понятиями разницы почти нет никакой, но воззрения которых на практическое дело зато совершенно противны моим воззрениям. Выскажусь яснее.

Люди, мыслящие и занимающиеся ныне политически­ми и социальными вопросами в России, делятся на два разряда: одни хотят или воображают себе, что хотят, все­возможных реформ, улучшений, освобождений и всякого преуспеяния для нашего бедного, измученного народа, но стремятся ко всем этим благам путем государственным; они почти всегда порицают и часто ругают правительство, того или другого министра, пожалуй, самого государя, но вместе с тем думают, что государство есть лучшее и даже единственное средство для достижения народных целей и для осуществления высоких народных судеб; и потому ставят всегда и везде на первом плане преуспеяние и силу государства как единственно возможную основу для бла­га народного. Другие, напротив, дошли до того убежде­ния, что государство по существу и по форме вместе с церковью принадлежит к гнуснейшим и ко вредней­шим порождениям исторического невежества и рабства; что вообще всякое государство, а по преимуществу Все­российское, не только мешает, но уничтожает в корне самую возможность благосостояния и свободы народов. Основываясь на таком убеждении, они думают, что для освобождения народа нашего необходимо полнейшее разрушение Всероссийского государства.

К первому разряду принадлежат реформаторы-госу­дарственники, ко второму — революционеры.

Я, со своей стороны, пришел к тому убеждению, что не стоит тратить слов с государственниками, какими бы ли­беральными они ни казались. Кажись или будь они в са­мом деле от природы и мягкосерды, и человеколюбивы, и благородны, суровая логика обрекает их на подлость, на зверство, потому что никакое государство, а тем паче Все­российское, без подлости и без зверства ни существовать, ни даже год продержаться не может. Им прямая дорога если не в полнейшую отставку от всякого дела, так в Муравьевщину.

Другое дело революционеры; с ними говорить можно и должно. Но и революционеры делятся, в свою очередь, на две категории: на доктринеров и на людей живого и насущ­ного дела.

Революционерами доктринерными я называю тех, ко­торые дошли до революционного понимания и до созна­ния необходимости революции не из жизни, а по книж­кам. В иных, менее серьезных, но зато более драматиче­ских и самолюбивых, чтение истории прошедших рево­люций возбудило юношеское воображение; пример знаменитых революционных героев возбудил желание сделаться или, по крайней мере, казаться такими же ге­роями. Они мечтают о насильственных переворотах, в ко­торых разыгрывают, разумеется, сами не последнюю роль, о баррикадном бое, о терроре и об общеспаситель­ных, издаваемых ими, декретах, и им самим становится страшно при одной мысли о том, как они будут страшны. Эти люди тешатся невинною игрою в революцию. Всегда самолюбивые и далее тщеславные, они в начале своей ка­рьеры довольно искренни; принимая пыл юношеского во­ображения за жар сердца, громкую фразу за мысль и стремительность темперамента за доказательство энер­гии и воли, они сначала серьезно верят в себя. Потом жар остывает, но пустота мысли и привычка ходульности оста­ются, и они становятся под конец неисправимыми фигля­рами и фразерами.

С этими людьми всякий разговор бесполезен. Им дела нет до дела, а только до себя. Говоря беспрестанно во имя народа, они никогда не заботились и ничего знать не хо­тят о народе. Народ для них только предлог, пешка, под­става, бессмысленная и мертвая масса, ожидающая жиз­ни, мысли, счастья, свободы от них и единственно только от них. Они чувствуют в себе диктаторское призвание и не сомневаются в том, что народ будет двигаться как глупое стадо по их мановению. Постоянное вожжание с собою доходит в них до сумасшествия. Никакой пред­мет, никакое происшествие, как бы велики они ни были, не могут заставить их забыть о себе: во всем они видят только себя. Пусть же продолжают они собой любовать­ся; мы отвернемся от них.

Есть доктринеры более серьезные: люди, дошедшие до революционного сознания не путем личной, самолю­бивой фантазии, а путем глубокого объективного мышле­ния, путем серьезного изучения истории и настоящего по­ложения народа. Эти люди знают и объяснят вам как нельзя лучше, почему в настоящее время всякий порядоч­ный человек должен быть революционером. И — стран­ная вещь! — зная это так хорошо, они редко и с необык­новенным трудом становятся сами настоящими револю­ционерами. Как объяснить это явление?

По-моему, оно объясняется очень хорошо. Дошли они до революционного сознания не путем жизни, а мысли, наперекор всей их жизненной обстановке. Сравнительно с невыносимою жизнью миллионов их жизнь хороша и легка. Даже сама государственная действительность, столь черствая и беспощадная для народа, касается до них гораздо учтивее и мягче. В их собственной жизни сравни­тельно редко встречаются обстоятельства, происшествия и случаи, могущие пробудить в человеке непримиримую ненависть, неутомимую страсть разрушения. Их револю­ционная страсть по преимуществу отвлеченная, головная и только редко серьезная.

Разумеется, тяжело и часто становится невыносимо для умного и благородного человека жить в мире подло­сти, пошлости, зверства, быть ежедневным свидетелем са­мой гнусной и вопиющей неправды. Но к чему человек не привыкнет? Само чувство негодования притупляется, когда мерзость становится фактом беспрерывным и по­всеместным. Лишь только личная обида смертельна, к чу­жим же обидам привыкнуть можно.

Наконец, когда становится невтерпеж, можно уехать на время и отдохнуть за границей, можно также уйти в святой и вечно юный мир науки, искусства, дружбы, любви; можно заняться или устройством какого-нибудь невинного кооперативного товарищества, или разумною обстановкою своей собственной жизни.

Если же совесть бунтует и не соглашается на такие примирения и сделки, то ее можно угомонить следующи­ми рассуждениями: «Действительность, без сомнения, мерзка, но она сильна, и мы против нее бессильны. Сила же не заключается в произволе того или другого лица, а в совокупности всех дробных общественных сил, фак­тов, стремлений и настроений, которых она есть поро­ждение и полнейшее выражение. Она существует как не­пременный результат всего живущего и действующего в обществе; значит, никакая личная сила не в состоянии ее уничтожить, и было бы смешно со стороны одного или нескольких лиц пытаться ее уничтожить. Если дейст­вительность наша такова, что она производит из своей среды, делает возможными и даже необходимыми царей, как Александр II, министров и государственных людей, подобных нынешним, то мы должны поневоле покорить­ся неотвратимой необходимости, против которой всякая попытка бунта была ребячеством. Если б даже нам уда­лось уничтожить Александра Николаевича вместе со всем царским семейством и со всеми его чудотворцами, архангелами, и ангелами-исполнителями, то другие, та­кие лее или даже, пожалуй, их хуже, не замедлили бы стать на их место. Они не болезнь, а только проявление болезни, точно так же как вошь в голове нечистоплотно­го человека есть продукт нечистоты, или гной раны про­дукт не зависящего от него телесного повреждения.

Хотите вы, чтоб вперед такие цари и министры сдела­лись невозможными, не занимайтесь ими; и, не тратя сил на бесплодные бунты, устремите их исключительно на из­менение общественной среды, которая, в виде паразитов и гноя, порождает таких уродов. Будем действовать не­усыпно и неутомимо, но действовать разумно, осторожно и хладнокровно, не ожидая плодов на будущий день и до­вольствуясь мыслею, что наши усилия подготовляют раз­умный общественный строй для будущих поколений. Что ж станем мы делать? Отказавшись от всякой политиче­ской и служебной деятельности, которая для нас в насто­ящее время ни в правительственном, ни в антиправитель­ственном смысле решительно невозможна, предадимся изучению и живой пропаганде печатью, словом и жиз­нью зрелых социальных идей; образуем кружки литера­турно-социальные, кооперативные общества науки, рабо­ты и жизни. Прежде всего нам нужен свет, как можно более света! Большинство между нами невежи, мы должны много учиться и всему научиться прежде, чем ста­нем помышлять о практических преобразованиях общест­ва. Итак, станем учиться и помогать учиться другим. На­учим невеж, поддержим бедных. Таким образом, мы образуем в непродолжительное время фалангу молодых людей, честных деятелей, знающих, чего им желать, чего им хотеть, куда им стремиться. Разумеется, главным пред­метом изучения у наших кружков будет Россия, ее исто­рия, ее настоящее положение. Мы все толкуем о ней, каждый хочет ее освобождать, и никто не знает ее, не знает, чего действительно надо народу, чего он хочет и куда неотвратимый фатум истории его ведет? Вот когда мы действительно узнаем его, узнаем его прошедшее и его настоящее, тогда нам будет легко угадать его буду­щее, а раз его угадав, мы с знанием и непотрясаемой ве­рой, осмысленной этим знанием, вступим на поприще де­ла, и тогда мы будем всемогущи, тем более, что к тому же времени, вероятно, дозреет сознание народное, зре­ющее ныне гораздо быстрее, чем прежде. Да наконец, и мы сами, занимаясь, с одной стороны, своим собствен­ным образованием, можем, с другой, более или менее способствовать его скорейшему созреванию. Несмотря на все преграды, противуполагаемые нам правительством, мы можем распространять нашу пропаганду и на народ посредством сельских учителей, посредством дельных и умных книжек, посредством кооперативных мужских и женских артелей, посредством сельских школ, наконец, даже посредством земских учреждений. Нет сомнения, что правительство будет нам мешать на каждом ша­гу— катковские, скарятинские и другие благомыслящие журналы вместе со всеми скотами и дураками в дво­рянстве—а их легион! —будут на нас клеветать, доно­сить, нас будут жестоко преследовать. Но если нас будет много, если мы своими мирными, но вместе с тем непре­клонно к одной и той же цели стремящимися фалангами покроем всю Русскую землю и пойдем дружно, опираясь друг на друга, опираясь на закон и на свое несомненное право, сильные мыслью, служащею нам звездой путевод­ной,— мы победим всех противников, все препятствия, мы будем сильнее правительства и додумаемся, наконец, до народа, до возбуждения жизни народной».

Вот, кажется, во всей ее полноте программа наших умных доктринеров. Тут есть и светлая мысль, и высокий подвиг. Нет только никакой реальности, нет действительной почвы, нет настоящего дела, нет жизни. Для того чтоб разбить раз навсегда эту систему, это последнее убе­жище получестного доктринаризма — вполне честным ни­какое доктринерство быть не может, — я прослежу ее ар­гументацию шаг за шагом; а для того чтоб не удаляться от своего предмета, буду брать доказательства и примеры по преимуществу из русской государственной и обществен­ной действительности. Итак, поклонившись по русскому обычаю на все четыре стороны, вступаю в бой с этим сов­ременным чудовищем — доктринерством, поедающим столько живых сил и губящим столько молодых людей в России.

Я допускаю охотно первое положение его, что дейст­вительность, т. е. политические, гражданские и общест­венные порядки, существующие в данное время во всякой стране,— есть окончательный итог или, вернее, результат борьбы, столкновения, взаимного уничтожения, переси-ления и вообще комбинации и взаимного действия всех разнородных внутренних и внешних сил, действующих в этой стране и на эту страну. Что ж из этого следует? Во-первых, то, что изменение этих порядков не иначе возможно и никогда иначе не происходит, как через из­менение самого равновесия между силами, действующи­ми в данном обществе.

Для того чтобы решить важный вопрос, как измени­лись в истории и как в настоящее время могут быть изме­нены существующие равновесия или порядки в обществе, взглянем поближе на самую сущность общественных сил. Точно так же, как в органическом и неорганическом мире все, что живет или даже просто механически, физи­чески и химически существует, непременно, в какой бы то ни было мере, влияет на весь окружающий мир, точно также в обществе самое ничтожное человеческое суще­ство представляет собою частицу общественной силы. Раз­умеется, что если взять эту частицу в ее полнейшем уеди­нении, то она будет в сравнении с громадною совокупно­стью всех общественных сил ничтожна, почти равна ну­лю. Поэтому, если б я сам один и без всякой связи с кем бы то ни было намеревался переменить существующие порядки только потому, что они мне, именно мне и толь­ко мне одному не нравятся, — я был бы дураком.

Если б нас собралось десять, двадцать, тридцать чело­век с одинаковою целью, то это было бы уж гораздо серь­езнее, хотя все еще далеко не достаточно для достижения самой цели, если только эта цель по самому существу сво­ему не чересчур ограниченна и ничтожна. Дружное уси­лие нескольких десятков людей гораздо серьезнее всякого одинакового усилия не потому только, что сумма не­скольких единиц всегда больше одной единицы, — в мно­гомиллионном обществе сумма нескольких десятков нич­тожных частиц в сравнении с громадною суммою всех общественных сил также почти равна нулю, — но потому, что когда десять или более людей соединяют свои усилия для достижения общей цели, между ними зарождается новая сила, далеко превосходящая простую арифметиче­скую сумму их частных усилий. В политической эконо­мии этот факт был впервые подмечен Адамом Смитом и приписан натуральному действию разделения работы. Но в рассматриваемом мною случае действует, т. е. создает новую силу, не только разделение работы, а также, и еще в гораздо большей мере, сговор — сговор и последующее за ним непременно создание плана действия, а потом и на­илучшее распределение и механическое или рассчитанное устройство немногочисленных сил сообразно с созданным планом.

Дело в том, что со времени, как существует история, во всех странах, даже самых просвещенных и сознатель­ных, вся сумма общественных сил делится на два глав­ные, существенно друг от друга различные и часто, моле­но даже сказать почти всегда, друг другу противуположные разряды. На сумму сил бессознательных, инстинктив­ных, традиционных, как бы стихийных и совсем почти неорганизованных, хотя и исполненных жизни, и на не­сравненно меньшую сумму сил сознательных, сговорен­ных, соединенных намеренно и действующих по заданно­му плану и сообразно плану механически организованных. К первому разряду принадлежит вся многомиллион­ная масса народа и даже по многим отношениям значи­тельное большинство образованного и привилегирован­ных сословий и, наконец, даже вся низшая бюрократия и войско; хотя и сословия, и бюрократия, и войско по су­ществу своему, по выгодам своего положения и по целе­сообразному, более или менее механическому устройству принадлежат ко второму разряду, центр которого, раз­умеется, занимает правительство. Одним словом, обще­ство разделено на меньшинство, состоящее из эксплуата­торов, и на огромную массу, более или менее сознательно эксплуатируемую.

Разумеется, что нет возможности отделить резкою чертою один мир от другого. В обществе, как в природе, самые противуположные силы в предельных пунктах сли­ваются. Но можно сказать, что у нас, например, кре­стьянский народ и мещане — чистые представители огромной массы эксплуатируемых. Над ними возвышают­ся один за другим целые общественные слои, которые, чем ближе к народу, тем более принадлежат к разряду эксплуатируемых и тем менее эксплуатируют сами, и чем от него дальше, тем в большей мере принадлежат к раз­ряду эксплуататоров и тем менее терпят от эксплуатации.

Так, у нас над крестьянством и над мещанством возвы­шается в деревнях общество кулаков, в городах купече­ские гильдии, несомненно эксплуатирующие народ, но в свою очередь эксплуатируемые, так же как и сам народ, богатейшим купечеством, поповством, дворянством и па­че всего низшим и высшим правительством. То же самое молено сказать и о низшем духовенстве, заедаемом вы­сшим, и о мелкопоместном, а теперь даже и о среднем дворянстве, затираемом все более и более, с одной сторо­ны, богатыми поземельными собственниками из купече­ского сословия, а с другой — чиновного и придворного аристократиею. Сама бюрократия и войско представляют страннейшее смешение страдательности и деятельности в деле государственного эксплуатирования, причем, раз­умеется, чем ниже, тем более страдательности, чем выше, тем более сознательной деятельности.

На самом верху этой лестницы стоит немногочислен­ная группа чистейших и сознательнейших эксплуатато­ров: Верховное Правительство, т. е. прежде всего Госу­дарь-Император со всем августейшим домом своим, по­том его двор, его министры, его генерал-адъютанты и флигель-адъютанты, все высшие чины в военном, в гра­жданском и в духовном ведомстве, а обок них высший финансовый, промышленный и торговый мир, заеда­ющий, с позволения правительства и под его покрови­тельством, все богатство или, вернее, всю бедность народ­ную.

Вот, кажется, верное распределение русского мира. Теперь посмотрим, в каком количественном отношении эти три разряда находятся между собою? Из 70 миллио­нов жителей целой империи на долю первой, или низ­шей, категории людей, чисто эксплуатируемых, выпадает никак не меньше 67 или даже 68 миллионов. Количество чистых и вполне сознательных, значит, вполне злонаме­ренных эксплуататоров никак не превышает трех, четы­рех, ну, скажем, 10000 людей. Около двух или трех мил­лионов остаются поэтому на средний разряд, состоящий из людей в одно и то же время, хотя и не в одинаковой мере, эксплуатирующих и эксплуатируемых. Этот разряд может быть разделен на два отдела: на огромное боль­шинство, состоящее из людей гораздо более эксплуатиру­емых, чем эксплуатирующих, и на меньшинство мало эксплуатируемых и более или менее сознательных эксплуататоров; присоединим этот последний отдел к высшему разряду чистейших и высокопоставленных эксплуататоров, и мы получим на 70 миллионов жителей много, много, что 200 тысяч настоящих, злостных эксплу­ататоров, так что на каждую эксплуатирующую душу вы­падет около 350 душ эксплуатируемых.

Теперь спрашивается: откуда могло взяться такое уродливое отношение? Почему в государстве 200000 че­ловек могут безнаказанно эксплуатировать 70 миллионов? Разве в этих двухсот тысячах более физической силы или более природного ума, чем в остальных семидесяти мил­лионах? Достаточно поставить этот вопрос, для того что­бы отвечать на него отрицательно. О физической силе и говорить нечего, что же касается до природного ума, то если вы возьмете из народа, без всякого выбора, первые двести тысяч человек, попавшихся вам под руку, и срав­ните их с двумястами тысяч эксплуататоров, то вы немед­ленно убедитесь, что в первых гораздо более природного ума, чем в последних. Но последние имеют перед первы­ми огромное преимущество: образование.

Да, образование есть несомненная сила, и как бы пло­хо, поверхностно и уродливо ни было образование наших высших сословий, нет сомнения, что оно вместе с други­ми причинами способствует к удержанию власти и силы в руках привилегированного меньшинства. Но тут же является вопрос: почему меньшинство образованно, поче­му не образованно огромнейшее большинство? Потому ли, что меньшинство более способно к образованию, чем большинство? Опять-таки стоит только поставить этот во­прос, для того чтоб отвечать на него отрицательно. Обра­зовательной способности в народе несравненно больше, чем в меньшинстве, значит, меньшинство пользуется привилегиею образования совсем по иным причинам. Какие же это причины? Причина одна и к тому же всем известная: меньшинство находилось и продолжает находиться в таком положении, что образование для него доступно, а народные массы в таком, что образование для них не­возможно, т. е. меньшинство находится в выгодном по­ложении эксплуататоров, а народ — жертва их эксплуата­ции. Значит, отношение эксплуатирующего меньшинства к эксплуатируемому народу определялось гораздо пре­жде того момента, когда меньшинство путем исключи­тельного самообразования стало стремиться к утвержде­нию власти в своих руках. На чем же могло оно основать­ся прежде этого момента? На единственной силе сговора.

Все государства, настоящие и прошедшие, имели не­пременным и главным началом сговор. Напрасно отыскива­ют главную причину образования государств в религии. Нет сомнения, что религия, т. е. народное невежество, изуверие и обусловленная ими народная глупость, много способствовала к устройству систематической эксплуата­ции народных масс, называемой государством. Но для то­го чтобы глупость была эксплуатируема, непременно нужно, чтоб нашлись эксплуататоры, которые, сговорившись между собою, и создают Государство.

Возьмите сто дураков, между ними непременно най­дутся несколько людей посмышленнее, которые хотя и глупы, но менее глупы, чем все другие; поэтому самым естественным образом они сделаются вожаками и в этом звании или, скорей, положении, будут, пожалуй, сначала друг против друга бороться, пока не поймут, что они таким образом уничтожают друг друга без всякой пользы для себя и для того, что им кажется делом. Поняв это, они будут стремиться к соединению; пожалуй, соединятся не все, но разделятся на две, на три группы, на два, на три сговора. Между группами необходимо начнется борьба, причем каждая будет употреблять все возможные средства: и услуги, и подкуп, и обман, и, разумеется, религию, что­бы привлечь на свою сторону народную массу, т. е. всех остальных дураков. Вот вам и начало государственной эксплуатации. Наконец, одна партия, наиболее обширный и умный сговор, победив все другие, воцаряется и создает правильное государство. Победа, естественным образом, при­влекает на сторону победителей много людей из лагеря побежденных, и если победившая партия умна, то она охотно принимает в свою среду, оказывает всякое уваже­ние и дает всякую льготу наивлиятельнейшим и сильней­шим из партии побежденных, распределяя их по роду их специальных занятий, т. е. тех способов и тех средств, к которым они привычным или наследственным образом прибегают для эксплуатирования более или менее созна­тельно всех остальных дураков, — кого в поповство, кого в дружину или в боярщину, кого в купечество. Таким об­разом создаются государственные сословия, и государство сов­сем готово. Та или другая религия потом объясняет, т. е. обоготворяет, совершившийся факт насилия и тем самым кладет основание так называемому государственному праву.

Раз утвердившись, государственные сословия продол­жают развиваться и укрепляться над народною массою пу­тем естественного нарастания и унаследования. Дети и внуки первых сословников становятся, чем далее, тем в обширнейшей мере, эксплуататорами народа еще более по своему положению, чем по сознательному и преднаме­ренно рассчитанному плану. Заговор преднамеренный со­средоточивается все выше и выше в руках верховного правительства и наиболее близко стоящего к нему мень­шинства и превращается для огромнейшего большинства привилегированных сословий в эксплуатирование все бо­лее и более привычное, традиционное, обрядное и более или менее наивное.

Мало-помалу, и тем сильней, чем дольше, большин­ство эксплуататоров по рождению и по унаследованному ими положению в обществе начинают верить серьезно в свои исторические и прирожденные права. И не только они сами, массы эксплуатируемых ими, подвергаясь влиянию той же традиционной привычки и тлетворному действию злоумышленных религиозных учений, начинают также ве­рить в права своих эксплуататоров и мучителей и продол­жают верить в них до тех пор, пока мера их мук не пере­полнится и страдания всякого рода не пробудят в них другое сознание.

Это новое сознание пробуждается и развивается в на­родных массах чрезвычайно медленно. Века проходят, прежде чем оно совсем не пробудится; но зато, уж когда оно пробудилось, оно ломает все, никакая сила не может ему воспротивиться. Поэтому главная задача государствен­ной мудрости состоит именно в том, чтоб помешать все­ми средствами пробуждению разумного сознания в наро­де или, по крайней мере, чтоб замедлить его донельзя.

Медленность же развития разумного сознания в наро­де происходит от двух главных причин. Во-первых, народ задавлен тяжелой работой и еще более тяжкою заботой о жизни. А во-вторых, он самим политическим и экономи­ческим положением своим обречен на невежество.

Нищета, голод, изнурительная работа и беспрерывное притеснение достаточны, чтобы забить самого сильного и самого умного человека. Присоедините ко всему этому невежество, и вы подивитесь, что этот бедный народ, хоть самым медленным шагом, двигается еще вперед и не становится, напротив, год от году глупее.

Знание — сила, невежество — причина общественного бессилия. Еще бы ничего, если б в обществе все были бы погружены в одинаковое невежество. Тогда кто от приро­ды умнее, тот был бы и сильнее. Но ввиду вперед двига­ющегося образования государственных сословий сама на­туральная сила ума народного тратит свое значение. Что такое образование, если не умственный капитал, сумма умственных трудов всех прошедших поколений? Где ж невежественному уму, как бы он ни был силен от приро­ды, выдержать борьбу против коллективной умственной силы, выработанной веками? Вот почему мы видим не­редко, что умный человек из народа пасует перед образо­ванным дураком. Дурак поражает его не своим умом, а чужим, приобретенным. Это случается, впрочем, только тогда, когда умный мужик встречается с образованным дураком в вопросах для него неизвестных. На своей собственной почве, им досконально изведанной, мужик в состоянии забить десяток и целую сотню образованных дураков. Но в том-то и беда, что вследствие невежества область народного мышления чрезвычайно тесна. Редкий умный мужик видит далее своей деревни, в то время как самый ограниченный человек, получивший образование, приучается обнимать своим слабым умом интересы и жизнь целых стран. Невежество главным образом ме­шает народу сознать свою повсеместную солидарность, свою громадную численную силу; мешает ему сговориться и создать организацию бунта против организованного гра­бежа и утеснения — против государства.

Всякое благоразумное государство употребит поэтому всевозможные средства для того, чтоб поддержать в наро­де это драгоценное невежество, на котором зиждется вся его сила и самое существование.

Точно так же, как в государстве народ обречен на не­вежество, точно так же сословия государственные самим положением своим призваны двигать вперед дело госу­дарственной цивилизации. До сих пор не было другой цивилизации в истории, кроме цивилизации сословной. На­род настоящий, чернорабочий народ был для нее до сих пор только орудием и жертвою. Он черной и тяжелой ра­ботой своей создает материал для общественного просве­щения, которое, в свою очередь, увеличивая все более и более преобладание государственных сословий над ним, вознаграждает его нищетою и оковами.

Если б сословное просвещение подвигалось постоянно вперед, а народное сознание было бы лишено всякого развития, то рабству народному не было бы конца, напро­тив, оно должно бы было становиться с каждым новым поколением все глубже и глубже. К счастью, ни сословия не подвигаются постоянно вперед, ни народ ни остается недвижим. В самом ядре сословного просвещения есть червь, сначала еле заметный, но разрастающийся вместе с ним и разъедающий и разрушающий его под конец со­вершенно. Червь этот не что иное, как привилегия, не­правда, эксплуатирование и притеснение народа, соста­вляющие самую суть всякого сословного существования и поэтому также и всякого сословного сознания.

В первые, героические времена сословной жизни все это мало чувствуется и еще менее сознается. Эгоизм сос­ловный прикрывается в начале истории героизмом лиц, жертвующих собою отнюдь не для пользы народной, но для пользы и для славы сословия, составляющего для них весь народ и за которым они видят только врагов или ра­бов. Таковы были пресловутые греческие и римские рес­публиканцы. Но героические времена скоро проходят, на­ступают за ними времена прозаического пользования и наслаждения, когда привилегия, являясь в своем насто­ящем виде, порождает эгоизм, трусость, подлость и глу­пость. Сословная сила обращается мало-помалу в дрях­лость, в разврат и в бессилье.

В этот период падения сословий выделяется из него меньшинство людей неиспорченных или менее испорчен­ных — людей живых, умных и великодушных, предпочи­тающих правду своим собственным интересам и додумав­шихся до права народного, попранного сословными при­вилегиями. Они обыкновенно начинают с того, что пыта­ются тщетно пробудить совесть в сословии, к которому принадлежат по рождению; потом, убедившись в тщетно­сти своих усилий, поворачиваются к нему спиною, отвер­гаются от него и становятся апостолами народного освобождения и народного бунта. Таковы были наши Дека­бристы.

Если Декабристы не имели успеха, так это по двум главным причинам. Во-первых, они все-таки были дворя­не; и, не имея никакого общения с народом, они плохо знали, что ему нужно. Во-вторых, потому, что они, вследствие той же причины, не умели к нему подойти, не умели пробудить в нем страсть и веру, говорили ему сво­им языком свои, а не народные мысли. Настоящими предводителями народного освобождения могут быть только люди из народа. Но каким образом из самой глу­бины народного невежества могут выработаться освобо­дители народные?

По мере того как ум и сила сословные падают, поды­мается народный ум, а за ним и народная сила. В народе, как бы ни развивался он медленно и хотя книжное обра­зование для него недоступно, движение вперед никогда не останавливается. У него есть две настольные книги, по которым он учится беспрестанно: первая — горький опыт, нужда, притеснения, обиды, грабеж: и мучения, претерпе­ваемые им каждодневно со стороны правительства и сос­ловий; другая книга — это живое, изустное предание, пе­реходящее от поколения к поколению и становящееся с каждым новым поколением полнее, разумнее и шире. За исключением весьма редких моментов, в которые на­род, выведенный из терпения, выходил сам, собственным движением на сцену, народ играл до сих пор во всех госу­дарствах гораздо более роль зрителя, чем актера, в исто­рической драме, а если и был отчасти актером, так вроде тех безгласных, которых выводят на сцену для представ­ления войска или народа. В борьбе сословных партий между собою народ, разумеется, был всегда призываем на помощь каждою, и каждая, пока в нем нуждалась, обеща­ла ему, разумеется, всевозможные блага; но лишь только борьба кончалась победой той или другой партии или их обоюдною сделкою, обещания естественным образом за­бывались; мало того, народ должен был вознаградить и той и другой все убытки. Примирение или победа не могла иначе совершиться, как на его исключительный счет. Впрочем, ведь иначе и быть не могло, и всегда будет так, пока не изменятся совершенно экономические и по­литические условия общественной жизни.

О чем могут спорить сословные партии между собою? Только о богатстве и власти. Что ж такое богатство и власть, как не два неразлучные вида эксплуатирования народного труда и народной неорганизованной силы. Все сословные партии богаты и сильны только силою и богат­ством, уворованными ими у народа. Значит, поражение какой бы то ни было партии есть поражение известной части силы народной; убыток и разорение ее непременно есть разорение такой же части народного богатства. Тор­жество же и обогащение торжествующей партии не толь­ко ничего не приносит народу, но ухудшает его положе­ние; во-первых, потому что он всегда один платит все издержки борьбы; а во-вторых, потому что победившая сторона, не имея более соперника в деле эксплуатирова­ния народной жизни и силы, начинает его эксплуатиро­вать с гораздо большею энергиею и бессовестностью.

Таков опыт, сделанный всеми народными массами от начала самой истории, и народ, этот многовековой уче­ник, доходит, наконец, до разумного сознания, до ясного понимания вещей рядом подобных опытов, из которых каждый стоил ему невесть сколько мучения, разорения и крови.

В основании всех исторических вопросов, националь­ных, религиозных и политических, лежал всегда не толь­ко для чернорабочего народа, но и для всех сословий и даже для государства и церкви, самый важный, самый существенный вопрос экономический. Богатство было всегда и до сих пор остается непременным условием для осуще­ствления всего человеческого: власти, силы, ума, знания, свободы. Это до такой степени справедливо, что самая идеальная церковь в мире, христианская, проповедующая презрение к благам мира сего, едва только успела побе­дить язычество и на развалинах его поставить свое могу­щество, как уж устремила всю энергию свою на приобре­тение богатства. Политическая сила и богатство неразлуч­ны. Кто силен, тот имеет все средства для приобретения богатства и непременно должен стремиться к приобрете­нию его, потому что без богатства он долго не сохранит своей силы. Кто богат, тот может и непременно должен стать сильным, потому что если у него не будет силы, си­ла чужая отнимет у него богатство. Чернорабочий народ во все времена и во всех странах был бессилен, потому что был в нищете, и оставался он нищим потому, что у него не было организованной силы. Мудрено ли после того, что во всевозможных вопросах он видел и видит главным образом и прежде всего вопрос экономический—во­прос о х