Родина, 3, 1989
Наши энциклопедии, словари и даже собрания сочинений поражают иной раз необъяснимыми провалами «памяти», когда речь идёт о судьбах русской творческой интеллигенции в первые послеоктябрьские годы. С какими чувствами покидали страну Федор Шаляпин или, к примеру, Александра Толстая — младшая дочь Льва Николаевича, о жизни, деятельности, книгах которой мы по сей день почти ничего не знаем? Иной раз думаешь: а если бы живы были в то время Лев Толстой, Чехов? Неужели мы с такой же легкостью «забыли» бы и о них?
Не будем строить догадок насчет Толстого и Чехова, но вот Максим Горький, пролетарский писатель и зачинатель «социалистического реализма», принял далеко не все и не сразу. И узнать об этом мы смогли лишь сегодня, когда журнал «Литературное обозрение» опубликовал «Несвоевременные мысли», написанные Горьким целых семь десятилетий назад. Вот ведь какой провал! А уж у этого писателя, кажется, мы должны были знать все до последней строчки, читали даже его рассуждения о пользе концентрационных лагерей и похвалы в адрес устроителей Соловков...
Многого не принял и Владимир Галактионович Короленко (1853— 1921). При упоминании этого имени привычно всплывают в памяти читанные еще на школьной скамье «Дети подземелья», «Слепой музыкант», «Сон Макара»... Меньше, к сожалению, читают «Историю моего современника» — автобиографическую книгу, по своей искренности, гражданской честности и полноте исторической правды не знающую равных в русской литературе. И уж совсем мало кто знает Короленко как общественного деятеля, все силы отдававшего борьбе с угнетением, насилием и произволом, за элементарные человеческие права. Прошедший царскую ссылку писатель олицетворял собой в XX веке совесть и достоинство русской литературы, его авторитет среди самых широких слоев общественности был огромен. В Полтаву, где он жил с 1900 года, шли к нему и обиженные, и преследуемые — искали защиты...
Да, Короленко выступал против террора и казней (об этом рассказывают его письма к Луначарскому, опубликованные в десятой книжке «Нового мира» за прошлый год). Да, он был невысокого мнения о хозяйственных инициативах новой власти, связывая с ее деятельностью разразившийся в 1921 году голод, как мы увидим это из публикуемых здесь писем к Горькому. Но разве не было в том же 1921-м Кронштадтского мятежа, разве не было противоборства мнений в рядах самой большевистской партии?
Мы слишком привыкли всегда и везде подменять нормальную человеческую логику логикой политической. Для точности я бы добавил: дурной, убогой логикой «единомыслия» по принципу «кто не с нами, тот против нас», прочно утвердившейся в те времена, когда свободно раздавался лишь один голос — голос «кремлевского горца».
Вдумаемся: не естественно ли предположить, что старый писатель, страстно выступавший против смертных казней в 1910—1911 годах, не сможет через каких-нибудь 10 лет их приветствовать? Или что человека, организовывавшего помощь голодающим крестьянам в царской России, не оставят безразличным голодные смерти в России советской, и к борьбе с голодом он попытается привлечь все силы, независимо от их политической ориентации? Более того: политические амбиции в этой борьбе не на жизнь, а на смерть с враждебными силами природы для него просто перестанут существовать? Не дороже ли для нас такая стойкость человеческой личности любых заверений в «преданности» народу, цену которым мы хорошо узнали...
Переосмысливая сегодня собственную историю с позиции общечеловеческих ценностей, мы должны наконец-то услышать все звучавшие в ней, этой истории, голоса. И это будет лишь первый шаг на пути к реальному многоголосию в будущем, к которому мы стремимся и без которого, как теперь стало ясно, не бывает у народа живой жизни.
Сергей ЯКОВЛЕВ
В сборнике «А. М. Горький и В. Г. Короленко. Переписка, статьи, высказывания» (М., 1957) переписка писателей заканчивается 1917 годом, хотя Горький и Короленко интенсивно переписывались в 1920—1921 годах, до отъезда Горького за границу в октябре 1921 года.
25 декабря 1921 года Короленко умер в Полтаве. В 1923 году Горький опубликовал в зарубежной печати 10 писем, присланных ему Короленко, в числе которых были четыре письма советских лет («Летопись революции», Берлин, 1923, книга I). Остальные письма Короленко к Горькому, а также все письма Горького к Короленко, относящиеся к тому времени, остаются неопубликованными.
Мы воспроизводим письмо Короленко к Горькому от 27 июля 1921 г. по зарубежной публикации Горького. Кроме того, в архиве семьи Короленко сохранились копии писем к Горькому от 9 и 10 августа и 14 сентября 1921 года. Все четыре письма публикуются в советской печати впервые.
Речь в письмах идет об участии Короленко в Комитете помощи голодающим.
***
Дорогой Алексей Максимович!
В настоящее время я сильно болен: у меня сильное нервное расстройство, а в последнее время к этому присоединилась инфлуэнция. Понятно, в каком я положении. Тем не менее, сегодня я уже ответил товарищам, избравшим меня почетным председателем Комитета помощи голодающим, и постараюсь сделать, что могу. Но силы у меня уже не прежние.
Мне кажется, Вы ошибаетесь, приписывая нашей эмиграции такие злобные и преступные побуждения перед лицом страшного бедствия. А бедствие надвигается действительно страшное, небывалое. Мы уже видели в прошлом году, как целые толпы слепо бредущих людей надвигались на пределы Украины с северных губерний. Тут были отцы семейств, которые сами запрягались в телеги, в которых были их семьи, и брели слепо на юг, в надежде, что там их ждет большое обилие. Но их по большей части возвращали назад. Повторяю: бедствие надвигается небывалое, может быть, с Алексея Михайловича. И Россия перед ним почти так же беспомощна.
И Вы думаете, что наша эмиграция в целом не будет не только помогать, но даже будет мешать помощи. Мне кажется, что Вы ошибаетесь. На это нужно настоящее черносотенное злодейство, а эмиграция в целом на это неспособна, я в этом уверен. Вообще я на это дело смотрю несколько иначе. Для меня, например, убийство Шингарева и Кокошкина1 такое же злодейство, как и убийство Розы Люксембург и Либкнехта, и его безнаказанность остается таким же несмытым пятном, как и другое.
Мы затормозили ход нашей революции тем, что не признали сразу, что в основу ее должна быть положена человечность. У нас исстари составилось представление, что «великая» французская революция удалась только потому, что действовала террором. Но историк-социалист Мишле2 утверждает, что она не удалась именно поэтому.
Наш дореформенный режим был режим особенный. Глупые цари держали Россию вне всякого политического прогресса, представляя такой прогресс исключительно конспирации, и этим самым подготовили такой феерический, можно сказать, провал своего режима. Затем Россия преклонилась перед террором, — на мой взгляд такая же бессмыслица. Наши революционные деятели забыли, что со времени французского террора прошло более столетия, и Европа жила в это время не даром. В ней происходило то столкновение мнений, из которого возникает новая истина, социальная и политическая.
Я не отрицаю, что во многом Европа и Америка тоже дошла до таких точек, которые могут быть разрешены только острыми столкновениями. Но у Европы и Америки есть уже практика долго действовавшего политического строя. А у нас?! Мы впали из одного насилия в другое. У нас теперь действует «административный порядок» до казней в «административном порядке» включительно.
Только из столкновения мнений рождаются новые истины и движение вперед. А что не движется, то умирает и разлагается. Правители России воображают, что они стоят во главе социальной революции, а они просто стоят во главе умирающей страны. И мы видим это умирание в простейших процессах: люди перестают работать, — останавливается простейший обмен живых соков.
Все это я старался показать в своих письмах к Луначарскому (на которые, кстати сказать, не получил ответа и даже простого извещения о получении. В это именно время начиналась моя болезнь). У нас, вместо свободы, все идет прежним путем: одно давление сменилось другим, и вот вся наша «свобода».
Разумеется, я сделаю все, что смогу. Постараюсь написать и воззвание, но на это мне нужно несколько дней, и притом, ввиду выбора меня в Комитет, я не могу пересылать того, что напишу, иначе, как через Комитет. Самое большее — это пришлю одновременно Вам и в Комитет. Наступают трудные дни, и надо действовать в полном согласии, иначе — провал. Эти времена я уже предсказывал в своих письмах к Луначарскому. Если теперь интеллигенция опять станет действовать враздробь, тогда — полный провал наших начинаний. Нужно, чтобы «власть» показала пример единения.
Крепко жму Вашу руку и желаю Вам всего хорошего.
Ваш Вл. Короленко.
27 июля 1921 г.
_____
1. Шингарев А. И. (1868—1918) и Кокошкин Ф. Ф. (1871—1918) — видные деятели кадетской партии, министры Временного правительства. В ноябре 1917 года были арестованы, 6 января 1918-го переведены по болезни в Мариинскую больницу, где находились под стражей. 7 января 1918-го были убиты ворвавшимися в больницу матросами-анархистами.
2. Мишле Жюль (1798—1874), французский историк.
* * *
Дорогой Алексей Максимович!
Вы обратились ко мне с предложением написать обращение к Европе о помощи голодающей России, и я принял это предложение 1. С этих пор у меня нет покоя. Это письмо я пишу среди бессонной ночи.
Прежде всего у меня нет цифровых данных.
Я уже обратился к своим приятелям статистикам, но на это нужно время. Значит, придется подождать. При писании «Голодного года» 2 я располагал бытовым материалом, который сам же собирал на месте. Положим, этот бытовой материал теснится в голову и теперь и не дает мне покоя по ночам. Но... подойдет ли он?
Недавно Уэллс приезжал к Вам и после этого написал книгу. Я совершенно с нею согласен... но... его книгу не признали ни эмигранты, ни здешнее правительство. Редакция эмигрантов снабдила ее отрицательным предисловием, здешняя цензура ее просто-напросто запретила3. Для эмигрантов он слишком благоприятно относится к господствующей в России партии, для большевиков вся книга проникнута презрением к России, которая, как известно, стоит во главе всемирной социальной революции. Я прочел то, что писал Уэллс, и меня поразило, как этот англичанин мог так верно понять положение России. Правда, мне хотелось не однажды бросить книгу из-за ее презрения к нашему отечеству. Правительство честные люди, но наивные. Народ... Что сказать о народе? Но наконец, я понял Уэллса и примирился с ним. Дело в том, что всякий народ заслуживает то правительство, какое имеет, пока, конечно, не свергнет его. Россия свергла царизм. Это верно. Но значит ли это, что она шагнула так, что опередила всю Европу и стала во главе социальной революции? По-моему, отнюдь не значит, эти чудеса случаются только на митингах. Россия свергла только царизм, который и то терпела слишком долго.
История сыграла над Россией очень скверную шутку. Россия слишком долго допускала у себя бездарное правительство и подчинялась ему. Это правительство держало страну вне всякой политической самодеятельности. Прежний режим был слеп и не замечал со своей «диктатурой дворянства», что он растит только слепую вражду. Он надеялся на слепое повиновение армии, забывая, что армия происходит из того же народа и что повиновение не всегда бывает слепо. И дошло до того, что армия же его и свергла.
Но что из этого вышло? Лишенный политического смысла народ тотчас же подчинился первому, кто взял палку. Это были коммунисты. Они удовлетворили долго назревавшей вражде и этим овладели настроением народа. А между тем дело было не во вражде. Нужно было как можно скорее ввести жизнь в новое русло. Я писал Вам уже об убийстве Кокошкина и Шингарева и выразил свой взгляд на это дело. Сколько бы они теперь могли принести пользы. Вот к чему привело раздувание вражды. К сожалению, я видел много подобных же случаев. Самая трудолюбивая часть народа положительно искоренялась. Расскажу несколько бытовых случаев.
Позапрошлый год на Пасхе ко мне в городском саду подошел молодой еще человек и попросил позволения переговорить со мною. Тогда он рассказал, что с его братом случилась маленькая ошибка. Оказалось, что он участвовал в зверском убийстве одного человека с целью ограбления... «Какая же это ошибка?» — спросил я. «Человек темный, — ответил он, — необразованный... Я этого не сделаю, вы не сделаете, но человек темный сделает»...
Я наотрез отказался ходатайствовать за человека, сделавшего «маленькую ошибку» в виде убийства с целью ограбления, посоветовав обратиться к правозаступнику. Я был уверен, что ничего трагического с ним не случится, что и действительно оправдалось. Он теперь, наверное, где-нибудь совершает такие же маленькие ошибки.
В 1918 году в апреле месяце4 ко мне пришла женщина с хутора Голтва, Байрацкой волости, Полтавского уезда и рассказала следующую историю. Невдалеке от их хутора живут два красноармейца — Гудзь и Кравченко. Они арестовали целую группу лиц, в том числе между прочим и Захария Кучеренко. При обыске у Кучеренко нащупали 500 рублей бумажками и 35 рублей серебром. Они вывели арестованных из хутора, но потом решили отпустить остальных, оставив только Кучеренко. Затем он пропал без вести... Вскоре его нашли убитым в болоте.
До глубины души возмущенный этим делом, я отправился в Ч. К. к одному из видных ее деятелей и сказал, что среди их агентов есть разбойники. Он отнесся к этому сообщению довольно холодно. Положим, он сообщил на место посредством телефонограммы, чтобы одного из них арестовать, но ему ответили, что он ушел на фронт. Об аресте другого не было и речи. Я сомневался, чтобы и другой отсутствовал. Но мне пришлось этим удовлетвориться. И действительно, Гудзь, так звали убийцу, оказался не на фронте, а на месте и жестоко избил жаловавшуюся вдову...
Это доказывает, как снисходительно тогдашняя Ч. К. относилась к убийцам, может потому, что [убитые —] это предполагаемые кулаки. Эта бедная вдова явилась ко мне еще раз или два. Между прочим, она приходила ко мне с рассказом, что, разыскивая мужа, она наткнулась на целую партию оружия и пришла посоветоваться, донести ли об этом большевистским властям. Видя, как тогдашняя Ч. К. относится к бандитам (один полицейский рассказывал мне, что некоторые чекисты предупреждали убийц), я по совести не мог поручиться за ее безопасность, и теперь я уверен, что все это оружие в лагере бандитов, с которыми Красной армии приходится воевать. Что же касается до бедной женщины, то я почти уверен, что она убита. С тех пор она ко мне не являлась.
Вообще я видел тогда, что бандитами считались состоятельные люди, и я всегда этому удивлялся. Состоятельные люди прежде всего подвергаются нападениям бандитов и являются их естественными врагами. Между тем они-то и считались первыми бандитами. Нужно было внушить, что богачи и есть прежде всего бандиты. Все как будто столкнулось так, чтобы породить голод: самые трудоспособные элементы народа, самые разумные и знающие сельское хозяйство преследовались и убивались. Я знаю случай, когда один человек был казнен Ч. К. только за то, что поехал в Германию и изучал там сельское хозяйство по предложению местного сельскохозяйственного общества. Я хлопотал о нем, но это не помогло, мне ответили, что он уже расстрелян. «О, это у них был деятель, изучал сельское хозяйство в Германии». Звали его Шкурпиев. У меня отмечено, что у этого Шкурпиева земли 15 десятин на троих. О, как бы теперь нам нужно людей, знающих сельское хозяйство.
Я мог бы перечислить таких случаев сколько угодно. Состоятельных людей или казнили или убивали. Мой вывод, к которому я пришел с несомненностью: настоящий голод не стихийный. Он порождение излишней торопливости: нарушен естественный порядок труда, вызваны вперед худшие элементы, самые нетрудоспособные, и им дан перевес, а самые трудоспособные подавлены. Теперь продолжается то же, если это не прекратится, можно ждать голода и на будущий год и дальше.
Нужно отказаться от так называемого раскулачивания. Я знаю такую историю. В одной из близлежащих волостей была семья очень трудоспособная, у нее было сорок десятин. Комнезаможи5 половину отобрали, оставили только 20 десятин на большую семью. Но все-таки семья опять справилась лучше других и живет зажиточнее. Тогда им оставили только 12 десятин. Семья живет все-таки лучше других. Тогда комнезаможи не знают, что делать с этими «кулаками», и решили наконец... выгнать их совсем из села. Осуществлено ли это или нет, я не знаю, история свежая. Скажите, что же это такое, если не предположить, что тут преследуется окончательное обнищание России. Всех под одно.
В Константиноградском уезде была зажиточная семья, по мере того как семья росла, понемногу приобреталась и земля, приобретались и машины. Теперь машины эти разобраны и главное по разным хозяйствам: одна часть машины досталась в одно хозяйство, другая в другое. Получилось только одно разорение, а не уравнение. И это случалось не однажды.
От этой системы раскулачивания надо решительно отказаться. Нужна организация разумного кредита, а для кредита нужна зажиточность, а не равнение. Иначе сказать, нужно отказаться от внезапного коммунизма. Посмотрите, соберите сведения, сколько у нас разумных коммун, и вы удивитесь, как их мало. И из-за этой малости вся Россия вынуждена голодать.
Обобщая все сказанное, делаю вывод: наше правительство погналось за равенством и добилось только голода. Подавили самую трудоспособную часть народа, отняли у нее землю, и теперь землялежит впусте. Комнезаможи — это часть народа, которая никогда не стояла на особенной высоте по благосостоянию, а распоряжаются всем хозяйством коммунисты, т. е. теоретики, ничего не смыслящие в хозяйстве.
Опять повторяю: нужно вернуться к свободе. Многое уже испорчено, но если что может нас вернуть к подобию прежнего благосостояния, то только возвращение к свободе. Прежде всего к свободе торговли. Затем к свободе печати, свободе мнения, не нужно хватать направо и налево (как схватили Ляховича6). Нужно объединиться и общими силами постараться выбиться из тупика, в который мы залезли.
Я, как и Уэллс, думаю, что если нынешнее правительство не будет вследствие голода постигнуто каким-нибудь катаклизмом, то ему суждено вывести Россию из нынешнего тупика. Повторяю, всякий народ заслуживает то правительство, какое имеет: русский народ заслужил своим излишним долготерпением большевиков. Они довели народ на край пропасти. Но мы видели деникинцев и Врангеля. Они слишком тяготели к помещикам и к царизму. А это еще хуже. Это значило бы ввергнуть страну в маразм. Но обращение к свободе есть условие, без которого я не мыслю даже первых шагов выхода.
Если возможен еще выход для России, то он только в одном: в возвращении к свободе. Я на это уже указывал в своих письмах к Луначарскому 7. Теперь повторяю.
Вл. Короленко.
9 августа 1921 г.
_____
1. Письмо Горького с этим предложением Короленко получил 23 июля 1921 г.
2. Имеется в виду книга Короленко «В голодный год» (1893).
3. Книга Г. Уэллса (1866—1946) в русском переводе — «Россия во мгле» — была издана в Софии (Болгария) в феврале 1921 г. Короленко познакомился с ней в мае 1921 г., когда X. Г. Раковский передал ему это эмигрантское издание.
4. Описка Короленко, указанное событие произошло в мае 1919 г.
5. Украинские комбеды.
6. Ляхович К. И. (1885—1921) — муж младшей дочери Короленко, Натальи Владимировны. Социал-демократ (меньшевик). В 1909 г. эмигрировал во Францию, в 1917 г. вернулся на родину, стал лидером полтавских меньшевиков. В 1918 г., при немецкой оккупации, сидел в концлагере. 18 марта 1921 г. арестован ЧК, в тюрьме заболел тифом. 16 апреля 1921 г. скончался на квартире Короленко.
7. См. «Новый мир», 1988, № 10.
* * *
Дорогой Алексей Максимович!
Чувствую, что немного запоздал с «обращением». Я все хвораю и, кроме того, не мог не написать Вам того, что у меня лежало на душе: голод у нас не стихийный, а искусственный, и пока мы не избавимся от некоторых наших приемов, мы из него не выйдем. Я, разумеется, этого в обращении не напишу, но мне нужно было написать это кому-нибудь. Я и написал Вам и Комитету.
Теперь очередь за обращением. Но как его сделать, — я еще не знаю. Я, положим, уже его написал, но сам им не доволен. У меня нет свежих данных, а приятели статистики, к которым я написал по этому поводу, — до сих пор не ответили (вероятно, медленность почты, а может быть, и потеря письма). Как бы то ни было, это теперь на очереди, и надеюсь, вскоре пришлю (дня через три). Если не будет свежих данных, пришлю на основании наличного материала.
Слышал, что Вы уезжаете за границу. Желаю Вам от души успеха. Сделайте предварительно все, что сможете, для того, чтобы изменить систему. Иначе ничего не выйдет.
А теперь еще раз желаю всяческого успеха. Россия погибает.
Ваш Вл. Короленко.
10 августа 1921 г.
Простите, что это письмо за хлопотами не успел отправить с предыдущим. Исправляю это теперь.
***
Дорогой Алексей Максимович.
Отвечаю на Ваше письмо от 31 августа. Ранее не мог. Я сильно болен. Ранее также обращение к Европе написать не мог, а с тех пор произошло много событий.
Не верится мне, правду сказать, в измену Кишкина. Не такие люди Кускова, Прокопович и Кишкин, чтобы затевать такие штуки. Я получил от Кусковой письмо, из которого видна ее «лояльность». Не думаю, чтобы она хитрила со мною, и вообще вся эта история очень печальная. Я получаю письма с жалобами на них, с обвинениями в «соглашательстве» и с упреками в измене «убеждениям». Думаю, что и это не верно. Они держатся твердо одной линии, какую раз наметили.
Вообще, история эта печальная и много повредит делу помощи голодающим. Мне в ней чувствуется политиканство и худшее из политиканств, политиканство правительственное1.
Я сильно болен, и врачи воспретили мне всякие волнующие мысли. Болезнь затянулась, и вот почему воззвание до сих пор не написано. Врачи угрожают, что если я не поберегусь, то я могу потерять совсем работоспособность. Уже из почерка моего Вы можете это видеть. А я еще считаю, что могу еще приподняться. Поэтому решил немного поберечься...
Вл. Короленко.
Многоуважаемый Алексей Максимович.
Отцу стало хуже, и я кончаю за него письмо к Вам. Его чрезвычайно волнует вопрос о судьбе арестованных членов Общественного Комитета. Обвинения против них выдвинуты очень тяжкие, а отец не может допустить мысли об их виновности. Слишком это не вяжется с характером его переписки с Кусковой. Он очень просит Вас поэтому прислать хотя кратко какие-либо данные по этому делу. В какой стадии это было и что грозит обвиняемым. Приняв на себя звание почетного председателя, отец принял его не как пустую формальность, он не позволял себе таких формальностей никогда. Он дал свое имя Общественному Комитету потому, что по существу разделяет взгляды стоящих во главе на общественную помощь голодающим в данный момент. Поэтому он считает и свое имя задетым всей этой историей, — считает, что не может остаться в стороне.
Поэтому большая личная просьба с его стороны осведомить его с положением дела Общественного Комитета.
С уважением, С. Короленко 2.
14 сентября 1921 г.
_____
1. Речь идет о ликвидации 30 августа 1921 г. Всероссийского комитета помощи голодающим. На следующий день Короленко записал в дневнике: «Разумеется, весь инцидент рассматривается как «самоупразднение». Комитет обвиняется в желании играть в политику, а не в желании помогать действительно голодающим».
2. Приписка сделана старшей дочерью Короленко — Софьей Владимировной.
Публикация и комментарии П. И. НЕГРЕТОВА И А. В. ХРАБРОВИЦКОГО