I...Гл. персонажи большинства романов М. оказываются физически илипсихологически увечными, их привлекают кровь, ужас, жестокость илиизвращенный секс... Идеолог ультраправых кругов, М. выступал за возрождениеверноподданнических традиций, проповедовал фашистские идеи... Большая Советская Энциклопедия. 3-е издание 25 ноября 1970 года знаменитый писатель Юкио Мисима, неоднократнопоражавший эксцентричными выходками японскую публику, устроил последнее всвоей жизни и на сей раз отнюдь не безобидное представление. Он попыталсяподнять мятеж на одной из токийских баз Сил Самообороны, призывая солдатвыступить против "мирной конституции", а когда его затея провалилась,писатель лишил себя жизни средневековым способом харакири... Почти каждый, кто писал о Мисиме, был вынужден начинать, так сказать, ссамого конца -- с трагических событий 25 ноября. И это не просто средствовозбуждения читательского интереса -- после кровавого спектакля, устроенногона военной базе Итигая, уже невозможно рассматривать феномен Мисимы иначекак через призму этого дня, который разъяснил многое, казавшееся прежденепонятным, расставил все по своим местам. * В предисловии использованы материалы статей "Мученичество св.Себастьяна", "Театр масок Юкио Мисимы", а также предисловие к болгарскомуизданию "Золотого Храма". Юкио Мисиме было сорок пять лет. За свою недолгую жизнь он успелсделать невероятно много. Сорок романов, пятнадцать из которых былиэкранизированы еще до гибели писателя; восемнадцать пьес, с успехом шедших вяпонских, американских и европейских театрах, десятки сборников рассказов иэссе -- таков впечатляющий итог четвертьвекового литературного труда. Ноинтересы Мисимы были поистине неохватны и одним писательством неисчерпывались. Он был режиссером театра и кино, актером, дирижировалсимфоническим оркестром. Занимался кэндо ("путь меча" -- национальноефехтовальное искусство), карате и тяжелой атлетикой, летал на боевомсамолете, семь раз объехал вокруг земного шара, трижды назывался а численаиболее вероятных претендентов на Нобелевскую премию. Наконец, в последниегоды жизни немало толков вызывало его фанатичное увлечение идеей монархизмаи самурайскими традициями; он создал и содержал на собственные средствацелую военизированную организацию -- "игрушечную армию капитана Мисимы", какее именовала насмешливая пресса (после смерти писателя "Общество щита" сразуже прекратило существование). Интересно, что в самой Японии страшное прощальное действо, разыгранное25 ноября, расценили как акт политический лишь ультраправые, нуждавшиеся вгероическом символе для привлечения в свои ряды молодежи. Националисты, прижизни Мисимы относившиеся к нему с подозрением и даже враждебностью, нечитавшие его книг, немедленно объявили писателя носителем "истинносамурайского духа" и ежегодно отмечают годовщину его смерти. Еще больше шумиха вокруг смерти Мисимы обрадовала советских идеологов:определенным образом интерпретированная, эта история отлично дополнялакартину внешнего мира, зверино-опасного для Страны Победившего Социализма. ВАмерике свирепствовал ку-клукс-клан, в Греции -- "черные полковники", в ФРГ-- реваншисты, очень кстати тут оказался и "самурайствующий фашист" Мисима.Появились статьи в "Правде" ("В самурайском угаре"), "Красной звезде"("Наследники самураев"), прошла тассовка, перепечатанная множеством газет повсей стране: "Так называемое "самоубийство" Мисимы произошло совершеннонеслучайно. Оно является продуктом политики милитаризации, проводимойамерикано-японской реакцией..." Стоит ли после этого удивляться, чтопроизведения писателя начали переводить на русский язык с многолетнимопозданием, а его имя долгие годы было притчей во языцех у отечественныхпропагандистов-международников?
II
...В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромногобольшинства людей, -- знал ты эту тайну иль нет? Ужасно то, что красота естьне только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, аполе битвы -- сердца людей. Ф.М. Достоевский. Братья Карамазовы В серьезных исследованиях -- как японских, так и зарубежных, --политическая мотивировка самоубийства писателя либо отметается начисто, либоей отводится роль второстепенная: к такому выводу приходит всякий, ктовнимательно изучил биографию и творчество Мисимы. Весьма популярна версия "синдзю" -- о двойном самоубийстве влюбленных,которое издавна окутано в Японии романтическим ореолом. Дело в том, чтовместе с Мисимой сделал харакири один из его последователей,двадцатипятилетний студент Морита, а в произведениях раннего периода (романы"Исповедь маски" и "Запрещенные цвета") сильны гомосексуальные мотивы. Этуверсию особенно охотно подхватила падкая на пикантности пресса, но людям,хорошо знавшим Мисиму в зрелом возрасте, она не кажется правдоподобной. Многие -- и в первые дни всеобщего шока это, вероятно, была самаяздоровая реакция -- сочли, что Мисима был болен психически и совершилсамоубийство в невменяемом состоянии. Когда премьер-министра Сато 25 ноябряспросили, как он расценивает поступок писателя, тот, пожав плечами, заявил:"Да он просто свихнулся". Наверное, и в самом деле трудно говорить одушевном здоровье применительно к Мисиме, однако на роковой шаг его толкнулане внезапная вспышка безумия. Вся жизнь писателя, отраженная в егопроизведениях, была, по сути дела, подготовкой к кровавому финалу.Исчерпывающий ответ на вопрос потрясенных современников "почему?" дан настраницах написанных Мисимой книг. Творчество писателя освещено зловещим имагическим сиянием его эстетической концепции Смерти. "Вот все, что мы знаем о нем, -- и вряд ли когда-либо узнаем больше:смерть всегда была единственной его мечтой. Смерть представала перед ним,прикрывая свой лик многообразными масками. И он срывал их одну за другой --срывал и примерял на себя. Когда же ему удалось сорвать последнюю из масок,перед ним, должно быть, предстало истинное лицо смерти, но мы не знаем,способно ли было даже оно привести его в трепет. До этого момента желаниеумереть заставляло его неистово стремиться к новым маскам, ибо, обретая их,он постепенно становился все прекраснее. Следует помнить, что у мужчиныжажда стать красивее совсем иной природы, чем у женщины: у мужчины этовсегда желание смерти..." Эти строки написаны самим Мисимой, и, хотя речь идет о герое романа"Дом Киоко" (1959) актере Осаму, совершившем самоубийство вместе со своейлюбовницей, писатель излагает здесь эстетическую формулу, определившую егособственную судьбу: для Мисимы Прекрасное и Смерть всегда являлись частяминеразрывного равенства. Это стержень, на который нанизывается весь жизненныйпуть Мисимы, все его творчество. В тридцать восемь лет он писал -- на сейраз уже не о персонаже, о себе: "Я начинаю понимать, что юность, цветениеюности -- ерунда и стоит немногого. Но это вовсе не означает, что я сприятностью ожидаю старости. Остается лишь одно: смерть -- мгновенная,вездесущая, всегда стоящая рядом. По-моему, это единственная подлиннособлазнительная, подлинно захватывающая, подлинно эротическая концепция". Юкио Мисима всю жизнь был заворожен этой идеей, смерть манила его,"прикрывая свой лик многообразием масок"; приходили и уходили страстныеувлечения, временами писатель, казалось, надолго забывал о роковом магните,но с каждым годом тот притягивал его все сильнее, "Все говорят, что жизнь --сцена. Но для большинства людей это не становится навязчивой идеей, а если истановится, то не в таком раннем возрасте, как у меня. Когда кончилось моедетство, я уже был твердо убежден в непреложности этой истины и намеревалсясыграть отведенную мне роль, ни за что не обнаруживая своей настоящей сути".Это признание, в котором ключ ко многим поступкам Мисимы, прирожденноголицедея и мистификатора, -- из романа "Исповедь маски" (1949), произведенияскрупулезно, безжалостно автобиографичного. Двадцатичетырехлетний авторпопытался, препарируя свою смятенную, изломанную душу, "избавиться отсидящего внутри чудовища", от тяготеющих над ним с детства мрачных теней.Благодаря "Исповеди маски" мы знаем, как был устроен мир тихого,болезненного мальчика по имени Кимитакэ Хираока (таково подлинное имяписателя, псевдоним Юкио Мисима он взял в шестнадцатилетнем возрасте). Кимитакэ был странным ребенком, да это и неудивительно -- рос он вусловиях, которые трудно назвать нормальными. Семи недель от роду егозабрала к себе бабушка, женщина властная, истеричная, измученная тяжелойболезнью. До двенадцати лет мальчик жил с ней в одной комнате, оторванный отсверстников, нечасто видя родителей, младших брата и сестру. Играть в шумныеигры ему запрещалось, гулять тоже -- единственным развлечением, всегдадоступным ребенку, стало фантазирование. Фантазии у бледного, скрытного мальчика были необычными: в нихпостоянно фигурировали кровь и смерть, прекрасных принцев рвали на кускисвирепые драконы, а если в сказке погибший герой оживал, маленький Кими-такэвычеркивал счастливый конец. "...Огромное наслаждение доставляло мневоображать, будто я погибаю в сражении или становлюсь жертвой убийц. И в тоже время я панически боялся смерти. Бывало, доведу горничную до слез своимикапризами, а на следующее утро смотрю -- она как ни в чем не бывало подаетмне с улыбкой чай. Я видел в этой улыбке скрытую угрозу, дьявольскую гримасууверенности в победе надо мной. И я убеждал себя, что горничная из местизамыслила меня отравить. Волны ужаса раздували мне грудь. Я не сомневался,что в чае отрава, и ни за что на свете не притронулся бы к нему..." Мисимавспоминает, как подростком его приводили в эротическое возбуждение картинки,на которых были изображены кровавые поединки, вспарывающие себе животсамураи и сраженные пулями солдаты. В шестнадцать лет Мисима пишет свое первое значительное произведение,романтическую повесть "Цветущий лес", где Красота, Экстаз и Смерть предстаюткак нечто равнозначное. Война усугубляет у юноши ощущение надвигающегосяконца света. Позднее Мисима напишет: "Нарциссизм, свойственный возрасту, чтоотделяет юношу от мужчины, способен впитывать любые внешние обстоятельства.Даже крушение вселенной. В двадцать лет я мог вообразить себя кем угодно.Гением, обреченным на раннюю гибель. Последним восприемником традиционнойяпонской культуры. Декадентом из декадентов, императором декадентского века.Даже летчиком-камикадзе из эскадрильи Прекрасного!" В сорок пятом, когда стало ясно, что императорская Япония обречена, ивсе ждали неминуемой гибели, двадцатилетний Мисима, продолжая грезить осмерти ("И вновь, с еще большей силой, я погрузился в мечты о смерти, в нейвидел я подлинную цель своей жизни..."), тем не менее от реальнойвозможности умереть уклоняется -- под предлогом слабого здоровья избегаетпризыва в армию. Потом еще не раз умозрительное влечение к смерти будетотступать при возникновении не воображаемой, а реальной угрозы, только кконцу жизни жажда саморазрушения станет неодолимой. В романе "Исповедь маски", принесшем молодому писателю славу, Мисимаустами своего героя признает, что способен ощущать себя действительноживущим, лишь предаваясь кровавым грезам о муках и смерти. В 1948 годуМисима писал (вот он, голос "сидящего внутри чудовища"): "Мне отчаяннохочется кого-нибудь убить, я жажду увидеть алую кровь. Иной пишет о любви,потому что не имеет успеха у женщин, я же пишу романы, чтобы не заработатьсмертного приговора". Пятидесятые годы для Мисимы -- период метаний, попыток уйти от главногопроклятия его жизни (если это было проклятием) в литературу, театр, спорт --то самое "срывание с лика смерти ее многообразных масок". В 1952 году, совершая первое кругосветное путешествие,двадцатисемилетний писатель попадает в Грецию, которая производит настоящийпереворот в его душе. В мраморных статуях античных богов и атлетов Мисимаоткрывает ранее казавшееся ему немыслимым "бессмертие красоты".Болезненного, хилого, одолеваемого мрачными и страшными видениями молодогочеловека неудержимо влечет к солнцу, физическому и духовному здоровью,гармонии тела и разума. "Греция излечила меня от ненависти к самому себе, отодиночества и пробудила во мне жажду здоровья в ницшеанском смысле", --вспоминал Мисима. Ярким солнечным светом наполнен роман "Шум волн" (1954), на которыйписателя вдохновила история Дафниса и Хлои. Это произведение, лишенное итени извращенности, рассказывает о первой любви прекрасного юноши-рыбака идевушки-ныряльщицы, встретившихся на маленьком острове. Никогда -- нипрежде, ни после -- Мисима не писал так просто и поэтично о нормальном,здоровом человеческом чувстве. Юные герои находятся в полной гармонии сморем, солнцем -- всем окружающим миром. Автор даже специально оговаривает,что Синдзи (так зовут рыбака) "ни разу не задумывался о смерти". К этомувремени относится запись в дневнике писателя: "Мои мысли о смерти зарослиплющом, словно старый замок, в котором никто больше не живет". Именно тогда Мисимой овладевает новая идея: "Создать прекрасноепроизведение искусства и стать прекрасным самому -- одно и то же". Один изтогдашних друзей писателя описывал его так: "Он был бледен как смерть --настолько, что кожа отливала лиловым. Казалось, тщедушное тело болтается внепомерно широкой одежде. И все же с первого взгляда было видно: этотчеловек из породы нарциссов. Он умел видеть красоту. Ключ к пониманию Мисимытой поры, когда он еще не увлекся культуризмом и всем таким прочим, был вовзгляде, которым Мисима смотрел на самого себя: этот взгляд понимал и ценилпрекрасное, а перед ним постоянно представало нечто безобразное..." Мисима решает "создать из себя полную свою про-тивопо ножность" -- какфизически, так и духовно. И надо сказать, что первое ему удается. Завыполнение этой задачи он берется с присущей ему неистовойцелеустремленностью. Начав с занятий плаванием, Мисима затем переходит ккультуризму, кэндо, карате. Каждый день щуплый, нескладный и уже не оченьюный литератор обливался потом в спортзале. Год шел за годом, и чудосвершилось: мускулы налились силой, движения стали уверенными и ловкими.Успехи Мисимы в спорте были поразительны, и он очень ими гордился. Когда в1963 году в энциклопедии статью о культуризме снабдили фотографией писателя,он сказал, что это "счастливейший момент его жизни". Близкий знакомыйМисимы, известный американский японовед Дональд Кин писал: "Наиболеесовершенным произведением искусства Мисимы стал он сам". Но и эти, пожалуй, самые светлые в биографии писателя годы были неболее чем увлечением очередной "ролью" -- хотя сыграл ее Мисима, как и всепрочие свои "роли", блистательно, а занятий спортом не оставлял до тогосамого дня, когда уничтожил "наиболее совершенное" произведение своегоискусства собственными руками. Что же касается светлого и безмятежного "Шума волн", то годы спустяМисима признался: роман писался не всерьез, автор хотел разыграть читателей(что, кстати, и удалось -- "Шум волн" пользовался колоссальным успехом и былэкранизирован уже через несколько месяцев после выхода в свет). В те самые дни, когда Мисима так страстно пытается "создать из себяполную свою противоположность", он показывает друзьям псевдоним "Мисима",написанный другими иероглифами. Получилось "Зачарованный -- Смертью --Дьявол".
III
Да знаете ли, знаете ли вы, что без англичанина еще можно прожитьчеловечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно,без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибосовсем нечего будет делать на свете! Ф.М. Достоевский. Бесы Роман "Золотой Храм", написанный в 1956 г., можно назвать эстетическимманифестом Мисимы. "Золотой Храм" считается не только шедевром творчестваписателя, но и самым читаемым в мире произведением японской литературы. В 1950 году послушник буддийской обители в приступе безумия сжег храмКинкакудзи -- самый знаменитый из архитектурных памятников древней японскойстолицы Киото. Мисиму, всегда считавшего, что гибель делает Прекрасное ещеболее совершенным, не могло не потрясти это событие. Так родилась идеяромана "Золотой Храм". К 1956 году, когда он был написан, эйфория, вызваннаяпутешествием в Грецию, уже миновала, Мисима понял, что обманывал себя, сталжертвой иллюзии: Прекрасное вновь ускользнуло от него, оно никак не желалоуживаться с повседневностью. Роман "Золотой Храм" -- настоящая штудия этогоконфликта, попытка обосновать возможность жизни без Прекрасного, попыткаспастись, уничтожив, удалив из мира Красоту. Мисима упрощает своему героюэту задачу, воплотив Прекрасное во вполне конкретном объекте, сделав идеалпредметным. Траектория страстных, так похожих на классическуюлюбовь-ненависть взаимоотношений послушника Мидзогути с Храмом причудлива ина первый взгляд непоследовательна, но есть в ней своя внутренняя логика,вполне вписывающаяся в уже знакомую формулу. Первая встреча с Храмом: Кинкакудзи "скрывает свой прекрасный облик",тем самым как бы предупреждая юношу о своей труднодоступности и о сложностипредстоящих взаимоотношений. Далее следует период постижения Прекрасного --Мидзогути жадно впитывает красоту, это напоминает привыкание к смертельнойсилы наркотику: вот Храм ночью, вот он -- покрытый снегом, вот -- в жару;ипостасям Прекрасного несть числа. Но гармония, слияние с ним приходит кгерою романа лишь с уверенностью, что Кинкакудзи непременно погибнет подамериканскими бомбами. Иными словами, когда восстановится тождествоПрекрасное -- Смерть ("Я нашел посредника, способного связать меня сХрамом..."). Гибель Храма для Мидзогути пока еще не отделима от егособственной смерти: "Я буквально пьянел от одной мысли, что единый пламеньможет уничтожить нас обоих. Общность ниспосланного на нас проклятия,общность трагической, огненной судьбы давала мне возможность жить с Храмом водном измерении". Однако успокоение недолго тешит душу бедного заики: война окончилась,не причинив Прекрасному ни малейшего вреда: оно не только уцелело, но даже"никогда еще он [Храм] не являлся мне в столь незыблемом великолепии,несказанно превосходившем и мое воображение, и реальность окружающего мира".Смерть отступила, ненавистная герою романа вечность вновь "утвердилась всвоих правах", магическое тождество нарушилось, и отныне Прекрасное вновьстало недоступным. Однако внутренний мир героя остался открытым ибеззащитным перед бесстрастным, завораживающим взором эстетического инравственного абсолюта, в который превратился Храм. Этому недостижимомуидеалу противопоставлены женские образы романа: Уико, проститутка в красномпальто, учительница музыки и прочие подружки Касиваги. Женщина для Мидзогути-- воплощение желанной и вечно ускользающей Жизни, реальности, земнойтверди. И его настойчивые попытки предаться физической любви -- этостремление обрести точку опоры, почву под ногами. Несовместимость высшейКрасоты, вечного свидетеля и судии всех поступков, с жалкими утехами плоти,с самой жизнью -- вот что сводит героя Мисимы с ума. И конечно, не обходится без Искусителя, История терзаний, поисков ипадения Мидзогути может восприниматься и как вариация на вечную тему Фауста,только нарочито сниженная и несколько даже спародированная. Жалок не тольконовый Фауст, слишком уж невзыскательный в своих поисках прекрасногомгновения. Касиваги, провожатый героя по пути земных соблазнов, хоть иявляется несомненным членом клана литературных дьяволов, но это -- Сатанаокарикатуренный, утрированный, так же как утрирована легкая сатанинскаяхромота, превращенная у Касиваги в гротескный физический изъян. ИскусительМидзогути -- не Мефистофель и не Воланд, а отпрыск захудалой линии этогостаринного рода, скорее это "мелкий бес" Сологуба, черт Ивана Карамазова илидемон, которого поминает Ставрогин ("О, какой мой демон! Это простомаленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся"). Правда, в романе дьяволу противопоставлен и ангел -- Цурукава, нонасколько же он бледней, пресней и бессильней! Добро у Мисимы слабо,уязвимо, нежизнеспособно -- оно присутствует в мире как бы по обязанности,по разнарядке, но влияние его на душевную одиссею Мидзогути ничтожно; оногибнет легко и как бы между прочим, где-то на заднем плане, да ещеприниженное и поставленное под сомнение. Мидзогути остается наедине со своейдилеммой и с Сатаной. Главная "заслуга" Касиваги в том, что он содействовал укоренениюстрасти к святотатству, впрочем заложенной в герое романа изначально(история с кортиком курсанта). Однако Касиваги возвел святотатство в рангсвященнодействия. Святотатство играет в романе особую роль -- ведь оно тойже природы, что убийство, только подчас еще более смертоносно, посколькуубивает душу. В миг последнего колебания перед Деянием Мидзогути ощущаетприлив разрушительной силы, вспомнив святотатственные строки издзэн-буддистского трактата "Риндзайроку", прежде звучавшие из уст Касиваги:"Встретишь Будду -- убей Будду, встретишь патриарха -- убей патриарха..."Святотатство -- это средство растоптать в себе Прекрасное, вот почему онодает герою облегчение. (Такова, например, кощунственная поминальная службанад могилой фрейлины Кого во время пикника: "Это небольшое святотатствонеобычайно оживило меня, я стал чувствовать себя гораздо свободнее".) Спомощью таких мелких святотатств герой романа движется к чудовищнейшему изних -- сожжению Храма, которое должно доставить ему полное и окончательноеоблегчение. В финале тяжкий груз Прекрасного падает с плеч Мидзогути, онсвободен, только цена свободы -- истребление души. Итак, Кинкакудзи сожжен.Ничто больше не встанет между Мидзогути и жизнью, конец раздвоенности,терзаниям и мукам. Прекрасное, символом которого был Золотой Храм,уничтожено, душа бедного монаха восстановила гармонию с окружающим миром. Аможет быть, души уже нет, она сожжена вместе с Прекрасным? Какое-тоневедомое существо, хорошо выполнив свою работу, с пугающим хладнокровиемзакуривает и многообещающе произносит про себя слова, от которых делается непо себе: "Еще поживем..." Нет, это не тот Мидзогути, свидетелем душевных муккоторого читатель был на протяжении всего романа.
IV
Я люблю красоту. Я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красотуне любят? Они только идолов не любят, ну а я люблю идола! Ф.М. Достоевский. Бесы Что такое жизнь, лишенная Прекрасного, жизнь ли это вообще? И что такоеПрекрасное -- очаровательный пушистый котенок или гнилой зуб, который, пословам Касиваги, "ноет, тянет, пронзает болью"? Сожжение Золотого Храма и было "вырыванием гнилого зуба". Мисимапопытался совершить сакральный акт -- убить в своей душе Прекрасное,требующее все новых жертв, становящееся опасным для самой жизни художника.Писателя занимает вопрос: возможно ли прожить на свете вовсе без гнетаКрасоты? Конец пятидесятых, начало шестидесятых -- это период, когда Мисимапримеряет маску нигилизма, изучая анатомию этого явления со свойственной емуобстоятельностью. В 1959 году выходит роман "Дом Киоко", который писательназвал своим "исследованием нигилизма". Он писал: "Персонажи мечутся,повинуясь зову своих склонностей, профессий и сексуальных влечений, но вконце концов все дороги, сколь бы извилисты они ни были, приводят книгилизму". Здесь главный герой -- авторское "я" -- как бы разложен на четыресоставляющих: художник, жрец высокого искусства; актер, воплощениефизической красоты, современный Нарцисс; удачливый предприниматель сапокалипсическим комплексом и, наконец, боксер, обуреваемый жаждой действия-- неважно какого и во имя чего. Каждый из персонажей, кроме художника,всецело принадлежащего Прекрасному, тянется к смерти; и двое из героев еенаходят. Актер убивает себя сам, боксер погибает в бессмысленной потасовке.Предприниматель остается жить, сладострастно ожидая конца вселенной. Романдействительно напоминает исследование, автор словно выбирает, пробует навкус, какое блюдо ему больше по душе. "Дом Киоко" -- не первое обращение Мисимы к теме нигилизма и моральногоиндифферентизма. Новелла "Смерть в середине лета", написанная еще в началепятидесятых, -- произведение яркое, но страшноватое, находящееся как бы внесферы обычных человеческих чувств. Это очень холодное,отстраненно-безучастное исследование человеческой души в одном из наиболеекризисных ее состояний: боль утраты, горе, семейная трагедия. Действительно,что может быть ужаснее ситуации, когда мать по нелепой случайности лишаетсясразу двух своих детей? Мисима с поразительным для 26-летнего писателя, несколько даже пугающиммастерством показывает все стадии заживления раны: первый шок от удара ионемение, кровотечение и невыносимая боль, постепенное выздоровление,наконец, небольшой шрам -- все, что остается от, казалось, смертельнойтравмы. Лабораторное изучение душевных страданий одной (вполне обычной)представительницы вида "гомо сапиенс" произведено наблюдателем, который себяк данному виду вроде бы и не относит, а потому может рассматриватьпроисходящее с чисто научным интересом -- не сопереживать, а регистрироватьфакты.
V
Почему вид обнаженных человеческих внутренностей считается таким ужужасным? Почему, увидев изнанку нашего тела, мы в ужасе закрываем глаза?..Чем это так отвратительно внутреннее наше устройство? Разве не одной оноприроды с глянцевой юной кожей?.. Что же бесчеловечного в уподоблении нашеготела розе, которая одинаково прекрасна как снаружи, так и изнутри?Представляете, если бы люди могли вывернуть свои души и тела наизнанку --грациозно, словно переворачивая лепесток розы, -- и подставить их сияниюсолнца и дыханию майского ветерка... Юкио Мисима. Золотой Храм Какой контраст с новеллой "Смерть в середине лета" являет собойзнаменитый рассказ "Патриотизм", написанный девять лет спустя! Трудноповерить, что это один и тот же автор. Бесстрастности нет и в помине --здесь Мисима пристрастен и взволнован, он любуется своими героями, явноисполнен желания разделить с ними и наслаждение, и муку. С нигилизмом покончено, отныне творческий путь и судьба писателяопределены на годы вперед, вплоть до самого конца. Небольшой рассказ сталотправной точкой дороги, приведшей к трагическому финалу. Действие происходит в феврале 1936 года, когда группа молодыхнационалистически настроенных офицеров, недовольных излишне либеральным, поих мнению, правительством, устроила военный путч. Заговорщики утверждали,что цель восстания -- вернуть императору узурпированную неправеднымиминистрами власть. После того как Хирохито осудил своих непрошеных"заступников", мятеж удалось довольно быстро подавить. История этогофанатичного, кровопролитного выступления будоражила воображение Мисимы, всездесь укладывалось в его излюбленную эстетическую формулу: молодые (а сталобыть, прекрасные) воины сначала щедро проливали чужую кровь, потом непожалели своей (двое офицеров предпочли плену харакири). Писатель еще не развернется в своих произведениях к описанию событий февраля 1936 года. В новелле описано самоубийство молодой супружеской четы. Гвардейскийпоручик Такэяма, оказавшись перед неразрешимой моральной дилеммой, делаетхаракири. Его юная красавица жена, как подобает супруге самурая, тоже лишаетсебя жизни. Мисима хотел показать, каких людей он считает носителями истиннояпонского духа, но талант оказался сильнее авторского замысла. По мереразвития событий отступает, забывается идейная подоплека кошмарного ритуала,и вдруг рождается жгучее, болезненное ощущение трагической утраты, напраснойгибели двух молодых, полных жизни и любви человеческих существ, -- впрочем,такое восприятие финала субъективно: во всяком случае, автор явнорассчитывал на совершенно иной эффект. Возникающему чувству потери, которуюневозможно оправдать никакими высокими резонами, не способен помешать дажепретенциозный, временами граничащий с дурным вкусом стиль, прежде несвойственный утонченному эстету Мисиме. "Идеологическое" обоснованиедвойного самоубийства (патриотические чувства и преклонение передимператором) дается не очень вразумительно, как бы скороговоркой --чувствуется, что пока это для писателя не главное. Зато сам процесс харакирипоказан с ужасающей дотошностью. Читателю, не знакомому с предыдущими произведениями Мисимы, навернякапоказалось бы непонятным в авторском послесловии утверждение, что"Патриотизм" -- "не комедия и не трагедия, а рассказ о счастье". Номучительная смерть молодого красивого тела и была для Мисимы высшимпроявлением счастья. Перед смертью поручик и его жена в последний раз исступленно занимаютсялюбовью. "Предстоящая агония придавала наслаждению не испытанную доселеутонченность и чистоту". Итак, все встало на свои места, роковая цепочкавыстроилась: эротика для Мисимы неизменно сопряжена с болью, кровью исмертью -- вот то "счастье", о котором говорится в послесловии; путь же ксчастью лежит через смерть, освященную сиянием политической идеи. Поручикуверен, что "никакого противоречия между зовом плоти и патриотическимчувством нет, наоборот, две эти страсти естественным образом сливались длянего воедино". Харакири, средневековый способ самоубийства, как нельзя лучше подходилдля целей Мисимы, сочетая в себе и кровь, и невыносимые страдания. Апоскольку харакири считалось привилегией самурайского сословия, истиннояпонским "изобретением", то, для того чтобы прибегнуть к нему во второйполовине двадцатого столетия, требовалось стать крайним, фанатичнымнационалистом. Вот дорога, которой отныне пойдет Мисима.
VI
И зло должно быть изжито и испытано, через зло что-то открывается, онотоже -- путь. Н. Бердяев. Ставрогин Все 60-е годы публика с удивлением наблюдала, как эстет, западник илюбимец газетных разделов светской хроники Мисима постепенно превращается вревнителя национальных традиций, монархиста и ультраправого политика.Сначала появились статьи и эссе, восхваляющие ценности самурайской этики.Затем -- публичные выступления перед молодежью. Мисима внезапно воспылаллюбовью к японским Силам Самообороны, завел себе влиятельных друзей вармейской верхушке и среди лидеров самого консервативного крыла правящейпартии. Со временем возникло и воинственное "Общество щита". Но все это был фасад, подготовка грядущего спектакля. Главноепроисходило не на митингах и не на тренировках в армейских лагерях, а в тиширабочего кабинета, за письменным столом, когда писатель оставался один. "Какописать радость работы, когда она идет хорошо? -- писал Мисима в своемдневнике. -- Словно оседлал земной шар, зажав его между ног, и одним взмахомхлыста погнал вперед, в черную бездну. А мимо, царапая щеки, проносятсязвезды..." Особенно ярко дарование Мисимы в эти годы проявило себя в драматургии.Он очень хорошо знал и понимал театр, с которым была связана вся его жизнь.Она ведь и сама очень напоминает спектакль. Ему приходилось и ставить спектакли, и играть на сцене, но прежде всегоон, конечно же, был драматургом -- крупнейшим и самым талантливым в историисовременного японского театра. Мисима говорил, что романы -- его жены, апьесы -- любовницы, и каждый год ему необходима новая. В самом деле, начинаяс 1953 года до последнего года жизни, когда Мисима, втайне уже готовившийсяк смерти, объявил друзьям, что с драматургией покончено, он каждый год писалпо большой пьесе, не считая одноактных. В токийском отеле "Тэйкоку" онснимал специальный номер, в котором уединялся на последние три дня каждоговторого месяца, -- для драматурга, способного создать пьесу за одну ночь,этого оказывалось достаточно. Начинал Мисима всегда с последней репликипоследнего акта, а затем быстро и почти без исправлений записывал весьтекст. "Я создаю пьесы так же, как вода заливает низины, -- писал он в эссе"Соблазн драмы". -- Рельеф драмы расположен в моей душе ниже рельефа прозы-- ближе к инстинктивному, к детской игре". Театр Мисимы -- это неповторимое, магическое сочетание традиционной,классической формы с всегда неожиданным, нередко шокирующим содержанием.Виртуозное владение всеми жанрами старинной японской драмы давало Мисимевозможность вдохнуть новую жизнь в но, кабуки, дзерури (средневековый театрмарионеток). Он изобретательно и остроумно вплетал классические сюжеты иприемы в современность, иной раз даже не японскую, а американскую, как этобыло при постановке "Современных пьес но" на Бродвее. Прекрасно знал Мисимаи европейскую классику. Его "европейская" драматургия начиналась состилизаций под Еврипида, а кончилась подражанием Расину. В пьесах Мисимы всегда силен элемент эпатажа, провокации -- и в самомих замысле, и в подборе персонажей, а особенно в обилии парадоксов, дерзких,кощунственных высказываний, которые и составляют главную прелесть (в старомзначении этого слова: "прелесть" -- "соблазн") театра Юкио Мисимы. Пожалуй, самый большой скандал произвела постановка пьесы "Мой другГитлер" (1968) -- уже одним своим названием. Сколько раз цитировали егосоциалистические литведы: вот, мол, смотрите, кто у Мисимы в друзьях ходит.В действительности же "своим другом" Гитлера называет вовсе не автор, аглавный персонаж пьесы -- восторженный, грубоватый и недалекий вождьштурмовиков Эрнст Рем. Действие происходит в июньские дни 1934 года, во время "Ночи длинныхножей", когда Гитлер одним безжалостным ударом расправился с обеимиэкстремистскими фракциями своей партии -- и левой, и правой. В день премьеры зрители получили листки со следующим текстом: "Опасныйидеолог Мисима посвящает эту зловредную оду опасному злодею Гитлеру". Насамом деле Мисиму не очень интересовала идеология немецкогонационал-социализма, как и фигура Адольфа Гитлера. Несмотря на всегдашнююточность в воспроизведении исторической канвы событий, автора меньше всегозаботит историческая правда. Пьеса вызывающе имморалистична -- не тольковыбором героев, но и своим настроением: Мисима любуется тем, как сильнаяличность, художник Гитлер, растаптывает в себе человеческие чувства,поднимаясь на некую "высшую ступень", достигая новых высот зла. Идеи неимеют здесь никакого значения, Мисима всегда был слаб по части идеологии;существенно другое -- звучание фразы, яркая образность, весь эстетическийряд. В этом гимне коварству и предательству ощутимо продолжение одной из тем"Золотого Храма" -- красота морального падения, описанная в сценепредательства Уико. Пьесу отличает строго геометрическая выверенность и продуманностьсюжета, сценической композиции. Таковы все "европейские" пьесы Мисимы,выдержанные в расиновской традиции с ее единством места действия, декорации,настроения, ограниченным числом действующих лиц, минимумом движения ипространными "тирадами". Классический канон выполняет особую функцию:контрастирует со "злонамеренностью" авторского замысла, оттеняет иронию иэпатаж.
VII
...Правда ли, что маркиз де Сад мог бы у вас поучиться? Ф.М. Достоевский. Бесы Из всего драматургического наследия Мисимы наибольшая известность -- вовсяком случае, за пределами Японии -- выпала на долю пьесы "Маркиза де Сад".Обращение к восемнадцатому столетию и имени де Сада было неслучайным. Фигурараспутного маркиза представляла для Мисимы предмет особенного, отнюдь неакадемического интереса. Вновь и вновь возникает на страницах егопроизведений, дневников образ де Сада. В одном из эссе он пишет, чтосемнадцатый век был эпохой интеллектуализма, восемнадцатый -- эпохойэротизма и де Сада, девятнадцатый -- эпохой научных доказательств, адвадцатый вновь обратился к эротике, то есть к де Саду. Взгляд, несомненно,пристрастный (впрочем, Мисима никогда и не стремился к объективностисуждений), однако именно наше столетие действительно отмечено необычайнымподъемом интереса к творчеству и личности маркиза, почти начисто забытого впредыдущем веке. Образ libertin'a и порнографа, излюбленного автораподпольных типографий времен Директории, переосмысливается заново -- слишкоммного нитей, как оказалось, тянется от него к современности.