Нью‑Йорк, 1930 г.
Духовные сокровища
В собирании красот духа, если мы начнем вспоминать события последних лет, нас поразит одно укореняющееся обстоятельство, вызывающее особые соображения. За последние десятилетия мы проводили в далекий путь многих замечательных людей. При этом ценно было почувствовать, какие искренние сожаления об утрате их вызывались в сердцах самых разных людей, на разных материках. Словно бы уходило что‑то родное, нужное, слагавшее восходящие основы жизненного строительства. У самых, казалось бы, непричастных людей сверкала слеза – эта чистая жемчужина неэгоистической вибрации. Помним, как провожали уход Льва Толстого, или Пастера, или Вагнера, или Менделеева и многих таких же ценных творцов для улучшения и очищения человеческого сознания. Вспоминаем и другое ощущение, тоже не менее ценное, а именно: приветствие производившимся опытам и культурным достижениям. Не бездушная хроника отмечала и приветствовала новые завоевания человечества. Они возбуждали горячие оценки и неминуемые осуждения, сопровождавшие эти события вспышкой искр, в свою очередь творящих и возбуждающих внимание.
Так ли оно стоит сейчас? Хроника отмечает открытие, отводя несомненно большее место бирже и спорту. Появление крупных людей встречается недоверчивым сомнением, а уход их сопровождается официальным вставанием и искусственным молчанием, и никогда не знаешь качества мыслей во время этой минуты предписанного молчания.
Что же значит это? Может быть, это знак необыкновенного духовного богатства? Может быть, гиганты мысли, гиганты творчества стали так обычны, что уход их более не может занимать общественного внимания?
|
|
Так ли это? Не обозначает ли сказанное как раз обратное? Не значит ли оно пренебрежение к духовным ценностям? Не значит ли оно увлечение материальными, телесными, преходящими понятиями, при которых, как пыльным облаком, застилается свет и отодвигаются во мглу ценности культуры? Нам не нужно взаимно убеждать друг друга об истинных причинах происходящего очевидного явления. Мы собрались во имя культуры, и каждый из нас, конечно, остро чувствует необходимость истинного сплочения вокруг этого руководящего эволюцией понятия. Но если мы в той или иной мере чувствуем вышесказанное, то не есть ли наш долг выявить это и посильно каждому в своей сфере обратить внимание окружающего на небрежение духовными ценностями?
Сказано и повторено на всех скрижалях заветов, что сад духовный нуждается в том же ежедневном орошении, как и сад цветочный. Если мы все еще считаем физические цветы истинным украшением жизни нашей, то тем паче мы обязаны вспомнить и уделять главенствующее место в окружающей жизни творческим ценностям духа. Будем же неусыпно на вечной страже благостно отмечать появление работников культуры и стремиться всячески облегчать этот трудный путь подвига.
Так же точно будем отмечать и находить место в жизни уходящим героям, помня, что имя их уже не является личным со всеми свойствами ограниченного эго, но оно является достоянием всемирной культуры и должно быть обережено и прочно взращено в наиболее благодатных условиях.
Этим мы будем лишь продолжать их самоотверженный труд и будем растить их творческие посевы, которые так часто, как мы видим, засоряются пылью непонимания и зарастают бурьяном невежества.
|
|
Духовных нахождений творческих откровений очень мало. Мы не можем объяснить развитием стандарта жизни небрежение к руководящим светильникам. Пусть на наших улицах уже горят электрические фонари, еще недавно бывшие редкостью. Но на нас надвинулось сокровище новых, еще не испытанных энергий, и проявление их во всех областях связано с такими же самоотверженными жертвами и трудами, которые должны занимать общественное внимание, ибо в этом внимании мы как бы сотрудничаем с Творцом и в наших благих мысленных посылках мы усиляем возможности нахождения.
Итак, среди занятий наших культурных ассоциаций будем же отводить должное внимание творениям и нахождениям во всех отраслях искусства и знания. Будем приносить наши искренние мысли в преуспеяние трудов, как вновь приходящих, так и уходящих носителей света. Пусть это будет не сомнительное пожимание плечами. Пусть это будут не холодные некрологи, но мы, как бы почетная стража, будем охранять ростки света. Освобожденные от предрассудков и суеверий, служа победой красоте и всеподымающему знанию, мы приложим во всех размерах и отраслях ревностную мысль утверждения блага, тем способствуя дальнейшим ветвям изучения и улучшения жизни.
Как драгоценно, что наши ассоциации находятся в различных странах. Тем легче всемирно следить за проявлениями творчества и опытов, тем легче взаимно обменяться и обогатить друг друга полезными и ободряющими сведениями, которые иначе, быть может, потонули бы в безбрежных потоках хроник мелкого шрифта. Никто не знает, к чему непременно нужно творцам истинного прогресса приходить изгнанными и уходить с земного плана осужденными!
|
|
Как уже повторено: заповедано не обуглиться, но сиять. Обугливающее злопыхание может быть легко контролируемо сознательными усилиями объединенных культурных ассоциаций, искренно направленных к созидательному творящему познанию.
Конечно, наша основная программа действия – обмениваться художественными выявлениями всех отраслей и научными проявлениями, взаимно знакомясь с духовными ценностями всех народов. И потому среди программы художественных и научных выявлений и обмена, которыми мы взаимно обогащаемся, не забудем и благородную работу собирания и установления культурных ценностей, которые так часто могли бы быть пренебрежены в отливах и приливах океана жизни.
Итак, друзья, введем в ближайшую программу нашу этот обмен о созидательных, познавательных подвигах. И будем помнить, что пренебрежение к культурным ценностям есть позорное преступление невежества. Поэтому неустанно и бесстрашно будем взаимно укреплять и освещать путь, приближающий нас к свету.
Гималаи, 1 января 1931 г.
3. Потустороннее (Философия науки)
Бесстрашие
Наука, если она хочет быть обновленной, должна быть прежде всего неограниченной и тем самым бесстрашной. Всякое условное ограничение уже будет свидетельством убожества, а тем самым станет непреоборимым препятствием на пути достижения.
Вспоминаю один разговор с ученым, который настолько хотел быть защитником новой науки, что даже старался унизить значение всех древних накоплений. Между тем именно каждый молодой представитель новой науки должен быть прежде всего открыт ко всему полезному и тем более к тому, что уже засвидетельствовано веками. Всякое отрицание уже противоположно творчеству. Истинный творец прежде всего не доходит до отрицания в своем светлом, постоянном поступательном движении. Творец и не имеет даже времени на осуждение и отрицание. Процесс творчества совершается в неудержимой прогрессии. Потому‑то так больно видеть, когда, в силу каких‑то предвзятостей и суеверий, человек запутывает сам себя призраками. Лишь бы не подумали, что ученый становится старообразным, – боязливый человек готов предать анафеме или забытию самые поучительные накопления древнего опыта.
Именно свободная, неограниченная наука опять открывает человечеству многие, давно забытые, полезные находки. Фольклор снова идет рука об руку с нахождениями археологии. Песня и предание подкрепляют пути истории. Фармакопеи древних народов опять оживают в руках пытливого молодого ученого. Никто не скажет, что вся такая древняя фармакопея может быть дословно применима. Ведь многие иероглифы написаний условно символичны. Само значение многих выражений затерялось и изменилось в веках. Но опытность тысячелетий, тем не менее, дает неограниченное поле для полезных изысканий. Так, многое забытое должно быть вновь открыто и благожелательно истолковано языком современности.
Обращаясь к археологии, мы видим, что многие раскопки последних лет изумляли нас изысканностью смысла и форм многих, даже частичных остатков. Эта изысканность, утонченное изящество давних веков, еще раз напоминает, с каким заботливым, почтительным вниманием мы должны прикасаться к этим заветам древности. Мы мечтаем о забытых лаках, об утраченной технике обделки камней, о неясных для нас способах сохранения веществ. Наконец, мы не можем не прислушаться ко многим старинным способам излечения таких бичей человечества, которые именно устрашают и посейчас. Когда мы слышим и убеждаемся в том, что старинные методы благотворно применяются в лечении некоторых форм рака, или туберкулеза, или астмы, или сердечного заболевания, то разве не долг наш оказать полное доброжелательное внимание этим отзвукам стародавней накопленной мудрости?
Ограниченное отрицание не должно иметь места в кругозоре молодых ученых. Лишь убогое мышление могло бы отрезать и загромождать поступательные пути. Решительно все, что может облегчать эволюцию, должно быть приветствовано и сердечно осознано. Все, что может служить на пользу развития человеческого мышления, – все должно быть и выслушано, и принято. Безразлично, в какой одежде или в каком иероглифе принесется осколок знания. Благое знание во всех краях мира будет иметь почетное место. В нем нет ни старого, ни молодого, ни древнего, ни нового. В нем совершается великая, неограниченная эволюция. Каждый, затрудняющий ее, будет исчадием тьмы. Каждый, посильно содействующий ей, будет истинным воином, сотрудником Света.
22 декабря 1934 г.
Пекин
Невидимки
Об одном издании писем некоего мыслителя кто‑то удивился, почему автор как бы возвращается к одному и тому же предмету? Читатель не сообразил, что письма написаны в разное время, а главное, адресованы разным лицам в очень отдаленные местности. Для читателя эти невидимые корреспонденты слились в одно. Ведь для него они остались невидимками. Читатель, вероятно, вообразил, что письма имеют в виду только его самого, не принимая во внимание ничьих посторонних условий. Невидимые друзья, невидимые слушатели, невидимые сотрудники – все это как бы относится к области сказочной шапки‑невидимки.
Не так давно всякую невидимость или отрицали вообще, или называли шарлатанством, или оставляли в области гипнотизма. Труднее всего обывателю привыкнуть к тому, что он может быть окружен какими‑то невидимками. Когда говорилось об Ангелах‑Хранителях, то ведь и это предпочиталось оставлять в пределах рассказов старой няни. Но издревле говорилось и о железных птицах, и о слове, слышанном за шесть месяцев пути, и о железных, огнедышащих змеях.
Так же точно, упорно, в разных фольклорах, жила и живет идея шапки‑невидимки. В самых лучших сказках и эпосе идея невидимки проводилась весьма упорно. Во время войны прилагалась для невидимости дымовая завеса. Это было грубейшее решение всяких преданий и сказаний. Но вот сейчас мелким шрифтом газеты сообщают следующее:
«Одному из молодых венгерских ученых удалось, по‑видимому, осуществить и превратить в действительность сказку о шапке‑невидимке. Демонстрация лучей‑невидимок происходила на одной из площадей перед статуей. После того как аппарат был пущен в ход, статуя внезапно исчезла из глаз, ее присутствие можно было установить только при прикосновении. Через несколько минут статуя снова появилась на глазах у всех, как будто вынырнув из тумана».
Итак, предвидения или запоминания фольклора опять входят в жизнь. Так же точно, как уже летят железные птицы, и перевозят людей железные змеи, и оглушающе звучит слово по всему миру, так же входят в жизнь и невидимки. Можно себе представить, какие трансформации обихода создают все эти новейшие открытия.
Еще недавно рассказывалось, как некий господин пошутил над своей доброй знакомой. Переехав в новый дом, он увидел в противоположном окне свою знакомую, только что вставшую с постели. В той же комнате находился и телефон. Шутник позвонил ей по телефону и среди разговора упомянул ей об успехах телевизии. Знакомая его усомнилась. Когда же он стал ей описывать ее ночное одеяние и всякие другие подробности, то собеседница в ужасе бросила трубку.
Эта шутка в другом виде на днях сообщалась в газетах, когда, услышав об успехах телевизии, некоторые обитатели Лондона серьезно обеспокоились о неприкосновенности их дома. Работникам телевизии пришлось объяснять, что с этой стороны опасности нет. Иначе говоря, в данную минуту опасности нет, ибо, вступив в область невидимок, можно предположить любые следствия невидимости. Важно установить принцип.
Вспомним примитивный дагеротип и современные нам успехи фотографии. Ведь до сих пор в некоторых странах, например, еще не знают простого применения фотостата вместо легко подделываемых копий документов. Зато в иных судах фотостат уже считается как документ. Или вспомним примитивную железную дорогу, образчик которой выставлен на Гранд‑Централь в Нью‑Йорке. Ведь она не имеет ничего общего с теперешними достижениями. Итак, если принцип невидимки найден, то из него могут произойти самые потрясающие усовершенствования.
Отгораживаться от таких механических достижений нельзя, ведь они все равно могут так или иначе проникнуть в жизнь. Значит, нужно посмотреть, какими же другими естественными средствами можно достигать равновесия? Вспомним опять о том же, о естественных благодатных свойствах духа человеческого. Если собака чует невидимок, то во сколько же раз больше может все это знать настороженный дух человеческий. И как естественно может приходить это знание. Сперва оно будет бессознательным чутьем, затем перейдет в осознанное чувствование, а от него уже развивается и определенное чувствознание. Тогда всякие механические невидимки будут прозрены. Да и весь обиход изменится, но только в лучшую, в высокую сторону.
Когда вы читаете труды синаидских и многих других отшельников и пещерников – сколько в них отмечено высокого, пламенного знания! Они щедро раскинули в своих заповедных наставлениях жизненные основы. Проходят века, меняются способы выражения, но истина остается незыблема. Все преподанное о так называемом «умном делании», о «сердечной молитве», так отмеченное в «Добротолюбии», коих последователи сознаются в том, что они не вполне сознают, где помещается сердце. От этого недоразумения происходят всякие расстройства. Но великие старцы, пустынники и пещерники безошибочно знали, где сердце, как обращаться к нему и как вызывать его благодатное действие.
Какое чудесное слово Благодать.
Перед этими высокоестественными путями всякие механические лучи являются и бедно ограниченными, и недостигающими. Но для тех, кто не хочет знать о большем, и это меньшее уже будет началом пути. Если кто‑то писал об этом в одну страну, он, вероятно, найдет надобность написать и во многие другие. На разных языках, иначе говоря в разных построениях мысли, люди все‑таки устремляются в созвучия эпохи. Значит, все, кто слышит об этом созвучии, они обязаны создавать из него истинное благозвучие. Поучительно видеть, что очень важное достижение происходит не в одном каком‑либо народе, не в одной стране, а иногда в самых неожиданных.
В каких‑то мировых очертаниях устремляется мысль. Там, где по неведению или по убогости люди чураются путей высокодуховных, там являются, как наименьшие, пути механические. Но и эти пути ведут все‑таки по пути тех же достижений. А духовные врата так нужны. Так многое напоминает об этом неизбежном пути. Сами странные заболевания последнего времени. Все эти какие‑то как бы ожоги организма, все эти самоотравления газолином и всякими прочими веществами и неосмотрительно вызванными энергиями – ведь все это стучится. Читаем:
«Сто лет назад, в июне 1835 года, барон де Морог, член верховного земледельческого совета, прочел во французской академии наук доклад о безработице и социальных бедствиях, которыми угрожает Франции и всему миру введение в промышленность все новых и новых машин. Парижские газеты извлекли из архивов академии этот пророческий труд и печатают из него выдержки, поистине занимательные:
«Всякая машина, – писал де Морог в своем докладе, – заменяет человеческий труд, и поэтому каждое новое усовершенствование делает в промышленности излишним работу какого‑то количества людей. Принимая во внимание, что рабочие привыкли свободно зарабатывать средства к существованию и что у них, по большей части, нет сбережений, легко представить себе раздражение, которое постепенно вызовет в трудовых массах машинизация промышленности».
Докладчик предвидит, что, «несмотря на улучшение технически производства, материальное положение рабочих будет ухудшаться», откуда «опасность моральная, социальная и политическая». Доклад де Морога произвел на академию такое сильное впечатление, что она отправила королю – в 1835 году – специальную записку о необходимости регулировать машинизацию производства. Эта записка движения не получила».
И вот другими путями люди опять приходят к соображениям об урегулировании механических достижений. Это уже будет не вопль против машин, не невежественное ворчание против усовершенствований, но зов о правильной соизмеримости. Ведь столько бывших невидимок стало видимками, и зато многие узренные давно видения сделались невидимками.
Грубое обращение с невидимыми энергиями может вызвать бесчисленные бедствия. Сколько же истинного знания нужно, чтобы все миллионы безработных нашли бы полезное и радостное применение, как заповедано Жизнью.
Если шапка‑невидимка может что‑то скрыть, то Дух человеческий может открыть Истину во всем ее великолепии.
11 марта 1935 г.
Пекин
Бывшее и будущее
Швейцария. Лето 1906 года. Приехала ясновидящая. Многие хотят побеседовать с нею.
«Хотите ли она прочтет в закрытой книге?»
В это время Е. И. приносит с почты какой‑то закрытый пакет с книгою из Парижа. Е. И., не раскрывая пакета, называет страницу и строчку, и женщина, с закрытыми глазами, читает это место, точность которого тут же при всех и проверяется при вскрытии книги.
«Где мы будем жить следующее лето?»
Следует описание каких‑то водных путей. При этом добавляется: «Вы едете на пароходе. Кругом вас говорят на каком‑то языке, который я не знаю. Это не французский, не немецкий, не итальянский; я не знаю этого языка».
На другой год мы, совершенно неожиданно, жили в Финляндии.
Затем следовали описания судьбы моих картин в Америке, на выставке, устроенной Гринвальдом. Затем, как видно теперь, были описаны потоки крови великой войны и революции, смерть императора, а затем начало учреждений в Америке. При этом была любопытная подчеркнутая подробность, что в новых делах будет очень много исписанных листов бумаги. Разве это указание не характерно, когда припомним всю многочисленную переписку со всеми учреждениями в разных странах.
Другой случай, тоже в Швейцарии. Задумываются разные легко– и трудноисполнимые задания, а женщина с завязанными глазами берет задумавшего за руку и стремится выполнить приказанное. Причем выполняет не задуманное обычным гипнотизером, нет, она готова выполнить приказы самых случайных для нее встречных. Она пересчитывает деньги в карманных кошельках, читает метки на платках, причем читает на французском, своем произношении. Например, вместо Борис говорит Бори. Указываются приближающиеся письма. Описываются лица, думающие в данный момент о ком‑либо из присутствующих.
Можно припомнить множество подобных эпизодов как в Европе, так и в России и на Востоке. Когда нечто подобное происходит, мало кто отдает ему должное внимание. Чаще всего эти замечательные, наводящие на многие размышления свидетельства остаются в пределах любопытного анекдота. Но проходят года, и, когда совершаются потрясающие события, так легко в обиходе рассказанные, так непосредственно соединяющие бывшее с будущим, тогда запоздало всегда будут произнесены сожалительные формы о том, как многое могло бы быть своевременно еще более углублено. Искренно пожалеется о том, что бывшие у всех на глазах опыты остались тогда же не записанными.
Ведь так легко было тогда же осознать значительность необычных показаний. Но у многих слушателей являлось постыдное соображение: не подумает ли кто, что мы придаем значение словам какой‑то проезжей, может быть, авантюристки. При этом даже самое первоначальное значение слова «авантюра» понимается не дословно, а в каком‑то чисто условном значении. Ведь так много в столбцах словаря подозрительности и суеверия.
Из другой области вспоминается, как в Агре, на большом пестром ковре, седенький индус раскладывает всякие человеческие и животные фигурки. Затем он начинает на дудочке наигрывать прекрасную, душевную мелодию, под которую все эти воины, раджи, баядерки, купцы, слоны, тигры начинают шевелиться, подниматься, исполняя всякие замысловатые танцы. Зрелище получается фантастическое, усугубленное всей экзотической обстановкою. Но один из присутствующих, ради истины, с улыбкой замечает индусу:
«Я знаю, как вы делаете. Ведь у вас под каждой фигуркой протянуты нити, которые вы и шевелите играя».
Старичок скорбно‑обиженно обернулся, молча встал, собрал свои фигурки и ушел в очевидной обиде. Конечно, было совершенно явно, что фигурки могли шевелиться только по проводам, не видным на пестром ковре. В этом никто не сомневался… Но очарование было нарушено. Было жаль произнесение того, что было всем ясно. Так же точно при всяких проявлениях тонких энергий требуется встретить их и сопроводить соответственно гармонично. В этой естественной гармонии энергии будут расти, не нанося ущерба и усталости тому, в ком они проявлены.
Сколько раз при всяких ответственных опытах присутствующих просят проявить величайшую внимательность и осторожность. Не нарушать тишину шумом или несдержанными восклицаниями. При этом как бы от своеобразного самовнушения людям непременно потребуется кашлять, чихать, шуметь за столом или корчиться от необъяснимого смеха. При этом они никогда не хотят признаться в том, что их непрошеные выступления могли быть кому‑то вредны. Они скажут: «Что из того, что я кашлянул. Какие же такие проявления, которые и кашля боятся. Неужели уже и пошевелиться нельзя?» Так люди плотного мира ни за что не хотят признать или хотя бы подумать об условиях тончайших энергий.
Плотные люди при случае будут жаловаться на то, что с ними ничего особенного не происходит, а из этого они выведут мертвящие заключения о том, что вообще нигде ничего особенного не происходит. И кончат они эти свои умозаключения: «Итак, выпьем!» От нежелания подумать о лучших условиях для своего ближнего люди впадают в грубо эгоистическое соображение: я не чувствую, значит, никто не чувствует. А из этого разрушительного предположения вытекает и другое: я не знаю, значит, пускай и другие не знают. Иначе говоря, со скрипом и визгом открываются врата замка невежества.
Так же как самое особенное происходит в обиходе, так же и неизлечимо невежественное возникает в том же обиходе, среди объедения, среди самоусыпления и погружения в суеверия.
Но ведь если приложить хотя бы бывшее у каждого, то самое бывшее, за которое он может поручиться, то уже и будущее складывалось бы под совершенно особым знаком. Получалось бы продвижение и разумное, и быстрое, а тина застойная разметалась бы в движениях нового прекрасного сознания и труда.
21 мая 1935 г.
Цаган Куре
Новые грани
Поднялся вопрос, когда жизнь прекращается с законной точки зрения? Из Лондона пишут: «Когда человек умер? Когда после остановки сердца и дыхания нужно считать, что жизнь покинула человеческое тело».
Странный эпизод пятидесятилетнего садовника из Арлей, Джона Пекеринга, который сейчас поправляется после операции, когда сердце и дыхание его уже остановились на пять минут, – производит целую революцию в медицинском мире.
Случай Джона Пекеринга опрокинул указания медицинских справочников. Все присутствовавшие при его операции, согласно показанию врачей, удостоверились в его смерти.
Каждый врач, конечно, засвидетельствовал бы смерть при полном отсутствии пульса, дыхания и сердечных рефлексов, как было в случае Пекеринга.
«Принципы и практика врачебной юриспруденции» Телера говорят:
«Если никакого звука и сердцебиения не обнаружено в течение пяти минут, в периоде, который в пятьдесят раз больше, нежели требуется для наблюдения, то смерть должна быть рассматриваема несомненной».
«Имеются все основания полагать, что если сердце абсолютно перестает биться за период длиннее одной минуты, то смерть уже несомненна. Те же наблюдения касаются и дыхания».
Противоречия, возникшие в случае Пекеринга, означают, что справочники должны быть пересмотрены. Они были написаны до открытия адреналина, этого жизнь дающего двигателя, который возвращает людей к жизни из того состояния, которое, по суждению медицинских авторитетов, уже называлось смертью.
Последствия очень обширны, и их даже трудно предвидеть. Прежде всего родственники теперь будут требовать дальнейших воздействий своих врачей при случаях кажущейся смерти.
Возникают и вопросы в области общественности и законов. Например, как быть с завещанием в таком деле, как случай Пекеринга. Могут ли быть затребованы страховые премии? Может ли быть расторгнут брак такою смертью?
Конечно, кроме этих возникающих вопросов, могут быть перечислены и многие другие, не менее значительные. Вообще момент так называемой смерти становится чрезвычайно условным и действительно подлежит пересмотру.
Так, например, передавался случай, когда под гипнозом уже возвещенная неминуемая смерть была значительно отсрочена. Так же точно передают, что, так сказать, умерший, под влиянием внушения, произносил какие‑то слова. Наверное, кто‑нибудь скажет, что это невозможно. Но ведь так же точно составитель широко употребляемого справочника полагал, что вышеотмеченный из Лондона случай тоже должен был бы быть признан окончательной смертью.
Не будем возвращаться ко всем ошибочным или ничтожным заключениям, которые в свое время вводили человечество в заблуждение. Можно вспомнить, как в свое время опорочивались опыты с силою пара, с электричеством и со многими явлениями, ставшими сейчас общеизвестными даже в начальных школах. Можно лишь пожалеть, что так же, как теперь, так и в прошлые дни, очевидно, преобладало отрицание и многое затруднялось этим разрушительным рычанием.
Много раз приходилось советовать людям вести дневники или записи, чтобы вносить узнанные достоверные факты. Так же точно, как метеорологические наблюдения должны производиться повсеместно и неотступно, так же и многие другие факты должны быть отмечаемы во всей их необычности.
Приходится читать о рождении четверни и даже шестерни. Факт сам по себе необычный. Но когда и такие факты наслаиваются, то наблюдения над ними могут быть очень поучительны.
Вообще без всяких отрицаний нужно научиться пристально всматриваться в действительность. Когда робкие люди восклицают: «Это невозможно!» – то к таким негативным воплям нужно относиться более чем осмотрительно. Все те новые грани, которые сами стучатся в обиход современного человечества, должны быть опознаны и, прежде всего, во благо.
Даже когда говорится о новых гранях, то можем ли мы утверждать, что они новые и что они грани? Кто возьмет на себя дерзость настаивать, что это самое не было уже когда‑то известно? Может быть, забыт тот язык, на котором эти же факты произносились; но никто не скажет, что в существе своем они были неизвестны.
Радостно замечать, как опознание прошлого, а вместе с тем прогнозы возможности расширяются и углубляются. Достоверная запись пытливого обывателя может принести несчетную пользу, уничтожая суеверия и невежество и подкрепляя истинных пытливых исследователей.
14 марта 1935 г.
Пекин
Жизнь вечная
В своей книге «Страх перед смертью в первобытной религии» Джордж Фрезер приводит мудрые слова племени Омаха о смерти: «Никто не может избежать смерти и никто не должен бояться смерти, раз она неизбежна». Также и древние майи спокойно говорили: «Отдыхать иду». Если вспомним слова Сократа перед отходом его, перед выпитием чаши яда, или мысли Платона о смерти и даже Эпикура, уже не говоря о высоком отношении к этому акту в учениях Индии, мы увидим то же осмысленное, мудрое сознание о смерти, как о перемене бытия. Увидим то же сознание о жизни вечной, которая так ясно заповедуется священными Заветами.
Между тем в смущенных умах Запада, в особенности в XVIII и XIX веках, когда отрицание пролагало свой темный путь, мы видим какой‑то животный ужас перед естественной сменой бытия. Еще недавно можно было читать о том, как интеллектуальная де Севинье выражалась: «Смерть до того страшна, что я скорее ненавижу жизнь больше потому, что она ведет к смерти, чем за терния, которыми усеян путь в жизни». Идея смерти отравляла жизнь Альфонсу Доде, Золя, Гонкуру, Мопассану и другим, казалось бы, смелым и широким мыслителям.
В то же время среди людей, живущих в природе, часто даже слово «смерть» не употребляется вообще. Они скажут: «отошел» или «скончался», то есть скончался для этого выражения бытия. Люди, прикоснувшиеся к природе, прикоснувшиеся к основным учениям истины, люди, сделавшиеся естественными мыслителями, так же естественно понимают значение смен бытия. Страх смерти, казалось бы, может происходить лишь у каких‑то злодеев, омрачивших свое сознание преступлениями и умышленно несправедливыми поступками. Вполне понятно, что каждый предатель опасается такой разительной смены бытия. Конечно, внутри себя он вполне понимает, что он погрузится не в небытие, но в какое‑то другое бытие. Если в теперешнем своем бытии он отяготил сердце свое множайшими темными намерениями или деяниями, то, конечно, он не знает, легко ли будет ему оказаться в каких‑то незнакомых для него условиях. Человек, вчера натворивший недостойные дела, старается избежать за них ответственности. Такой ужас перед неизбежным переходом в неизвестный мир вполне понятен у людей, омрачивших свое земное существование гнусными делами или вещественными, или мысленными. Ведь не надо же опять повторять, что мысль будет даже много существеннее, нежели слово или мускульное движение.