Благополучно окончив все приготовления к новому образу жизни, Дон-Кихот сгорал от нетерпения приступить скорее к делу. Он считал себя ответственным за все зло, тяготевшее над землею и с каждым часом все более и более увеличивавшееся, как ему казалось, благодаря его бездеятельности. Все не оплаченные долги, не отомщенные обиды, не наказанные преступления ложились свинцовою тяжестью на его душу, и он стремился как можно скорее сбросить эту тяжесть.
И вот, на заре одного прекрасного июльского дня, обещавшего быть очень жарким, Дон-Кихот, никому не сказавшись и никем не замеченный, оделся, оседлал своего Росинанта, вскочил в седло, с опущенным забралом, с круглым щитом в одной руке, с копьем — в другой и с болтающимся на боку мечом выехал через задний двор своего дома, радуясь, что все его домочадцы еще спят, и он таким образом избавлен от необходимости вступать с ними в объяснения относительно цели своего отъезда.
Однако, не успев отъехать несколько шагов от дома, он вдруг с ужасом вспомнил, что, в сущности, он не имеет права называть себя рыцарем и вступать в борьбу с настоящими рыцарями, так как еще не посвящен в это благородное звание. Припомнил он и то, что если даже и будет посвящен, так должен ограничиваться употреблением одного «белого» оружия, то есть без девиза на щите, пока не отличится каким-нибудь особенным подвигом.
Мысль эта до такой степени смутила его, что он чуть было не повернул назад; но, подумав еще немного, он решил просить первого встречного рыцаря совершить над ним обряд посвящения, как это делали многие из его любимых героев. Успокоившись на этой мысли, он смело продолжал путь, выбранный, собственно, не им самим, а его конем.
Что же касается до «белого» оружия, то он дал себе слово, что оно недолго останется белым, а при первой же битве с кем-нибудь заслужит себе такой девиз, подобного которому еще не было в мире.
Ехал он туда, куда было угодно его Росинанту по той простой причине, что находил это самым приличным для искателя приключений. Отдавшись таким образом всецело во власть своего коня, он рассуждал про себя:
«Когда историк грядущих веков примется описывать мои беспримерные подвиги, он, наверное, начнет так: «Едва светозарный Феб начал раскидывать вокруг еще сонного лица земли золотые локоны своих роскошных волос, едва ранние птички, блистая тысячью цветов, стали приветствовать своими мелодичными голосами появление бледно-розовой Авроры, покинувшей ложе, чтобы осветить своею сверкающею улыбкой небо славной Кастилии, — как знаменитый рыцарь Дон-Кихот Ламанчский, стряхнув с себя оковы сна, оседлал своего верного Росинанта и пустился в путь по древней и славной Монтиельской долине».
Именно по этой долине и нес нашего героя в описываемый момент его четвероногий друг.
Окинув блистающим взором раздвигавшийся перед ним горизонт, Дон-Кихот проговорил вслух:
— О, счастливый век, которому суждено узреть мои славные дела, достойные быть отчеканенными на бронзе и мраморе и воспроизведенными кистью и пером, чтобы память о них сохранилась навеки на радость и поучение самому отдаленному потомству!.. О, ты, славный историк, которому выпадет на долю безмерное счастье поведать миру о моих великих похождениях, молю тебя — не забудь моего верного Росинанта, дорогого товарища в моих трудных странствованиях!
Дон-Кихот мечтательно склонил голову на грудь и на несколько времени как бы замер в этой позе.
Но затем он вдруг снова встрепенулся и выпрямился. Вздохнув полною грудью и потрясая копьем, он восторженно крикнул на всю долину:
— О, Дульцинея, несравненная владычица моего сердца, порабощенного твоею красотой! Каким испытаниям подвергаешь ты бедное сердце своего рыцаря суровым отказом допустить его лицезреть твою божественную красоту! Неужели тебе не жаль своего верного и покорного обожателя?
В таком духе он пробродил еще долго, повторяя целые страницы из произведений его любимых авторов и украшая их собственными измышлениями. При этом он не замечал, что солнце уже поднялось высоко и угрожало растопить и ту небольшую частицу мозга, которая случайно могла еще сохраниться в его длинном и узком черепе.
Целый день он просидел на спине своего Росинанта, не наткнувшись ни на одно приключение. Это крайне его огорчало, и было вполне понятно, если принять во внимание его жажду скорее явить миру первый подвиг его мужества.
Некоторые летописцы уверяют, что первым подвигом Дон-Кихота было дело в Лаписском ущелье; другие же утверждают, что он начал ряд своих бессмертных деяний с битв с ветряными мельницами. Но по имеющимся у меня под рукою источникам видно, что он, пространствовав с утренней зари до вечерней и не наткнувшись ни на одно приключение, в конце концов так истомился от голода, жажды и усталости, что едва держался на седле. Его верный Росинант тоже еле двигал своими костлявыми ногами и на каждом шагу спотыкался.
Оглядываясь во все стороны с намерением найти какое-нибудь убежище, где можно было бы отдохнуть и подкрепить свои упавшие силы, он наконец увидал в стороне харчевню, к которой и поспешил направить своего Росинанта. Можно себе представить, как он сразу воспрянул духом при виде спасительного приюта, точь в точь, как полумертвый путешественник, долго блуждавший по знойной и бесплодной пустыне и издали завидевший зеленый оазис с группою роскошных пальм и источником свежей воды.
У ворот харчевни возились в это время две особы женского пола, принадлежавших к обществу погонщиков мулов, завернувших сюда по пути в Севилью.
Так как наш герой витал в сказочном мире фантазий и грез, навеянных на него чтением глупых книг, то жалкая харчевня тотчас же преобразилась в его глазах в великолепный замок, с златоверхими башнями на всех четырех углах, с рвами и подъемными мостами, — словом, со всеми принадлежностями тех рыцарских жилищ, о которых он так много читал.
Остановившись в некотором расстоянии от воображаемого замка, Дон-Кихот ожидал, что между зубцами стен появится карлик и возвестит трубным звуком о прибытии рыцаря. Но так как ничего подобного не было, а измученный Росинант нетерпеливо рвался в конюшню, близость которой уже чуял, то наш гидальго невольно подъехал ближе и увидел упомянутых женщин. Само собою разумеется, что и они показались ему благородными дамами, прогуливающимися у ворот своего замка.
В это время проходивший мимо пастух затрубил в рог, сзывая разбредшееся стадо, и этим дал Дон-Кихоту повод вообразить, что, в самом деле, затрубили в честь его приближения к замку.
Пришпорив и без того уже трусившего во всю прыть своих тощих ног Росинанта, он довольно молодцевато подъехал к женщинам, которые бросились было бежать от него, испугавшись его воинственного вида.
Дон-Кихот поднял забрало, насколько было возможно, так что его худое, потное и запыленное лицо немного открылось, и проговорил тихим и, по возможности, приятным голосом:
— Благородные дамы, не убегайте и не опасайтесь с моей стороны никакого оскорбления. Законы рыцарства, в рядах которого я нахожусь, воспрещают оскорблять кого бы то ни было, а тем более таких благородных дам, как вы.
«Благородные» дамы слушали его, разиня рот, стараясь заглянуть ему под плохо державшееся забрало. Когда же он назвал их благородными, они так и прыснули со смеха и схватились за бока.
— К чему этот смех? — продолжал Дон-Кихот уже строго. — Красоте прежде всего присуща скромность, и смеяться над тем, что вовсе не смешно, неприлично. Впрочем, будьте уверены, что я говорю так вовсе не с намерением оскорбить вас или омрачить ваше радостное настроение; напротив, я готов всегда служить вам всем, чем только буду в состоянии.
Эта речь, в соединении со странною наружностью говорившего, довела веселость женщин до таких размеров, что Дон-Кихот совсем было растерялся.
Неизвестно, чем бы окончилась вся эта история, если бы не вышел хозяин харчевни, человек замечательно толстый, добродушный и миролюбивый.
При виде незнакомца, вооруженного старым хламом, толстяк сам чуть не рассмеялся, но сумел обуздать себя и с вежливым поклоном проговорил:
— Господин рыцарь, если вашей милости угодно остановиться у меня, то найдете все нужное для путешественника, за исключением только постели, так как, к сожалению, у меня не осталось ни одной свободной.
Дон-Кихот, принявший сначала харчевника за управляющего замком и польщенный его вежливостью, ответил так же вежливо:
— Господин кастелян, я довольствуюсь немногим:
«Оружие — вот мой наряд,
И битвы — отдых мой!»
— Понимаю! — воскликнул толстяк. — В таком случае, вам можно ответить:
«Скала должна быть вашим ложем
И бодрствование — вашим сном».
Если это так, то вы можете смело спуститься на землю и войти в мой дом, в котором найдете полную возможность провести не только одну ночь, но и целый год.
Дон-Кихот молча кивнул головою, и трактирщик поспешил поддержать стремя, чтобы помочь своему гостю спуститься с лошади, потому что самому храброму рыцарю, просидевшему в седле двенадцать часов, обремененному тяжестью доспехов и вдобавок ничего не евшему с прошедшего вечера, было очень нелегко это сделать.
Ступив на землю, Дон-Кихот прежде всего попросил хозяина харчевни позаботиться об его лошади, заметив при этом, что из всех коней в мире Росинант, бесспорно, самый лучший. Харчевник, по-видимому, хотя и не вполне согласился с этим мнением, но, тем не менее, тотчас же отвел Росинанта в конюшню.
Возвратившись к приезжему, хозяин увидал, что тот, очевидно, уже помирился с осмеявшими его женщинами, которые наперерыв старались помочь ему освободиться от доспехов и оружия. Латы и кираса снялись довольно легко; но когда дело дошло до злополучного шлема, то оказалось, что зеленые ленты, которыми он был подвязан, затянулись в такой узел, что его можно было только разрезать, а не развязать. Разрезать же его Дон-Кихот ни за что не хотел и объявил, что он лучше предпочтет проспать всю ночь в шлеме, делавшем, кстати сказать, из нашего рыцаря самую уморительную фигуру, которую только можно себе представить, нежели портить это украшение его головы.
Во время этой возни, продолжая все еще принимать ухаживавших за ним женщин за благородных дам и владетельниц замка, наш герой процитировал следующее четверостишие из старинной испанской песни:
«Какой из рыцарей был принят
Красавицами так, как я?
Где дамы так ему служили
И берегли его коня?»
Затем он продолжал обыкновенною речью:
— Имя моего коня — Росинант, а сам я — Дон-Кихот Ламанчский, ваш покорнейший слуга, прелестные дамы. Я было поклялся никому не открывать своего имени, пока не совершу какого-нибудь великого подвига, но желание приурочить песню о Ланселоте к моему настоящему положению заставило меня изменить этой клятве. Надеюсь, придет время, когда вы, грациозные сеньориты, услышите о славе моего имени, гремящей по всему миру; но как теперь, так и тогда я сочту за величайшее счастье служить вам своим оружием и силою своих мышц.
Не привыкши слышать ничего подобного, женщины с возрастающим удивлением глядели на Дон-Кихота и не знали, что отвечать ему. Наконец одна из них догадалась спросить его, не хочет ли он закусить.
— Не откажусь, — ответил Дон-Кихот. — За все, что бы ни подали мне теперь ваши прелестные руки, сеньориты, я буду очень признателен.
К несчастью, дело было в пятницу, и в харчевне не оказалось ничего, кроме остатков сушеной рыбы, называемой «пеструшкою».
Женщины просили его удовольствоваться этим скромным блюдом, так как все, что имелось раньше, было истреблено другими путешественниками.
— Это ничего не значит, — любезно проговорил Дон-Кихот. — Я и этим буду доволен, лишь бы утолить свой голод и подкрепить свои силы, а их, уверяю вас, нужно не мало для того, чтобы с честью носить доспехи и совершать великие подвиги.
Желая доставить рыцарю удовольствие поужинать на чистом воздухе, ему накрыли стол перед харчевней, под большим деревом, подали пару очень плохих, сухих как щепки рыб и кусок грубого черного хлеба.
Дон-Кихот, однако, ел с большим аппетитом, хотя самый процесс еды доставлял ему громадный труд, по милости оставшегося у него на голове шлема, мешавшего ему своим забралом и подбородником открывать достаточно широко рот.
Видя, как ему неловко открывать рот, одна из женщин сжалилась над ним, стала резать рыбу маленькими кусками и кормить его как ребенка. Когда же он пожелал выпить стакан воды, то это оказалось положительно невозможным, и бедному рыцарю так и не удалось бы утолить свою жажду, сделавшуюся положительно нестерпимою после отвратительной рыбы, если бы хозяин харчевни не догадался вложить ему в рот длинную тростниковую трубку, а другой конец её опустить в кружку с водою.
Все эти неудобства Дон-Кихот выносил со стоическим терпением, лишь бы только не разрезывать лент своего шлема.
Зашедший в это время в харчевню пастух принялся что-то насвистывать, и это окончательно убедило нашего рыцаря, что он находится в благородном замке, где услаждают его слух прекрасною музыкой, а его самого угощают великолепным ужином; при чем отвратительная рыба показалась ему чудною форелью, дурной хлеб — нежным печением, а колодезная вода — старым вином самого высокого качества.
Раскрасив таким образом, с помощью своей фантазии, неприглядную действительность, он был очень доволен результатом своего первого выезда и радовался принятому им решению сделаться странствующим рыцарем. Его тревожило только то, что он не посвящен еще в рыцари, и потому, в сущности, пока не имеет права ни на какие подвиги.
ГЛАВА III,