Прорыв в мировой истории: «бремя белого человека» по-американски




 

Прохладным хмурым утром шестнадцатого декабря 1907 года у побережья Вирджинии выстроился мощнейший флот, каких еще не собиралось под одним флагом. Тысячи людей радостно приветствовали его с берега и небольших лодок. Лишь горстка знала, зачем флот появился на самом деле.

Оркестр заиграл «Девушка, что ждет меня». Шестнадцать линкоров медленно проплыли мимо президентской яхты «Мэйфлауер» на расстоянии четыреста ярдов друг от друга. В общей сложности на линкорах находилось четырнадцать тысяч солдат. Количество вооружения на борту составляло четверть миллиона тонн. Корабли были выкрашены в белый цвет, носы украшал позолоченный орнамент. Президент Теодор Рузвельт, рьяный сторонник морской мощи, каких не бывало в Белом доме, едва мог сдержать радость.

«Вы когда-нибудь видели такой флот? – интересовался он у гостей на борту „Мэйфлауэр“, сверкая знаменитой улыбкой. – А такое празднество? Мы все должны гордиться!»

Большую часть президентства Рузвельт стремился строить корабли. Он хотел похвастаться ими перед всем миром, однако в тот момент не было войн, где их можно применить. И Рузвельт принял как всегда эффектное решение: собрать зрелищный флот и отправить его в долгое плавание. Великий белый флот, как он стал известен, должен был отплыть на юг от Вирджинии, зайти во все карибские порты, продолжить путь вдоль обоих побережий Южной Америки и, наконец, встать на якорь в Калифорнии.

Флот представлял собой грозную военную мощь, но он был не только средством ведения войны. Он символизировал самоуверенность и ощущение безграничных возможностей, которые охватили воображение американцев в начале двадцатого столетия. Рузвельт считал, что стоит продемонстрировать свою военно-морскую силу Тринидаду, Бразилии, Чили, Перу и Мексике. Однако даже этот маршрут не удовлетворил его амбиции. Рузвельт стал первым президентом, чье представление об американской власти было поистине мирового масштаба, и Великий белый флот помог об этом заявить.

Спустя несколько часов после того, как флот покинул Хэмптон-Роудс, его командир, адмирал Робли Эванс, собрал офицеров и сделал поразившее всех объявление: маршрут флота будет отличаться от общеизвестного. Рузвельт раскрыл Эвансу настоящий план, который оставался в тайне до самого отплытия. Флот в самом деле обогнет Южную Америку и доберется до Калифорнии, но на этом не остановится. Он должен пересечь Тихий океан, Индийский, затем пройти Суэцкий канал, проплыть по Средиземному морю, выйти обратно через Гибралтарский пролив и, наконец, вернуться в Вирджинию через Атлантический океан. То есть совершить путешествие не вокруг континента, но вокруг света.

Когда общественность узнала об этом, противники Рузвельта громко возмутились. Они обвиняли его в том, что отправлять настолько огромный военный флот в подобное плавание – откровенный вызов, не говоря уже об опасности и дороговизне предприятия. Сенатор от штата Мэн Юджин Хэйл, председатель бюджетной комиссии военно-морского флота, пригрозил прекратить финансирование. Рузвельт коротко сообщил, что не нуждается в дополнительных деньгах.

«Что ж, попытайтесь их забрать!» – поддел он Хэйла.

В течение следующих четырнадцати месяцев американцы, затаив дыхание, следили за продвижением Великого белого флота. После того как несколько моряков ввязались в драку в баре Рио-де-Жанейро, журналисты принялись сообщать, что флот постоянно находится в опасности. На самом деле ситуация была обратной. Моряков тепло приветствовали во всех городах, где они останавливались.

В Южной Америке их чествовали на банкетах, парадах, грандиозных балах и спортивных мероприятиях, а перуанский композитор даже написал в их честь марш «Белая эскадра». В Перл-Харборе они шесть дней наслаждались гавайскими празднествами, парусными гонками и прочими тропическими развлечениями. В Окленде, крупнейшем городе Новой Зеландии, для американских моряков выступили маори с традиционным танцем. Четверть миллиона людей приветствовали их в Сиднее. Из Австралии военные моряки направились к Маниле, столице находящихся под властью США Филиппин, однако были вынуждены оставаться на борту из-за эпидемии холеры. Флот посетил Японию, которую американские стратеги уже обозначили как будущего соперника в Тихом океане, Китай, вновь Филиппины, затем отправился на запад к Цейлону (нынешней Шри-Ланке) и, наконец, через Суэцкий канал и Атлантический океан вернулся домой.

Флот прибыл на свою базу в Вирджинии в день рождения Джорджа Вашингтона, двадцать второго января 1909 года. Несмотря на ливень, его встретила огромная толпа. Пока корабли занимали места у причала, оркестр играл «Дом, милый дом». Президент Рузвельт, которому оставалось лишь две недели на посту, конечно же, был тут как тут. Позже он писал, что его поддержка этого необычайного плавания стала самым важным поступком, совершенным на благо мира и порядка.

Слова Рузвельта неоднозначны, однако кругосветное путешествие Великого белого флота имело огромное влияние. Это был бесценный опыт в сфере логистики и перебросок на дальние расстояния. Кораблестроители извлекли массу важнейших уроков, которые привели к разработке нового поколения военных кораблей. В каждой стране, где останавливался флот, государственные деятели и простой народ заново оказывались под впечатлением от американской мощи. Что самое главное, это была крайне изобретательная форма угрозы применения военной силы: знак, что США теперь держат судьбу мира в своих руках. Ни у кого из видевших Великий белый флот не оставалось сомнений во власти и амбициях этой страны.

 

Важнейшие изменения в мировой политике зачастую происходят медленно, и результат становится заметен спустя годы. Становление США как мировой державы произошло совершенно иначе: совсем внезапно, весной – летом 1898-го.

Ранее большинство американцев казались вполне довольными своей страной и ее размерами. Государственные деятели упустили несколько возможностей заполучить Гавайи. Они могли бы захватить Кубу, когда там разразилась первая революция в 1868-м, но даже не задумались на этот счет. Точно так же они не пытались присоединить Доминиканскую Республику в 1870-х.

В 1878 году США решительно взялись за то, что сенатор Генри Кэбот Лодж называл «большой политикой». Историки дают ей разные названия: экспансионизм, империализм, неоколониализм. И означает она желание американцев расширить свою сферу влияния на весь мир.

«Какой колоссальный сдвиг произошел в мире за эти полгода, – изумлялся осенью 1898-го британский дипломат и историк Джеймс Брайс. – Еще шесть месяцев назад Филиппинские острова и Пуэрто-Рико вам так были нужны, как сегодня далекий Западный Шпицберген».

Впрочем, многие американцы разделяли амбиции, что простирались и настолько далеко. Генри Кэбот Лодж входил в число нескольких членов конгресса, которые настаивали на аннексии Канады. Рузвельт размышлял о нападении на Испанию и выбрал возможными целями Кадис и Барселону. Правящая верхушка Португалии опасалась, что американские войска захватят Азорские острова. Еще до 1898 года было несколько случаев, когда США использовали военную силу, чтобы вынудить другие страны принять американские товары. Коммодор Мэттью Перри направил на Японию канонерки в 1854 году и, под их прикрытием, вынудил японцев подписать договор, согласно которому американские торговые судна получали доступ в их порты. В 1882-м президент Честер Алан Артур с той же целью отправил корабли в Корею. Впрочем, к концу столетия американская экономика достигла такого уровня производительности, что подобные навязывания стали основной чертой внешней политики США.

«Вот она, новая прагматичная политика, – объявил широко известный историк Чарльз Бирд. – Возможность с легкостью захватывать зарубежные рынки совершенно необходима для процветания американских предприятий. Перед современной дипломатией стоят коммерческие задачи. И основная – продвижение экономических интересов за рубежом».

Посторонние наблюдатели следили за возникновением новой Америки со смесью страха и благоговения. Среди самых изумленных были европейские журналисты, находившиеся в командировках в США в 1898 году. Один написал в лондонской газете «The Times», что стал свидетелем события, которое следует назвать «переломным моментом в истории». Другой, представитель «Manchester Guardian», сообщал, что почти каждый американец проникся идеей экспансионизма, а горстку оппонентов подвергают насмешкам.

Некоторых журналистов увиденное взволновало. «Любовь к невозможному, маниакальная страсть к тому, на что еще никто не осмеливался. Уже спустя час они проникают в самое нутро. Глаза загораются, руки начинают дрожать», – писал нью-йоркский корреспондент «La Stampa». В «Le Temps» говорили, что США, в прошлом «настолько демократичные, насколько это вообще возможно», теперь стали «государством, похожим на страны старого мира, Штаты вооружаются подобно им и точно так же себя возвеличивают». В «Frankfurter Zeitung» американцев предупреждали о «катастрофических последствиях их радостного энтузиазма», но сознавали, что те не станут слушать.

Американцев никогда особо не волновали дипломатические вопросы. Дикие, как и их земля, они всегда имели и имеют свое мнение, политику и дипломатический кодекс. Экономически и психологически они обладают для этого всеми средствами. Американцы идут вперед по дороге, в которую верят, и плевать они хотят на мнение Европы.

По крайней мере, целое столетие многие жители США считали, что их стране предначертано захватить Северную Америку. Большинство возликовало, когда в 1898 году им сообщили, что теперь их судьба касается всего мира и таким образом они вправе властвовать и над другими континентами. Группа прямолинейных идеалистов, однако, называла смену курса страны подлым предательством американской традиции. Среди возмущенных были главы университетов, писатели, несколько титанов индустрии, включая Эндрю Карнеги, священники, профсоюзные лидеры и политики со стороны обеих партий, включая бывшего президента Гровера Кливленда. Они осуждали вмешательство Америки в дела иных государств, особенно войну против филиппинских повстанцев, и призывали американцев позволить остальным народам самим решить свою судьбу – право, которым сами американцы так глубоко дорожили. Один из критиков, Эдвин Лоуренс Годкин, воинствующий редактор «The Nation», сокрушался, что по новым стандартам «настоящим американцем» не сможет считаться тот, кто питает «сомнения в способности США крушить другие страны; тот, кто не признает право США по собственному желанию оккупировать чужие территории, каналы, перешейки или полуострова; тот, кто неуважительно отзывается о доктрине Монро или кто сомневается в необходимости иметь столь многочисленный флот; тот, кто восхищается европейским обществом или любит путешествовать по Европе; тот, кто не в состоянии, если ему все же необходимо туда отправиться, делать сравнения не в пользу Европы».

Подобные разговоры приводили экспансионистов в бешенство. Теодор Рузвельт заклеймил Годкина «зловредным и бессовестным лжецом». Антиимпериалисты, делился он в письме своему другу Лоджу, были «бесполезными сентименталистами из среды наблюдателей», которые демонстрируют «недопустимое слабоволие, что в итоге подтачивает лучших бойцов нашей страны». Однажды он охарактеризовал их как «просто неперевешанных предателей».

В конце концов антиимпериалисты потерпели поражение не потому, что были чересчур радикальными, а потому, что им не хватало радикальности. Штаты изменялись на глазах. Железные дороги и телеграфные линии сплачивали американцев сильнее, чем когда-либо. Выросли огромные фабрики, которые волна за волной поглощали европейских иммигрантов. Скорость жизни ощутимо возросла, особенно в крупных городах, что принялись диктовать стране свои условия. Все это приводило многих антиимпериалистов в ужас. Пожилые сторонники традиций желали, чтобы США оставались страной, сосредоточенной на внутренних делах, как и было всегда. Их призывы к сдержанности и сетования на пороки современности не нашли отклика в стране, переполненной амбициями, энергией и ощущением безграничных возможностей.

Первая волна операций по «смене режима» под руководством Америки продолжалась с 1893 по 1911 год. Причинами ее служил в основном поиск ресурсов, рынков и коммерческих возможностей. Однако не все первопроходцы американского империализма действовали в интересах крупного предпринимательства. Рузвельт, Лодж и Альфред Тайер Мэхэн действовали из принципов того, что считали трансцендентальными императивами истории. Расширение страны, как они полагали, делает народы великими. В их умах продвижение торговли и национальная безопасность сливались в то, что один историк назвал «агрессивным национальным эгоизмом и романтической привязанностью к власти». А они считали себя не чем иным, как инструментами судьбы и Божьего промысла.

В американском менталитете давно и прочно укоренился миссионерский инстинкт – с тех пор, как Джон Уинтроп заявил, что мечтает построить «город на холме», к которому будет обращаться весь мир. Американцы всегда считали себя особенными. В конце девятнадцатого века большинство из них решило, что их долг привести дикарей к цивилизации и спасти угнетенные народы от тирании.

Редьярд Киплинг подогрел миссионерский дух известным стихотворением, опубликованным в журнале «McClure's», когда начались дебаты по поводу аннексии Филиппин.

 

Твой жребий – Бремя Белых!

Как в изгнанье, пошли

Своих сыновей на службу

Темным сынам земли;

На каторжную работу –

Нету ее лютей, –

Править тупой толпою

То дьяволов, то детей[2].

 

Американцы отнюдь не лишены сострадания и участия. Многие не только признательны за свободу и процветание, посланные свыше, но яро желают поделиться благами и с другими. Раз за разом они с легкостью поддерживали интервенции в зарубежные страны, когда их представляли как операции по спасению менее удачливых людей.

Когда президент Маккинли сообщил, что вступит в кубинский конфликт, чтобы остановить «тиранию у самого порога нашей страны», американцы возликовали. Как и десять лет спустя, когда администрация Тафта объявила, что свергает правительство Никарагуа, дабы ввести «республиканские учреждения» и поддержать «истинный патриотизм». С тех пор каждый раз, когда Штаты намеревались устроить переворот, государственные деятели настаивали, что они действуют не ради укрепления американской власти, но в интересах страдающих народов.

Этот патернализм зачастую путают с расизмом. Многие американцы считали латиноамериканцев и жителей тихоокеанских островов «цветными», которые нуждаются в наставничестве со стороны белых. В странах, где черное население систематически угнетали и где были широко распространены расистские предубеждения, это мнение помогло многим поверить в необходимость вмешательства во внутреннюю политику со стороны США.

Речи, оправдывающие американский экспансионизм на основе предполагаемого превосходства белой расы, стали основными темами политических дискуссий в 1890-х годах. Сенатор от Индианы Альберт Беверидж описывал экспансию как часть естественного хода жизни: «исчезновение низших цивилизаций и загнивающих рас в пользу более цивилизованных, благородных и зрелых людей». Член палаты представителей, Чарльз Кокрейн из штата Миссисипи, говорил о «продвижении вперед неукротимой расы, которая основала эту республику», и предсказывал, что «мир захватят арийские расы». Когда он закончил речь, палата представителей разразилась аплодисментами.

Вполне логично, что полемика на тему империализма щедро окрашена расизмом. Интересно то, что антиимпериалисты также использовали расистские доводы. Многие из них полагали, что США не должны захватывать зарубежные территории, ведь таким образом в их границах увеличится количество цветных людей. В конечном итоге, опасались антиимпериалисты, этим территориям, возможно, разрешат отправлять представителей в конгресс.

Один из антиимпериалистов, член палаты представителей из Миссури, Шамп Кларк, красочно расписал ужасы, которые непременно принесет такая политика:

«Как мы сможем пережить позор, когда сенатор-китаец из Гавайев, с болтающимся за спиной хвостом и языческим амулетом в руке, поднимется и на ломаном английском будет препираться с Джорджем Фрисби Хором или Генри Кэботом Лоджем? О времена, о нравы!.. Господин спикер, представьте, что будете главой палаты через двадцать лет. Возможно, здесь смешаются все языки, и именно на ваши плечи ляжет тяжкий труд понимать так называемого джентльмена из Патагонии, джентльмена из Кубы, джентльмена из Санто-Доминго, джентльмена из Кореи, джентльмена из Гонконга, джентльмена из Фиджи, джентльмена из Гренландии или – с дрожью и страхом – джентльмена с Каннибальских островов, который будет глядеть на вас, капая слюной и сверкая клыками».

 

В считаные дни после свержения гавайской монархии, семнадцатого января 1893-го, многие американские газеты хором осудили произошедшее. «New York Evening Post» назвал переворот революцией, основанной на сугубо денежных вопросах. В «New York Times » посчитали переворот исключительно предпринимательской операцией. Другие газеты пестрили такими заголовками, как «Посланник Стивенс помог свернуть Лилиуокалани» и «Военный корабль „Бостон“ сыграл огромную роль в Гавайской революции».

Подобные статьи появлялись на страницах прессы, а новые правители Гавайев укрепляли свою власть. Президент Сэнфорд Доул и его «совет» объявили военное положение, отменили право «хабеас корпус», то есть акт, который предписывает доставить арестованного в суд и сообщить о времени и причинах ареста, и распорядились создать Национальную гвардию. Затем, очевидно опасаясь, что подобных мер недостаточно для сохранности их новорожденного режима, они договорились, чтобы Джон Л. Стивенс, который помог устроить революцию, поднял над Домом правительства в Гонолулу американский флаг и от имени США заявил о «защите Гавайских островов».

«В правительственном здании расположилась рота морской пехоты США, а отряд моряков занял земли Ч. Р. Бишопа, – позже писал Доул. – С такой протекцией мы справились с ситуацией».

Через несколько дней Лоррин Тёрстон, главный зачинщик революции, приехал в Вашингтон в сопровождении еще четверых членов «Клуба захвата». Они привезли черновой договор о «полном, всеобъемлющем и бессрочном политическом союзе между Соединенными Штатами Америки и Гавайскими островами». Однако, прежде чем сенат успел проголосовать, в город прибыл самый нежеланный гавайский гость: свергнутая королева. В письменном заявлении на имя Госсекретаря Джона Уотсона Фостера, который пришел на смену занемогшему Джеймсу Блейну, она утверждала, что восстание в ее стране не продержалось бы и часа без поддержки со стороны американской армии и что гавайский народ в большинстве своем ни морально, ни физически не поддерживает новое правительство.

Эти обвинения заставили многих американцев еще сильнее усомниться в правильности присоединения Гавайев. Близился конец сессии, поэтому сенат принял решение не голосовать по поводу договора об аннексии. Тёрстон и его раздосадованные товарищи покинули Вашингтон с пустыми руками. Четвертого марта 1893 года Гровер Кливленд, после перерыва, был вновь избран президентом. Демократ и абсолютный антиимпериалист, спустя пять дней он отменил договор. Четвертого июля 1894-го новые правители архипелага ответили на его резкий отказ: объявили о создании Республики Гавайи, президентом которой стал Сэнфорд Доул. Согласно ее конституции, большинство законодателей должны быть назначены, а не выбраны путем голосования, и только люди, обладающие сбережениями и частной собственностью, могут получить государственную должность. Таким образом, коренное население островов потеряло возможность управлять своей страной, и несколько месяцев спустя группа гавайцев подняла неудачное восстание. Среди арестованных была и бывшая королева. На шестой день заключения ее посетила делегация чиновников, которая вынудила королеву подписать документ об отречении от престола. Позже Лилиуокалани говорила, что согласилась лишь из желания спасти остальных защитников от казни, но военный трибунал все равно приговорил к смерти пятерых. Однако приговоры не были исполнены, и через пару лет все заговорщики оказались на свободе. Лилиуокалани, приговоренную к пяти годам тюрьмы, выпустили через два.

В 1897-м Кливленда сменил Уильям Маккинли, ориентированный на предпринимательские интересы республиканец, который разделял идеи империалистов. Вскоре после инаугурации к нему прибыли представители гавайского правительства. Один из них, Уильям Смит, позже писал, что услышать речи Маккинли после многих лет разглагольствований Кливленда было словно увидеть солнце после долгой ночи.

Маккинли объявил, что поддерживает аннексию Гавайев, и лоббисты вновь принялись за дело. Сам президент Доул прибыл в Вашингтон, чтобы помочь вести кампанию. На него практически не обращали внимания, однако, когда он уже начал терять надежду, настроения в Вашингтоне резко изменились. Весной 1898-го пронеслась череда событий: у Гаваны был потоплен «Мэн», США ввязались в войну с Испанией, а коммодор Дьюи уничтожил испанский флот у Филиппин. Сторонники аннексии получили новый и крайне убедительный аргумент в свою пользу: Гавайи станут базой, необходимой Америке для кампании по переброске войск в Азию.

«Присоединение Гавайских островов впервые в нашей истории преподносят нам как военную нужду, – мрачно объявил член палаты представителей А. С. Александр. – На сегодняшний день мы нуждаемся в Гавайях куда больше, чем они когда-либо нуждались в нас».

Многие его коллеги быстро согласились. В короткие сроки, охваченные той лихорадкой, что изменила Штаты летом 1898-го, обе палаты конгресса одобрили договор об аннексии. Маккинли подписал его седьмого июля и, таким образом, присоединил Гавайи к Штатам.

«Практически несомненно, аннексия Гавайев произошла из-за Испанской войны, – писал Уильям Адам Расс в конце своего двухтомника по истории того периода. – Цепочка событий выстроилась так: США сражались с Испанией за права кубинцев; считалось, что для победы им необходимо захватить Филиппины; для этого требовалась угольная станция на полпути к островам. Другими словами, Гавайи присоединили, как раз когда США понадобились острова для зарождающейся империи».

Два поколения спустя, после мировой войны, в которую США вступили после атаки на Перл-Харбор, многие члены конгресса не желали давать Гавайям статус штата. Частично из-за расового состава населения, частично из-за удаленности от континента. После голосования за признание Аляски в 1958-м эти аргументы звучали все слабее. Одиннадцатого марта 1959 года сенат, а на следующий день и палата представителей проголосовали в пользу признания Гавайев пятидесятым штатом. Через два месяца, по результатам референдума, гавайцы также проголосовали за статус штата с преимуществом семнадцати к одному. Из двухсот сорока избирательных участков только на островке Ниихау, где практически все обитатели были коренными гавайцами, проголосовали против.

Коренные гавайцы, наверное, уже никогда не будут представлять даже существенное меньшинство на земле своих предков. Согласно переписи населения 2000 года, в категорию «коренные гавайцы и жители других островов Тихого океана» попало менее десяти процентов опрошенных. Несмотря на это, в последние десятилетия двадцатого века многие гавайцы стали обращаться к своим корням. Возникло движение за гавайский суверенитет, которое нашло широкую поддержку – отчасти потому, что никто не уточнял, что именно они подразумевают под словом «суверенитет». Некоторые гавайцы даже выступали за отделение от США, однако удивительное количество жителей, включая ведущих политиков, пришли к мнению, что Гавайи должны получить некую автономию, которая подчеркнет уникальность истории островов и то, как они присоединились к Штатам.

В 1993 году, спустя столетие после революции под американским руководством, это движение добилось значительного успеха. Его лидеры убедили сенат и палату представителей США вынести резолюцию о том, что конгресс «приносит извинения коренным гавайцам от имени всего народа Соединенных Штатов за свержение гавайской монархии семнадцатого января 1893 года» и за последующее «лишение их права на самоопределение».

Все гавайские представители собрались в Овальном кабинете, чтобы увидеть, как президент Билл Клинтон подписывает резолюцию двадцать второго ноября 1993-го. «Сто лет назад сильная страна помогла свергнуть законное правительство, – заявил сенатор Дэниел Акака. – Мы наконец пришли к тому, что Соединенные Штаты официально это признали».

Не только сторонники резолюции считали ее важнейшим событием. В ходе дебатов противники предупреждали, что принятие подобного документа грозит серьезными последствиями. По словам одного из оппозиционеров, сенатора от штата Вашингтон Слейта Гортона, логическим шагом после этой резолюции должна быть независимость. Некоторые гавайцы осмеливались надеяться, что однажды так и произойдет.

Однако многие жители островов довольны тем, как сложилась история их родины. Они наслаждаются благополучием и свободой, которые приходят вместе с американским гражданством, и уж тем более со статусом штата. Этот опыт доказывает, что если США берут на себя ответственность за захваченные территории, то они могут привести страны к стабильности и процветанию. В случае с Гавайями Штаты делали это медленно и зачастую неохотно. Революция 1893 года и последовавшая за ней аннексия подорвали культуру и уничтожили целую нацию. Впрочем, по сравнению с последствиями последовавших кампаний в других странах для Гавайев все закончилось хорошо.

 

Несмотря на ожесточенные споры по поводу аннексии Гавайев в США, в конечном счете она произошла – благодаря росчерку ручки. Никто на Гавайях даже не надеялся этому воспрепятствовать. На Кубе дела обстояли совершенно иначе.

Республика Куба появилась на свет двадцатого мая 1902 года. В первые годы ее существования постоянно вспыхивали восстания, люди нападали на американскую собственность. После митинга против фальсификации на выборах в 1906-м американские войска взяли Кубу под свой контроль. Когда через три года солдаты покинули страну, президент Уильям Говард Тафт предупредил кубинцев, что США не желают аннексировать их земли, однако «о независимости не может быть и речи», если жители острова не бросят свои «повстанческие замашки».

Оппозиционные движения созрели при Херардо Мачадо, в 1920-х и 1930-х. Всю Латинскую Америку охватила волна стремления к национальной независимости и антиамериканских настроений. Особенно сильны они были на Кубе с ее крепкими профсоюзами, радикальными писателями и мыслителями, а также многолетним опытом борьбы с иностранной властью. Больше всех удача сопутствовала коммунистической партии. После основания в 1925 году она быстро оказалась под запретом Мачадо и воспользовалась своим положением в качестве объявленного вне закона врага диктатора. К 1930-му партия стала основной силой в рабочем движении Кубы. Во время этого периода коммунисты умудрились убедить кубинцев, что именно они – истинные патриоты родины.

Став в 1933 году президентом США, Франклин Рузвельт счел диктатуру Мачадо позором и решил, что она подталкивает кубинских повстанцев к мятежу. Так и произошло, а из последовавших беспорядков на первый план вдруг вышел сержант по имени Фульхенсио Батиста. К середине тридцатых годов он стал господином Кубы и обозначил дальнейшую судьбу страны на следующую четверть века.

Батиста разорвал дипломатические отношения с Советским Союзом, принял крутые меры против коммунистической партии и пригласил американских военных инструкторов, которые обучали его армию. Позже он способствовал тому, что американские инвесторы, включая известных мафиози, наладили в стране туризм, основанный на проституции и игорном бизнесе. Однако его самым огромным влиянием на будущее Кубы, возможно, стала отмена выборов в сенат, которые должны были пройти в 1952 году. Среди кандидатов числился Фидель Кастро, харизматичный молодой юрист и бывший лидер студенческого движения. Он мог бы продолжить карьеру в политике, однако из-за переворота Батисты это стало невозможно, и Кастро поднял восстание.

Руководство США поразительно долгое время тешило себя мыслями, что на Кубе все спокойно. В 1957 году Совет национальной безопасности доложил, что в кубинско-американских отношениях «нет существенных проблем или сложностей». Через год Аллен Даллес, глава Центрального разведывательного управления, сообщил на съезде конгресса, что в Латинской Америке не обнаружено следов советского влияния.

Судя по подобным беспечным заявлениям, для многих американцев, особенно в Вашингтоне, побег Батисты из страны первого января 1959-го стал потрясением. Он лишь на несколько шагов опередил повстанцев.

На следующий день Кастро спустился из опорного пункта в горах в город Сантьяго, куда американцы не впустили генерала Каликсто Гарсию в конце Испано-американской войны. На площади имени Карлоса Мануэля де Сеспедеса, предводителя мятежников девятнадцатого века, Кастро произнес свою первую речь в качестве лидера победоносной революции. О политике он не говорил, зато принес торжественную клятву. Американцы нашли бы ее странной, однако кубинцы возликовали.

«На этот раз ничто не омрачит нашу революцию! На этот раз, к счастью для Кубы, мы добьемся своей истинной цели. А не как в 1898-м, когда пришли американцы и объявили себя хозяевами страны».

Кубинская революция, и особенно резкий и категорический поворот Кастро «против янки», привели в замешательство большинство американцев. Мало кто из них сознавал, как Штаты поступили с Кубой в прошлом, поэтому они, естественно, не могли понять, отчего кубинцы так рьяно желают вырваться из орбиты США. Многие были поражены, как и их предки в 1898-м, когда узнали, что «освобожденные» кубинцы отнюдь не благодарны Америке. Президент Дуайт Эйзенхауэр оказался в рядах изумленных:

«Перед нами страна, которая, если судить из истории, должна быть поистине дружественной. Трудно понять, почему кубинцы и кубинское правительство так расстроены, ведь их главный, самый прибыльный рынок находится здесь. Вроде бы они должны желать благоприятных отношений. Не представляю, в чем сложность».

Правительство под руководством Кастро конфисковало имущество зарубежных компаний, запретило капиталистические предприятия и взяло курс на сближение с Советским Союзом. В 1961 году изгнанники, нанятые ЦРУ, наводнили Кубу, однако их попытка свергнуть Кастро с треском провалилась. Полтора года спустя СССР разместил на Кубе ракеты, и в самый разгар «холодной войны» советские и американские власти привели страны на грань боев с применением ядерного оружия. Последовавшие президенты США клялись разделаться с Кастро, а ЦРУ даже пыталось его убить. Кастро не только выжил – большую часть жизни он посвятил активным действиям против американских интересов в странах от Никарагуа до Анголы. Таким образом, он стал иконой антиамериканизма и героем миллионов по всему миру.

Кастро был чистым результатом американской политики в отношении Кубы. Если бы США не задушили стремление Кубы к независимости в начале двадцатого века, если бы они не поддерживали диктаторов и не промолчали, когда Батиста отменил выборы 1952 года, такой человек, как Кастро, не появился бы. Его режим по своей сути – результат плохо сработанной кампании по «смене власти».

На Пуэрто-Рико, в четырехстах пятидесяти милях восточнее Кубы, американские оккупационные войска объявили вторую годовщину переворота национальным праздником. В тот день, двадцать пятого июля 1900-го, планировались банкеты, речи, оркестровые концерты и военный парад. Американцы, по-прежнему охваченные волной радости от внезапного взлета к мировой власти, нашли отличный повод для праздника. В конце концов, они практически бесплатно приобрели прекрасный островок, идеальный для охраны важнейших карибских торговых путей.

Пуэрториканцы были настроены куда мрачнее. Накануне празднества Луис Муньос Ривера, самый выдающийся политик острова, раздосадованно сел за обзор ситуации, которая сложилась после вторжения американцев.

«Североамериканское правительство обнаружило у Пуэрто-Рико большую степень автономии, чем у Канады. Следовало уважать эту позицию и укреплять, однако ее желали лишь сломить, что и последовало… Поэтому, а также учитывая многие причины, о которых мы умолчим, мы не станем праздновать двадцать пятое июля. Так как мы считали, что перед нами рассвет эры свободы, а стали свидетелями ужасного поглощения страны… потому что ни одно обещание не было выполнено и потому что теперь мы превратились в рабов, прикрепленных к захваченной территории».

Первые десятилетия колониального господства Америки над Пуэрто-Рико были несчастным временем. Началось все с так называемого «Акта Форэйкера», согласно которому определялись условия управления островом. Абсолютная власть сосредотачивалась в руках губернатора. Его назначал президент США. Также существовала палата депутатов; тридцать пять членов избирали голосованием, однако губернатор или конгресс могли наложить вето на ее решения. Единственным пуэрториканцем, кто выступал на слушании данного акта, был Хулио Хенна, опытный борец за права граждан. «Никакой свободы, защиты, прав, – кратко изложил он положения документа. – Мы – господа Никто из Ниоткуда».

В течение первых лет двадцатого века четыре американские корпорации захватили большую часть лучших земель Пуэрто-Рико. Там они в крупных масштабах выращивали сахар. В огромных убытках оказались кофейные плантаторы, ведь кофе считался «посевом для бедняков», потому что его можно выращивать лишь мелкими участками. К 1930 году сахар составлял шестьдесят процентов экспорта страны, а кофе – когда-то основной продукт острова – упал до одного процента.

Простые пуэрториканцы практически не имели доступа к землям и постепенно нищали. Исследование показало, что во время американского вторжения безработное население составляло семнадцать процентов. К концу первой четверти века их количество увеличилось до тридцати. Одна треть населения была неграмотна. Малярия, кишечные болезни и недоедание стали частью каждодневной жизни, и большинство людей не имели доступа даже к самой элементарной медицинской помощи. Средняя продолжительности жизни сократилась до сорока шести лет. Водопровод и электричество были роскошью. Ежегодный доход на душу населения составлял двести тридцать долларов. Политика, по словам одного ученого, сосредоточилась в руках коалиции «жадных до наживы зарубежных корпораций, колониального государства, погрязшего в патернализме и не верящего в способности подчиненных, а также местной самодовольной политической верхушки, которая хочет лишь защитить привилегии своего класса».

К бедствующему положению Пуэрто-Рико частично привела вечная неуверенность в собственном политическом статусе. Эта страна не стремилась стать штатом, как Гавайи, или обрести независимость, которую в конечном итоге даровали Филиппинам. Конгресс дал пуэрториканцам американское гражданство в 1917 году, а в 1948-м – право выбирать собственного губернатора. Четыре года спустя жители страны проголосовали на референдуме за уникальный статус «свободно присоединившегося государства» – то есть остров становился частью США, однако штатом не являлся. На торжественной церемонии двадцать пятого июля 1952-го, ровно через пятьдесят четыре года после высадки морской пехоты около Гуаники, пуэрто-риканский флаг затрепетал на ветру рядом с американским над зданием конгресса в Сан-Хуане.

Церемонию проводил губернатор Луис Муньос Марин, сын Луиса Муньоса Риверы, чью мечту о самоуправлении страны США разрушили еще на заре столетия. Редко случается, что сын велико



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-06-11 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: