У этой необыкновенной натуры существовало неизменное правило, необъяснимое, но непреложное: сон изменял все его решения. Если он засыпал с сердцем, преисполненным нежности, то просыпался с жаждой борьбы и убийства, и, наоборот, если накануне он уходил, проклиная, то на следующий день прибегал с благословениями.
Три раза Тереза покидала его и уезжала далеко от Парижа, три раза он мчался к ней в отчаянии и заставлял ее простить его, потому что, как только он терял Терезу, он снова начинал ее обожать и, умоляя ее, обливался слезами пылкого раскаяния.
Тереза была одновременно достойна и презрения, и восхищения, когда она, закрыв глаза, не жалея своей жизни, погрузилась в этот ад. В своей преданности она доходила до такого самопожертвования, от которого содрогались ее друзья и которое вызывало порой порицание, почти высокомерное осуждение людей гордых и благоразумных, не знающих, что значит любить.
Да к тому же эта любовь Терезы к Лорану была непонятна для нее самой. Это не было чувственное влечение, напротив, Лоран стал для нее отвратительнее трупа, потому что, отчаявшись погасить свою любовь усилием воли, он старался убить ее, оскверняя себя развратом, в который он вновь погрузился. У нее больше не было для него ласк, и он даже не смел требовать их от нее. Ее уже не побеждало и не покоряло очарование его красноречия и детская прелесть его раскаяния. Она не могла больше верить в будущее, и яростные порывы нежности, которые столько раз примиряли их, были теперь для нее только пугающими симптомами бури и кораблекрушения.
Привязывала ее к нему та огромная жалость, которая становится властной привычкой, если речь идет о тех, кому мы многое прощали. Прощение как будто порождает прощение, вплоть до пресыщенности, до глупой слабости. Когда мать понимает, что ее сын неисправим и ему остается только умереть или стать убийцей, у нее нет иного выбора, ей приходится или отречься от него, или принять все. Тереза ошибалась каждый раз, когда пыталась излечить Лорана, покинув его. Правда, тогда он становился лучше, но это лишь при условии, что он надеялся на ее прощение. Перестав надеяться, он с головой уходил в лень или распутство. Тогда она возвращалась, чтобы образумить его, и с трудом заставляла его работать в течение нескольких дней. Но как дорого приходилось ей платить за ту малую пользу, которую ей удавалось ему принести! Когда его снова охватывало отвращение к разумной жизни, он осыпал ее обвинениями, упрекая ее в том, что она хочет сделать из него то же самое, что «ее покровительница Тереза Левассер[13]» сделала из Жан-Жака, то есть, по его словам, «маньяка и идиота».
И все-таки к этой жалости Терезы, о которой он молил ее так страстно, хотя и оскорблялся, едва лишь она соглашалась внять его мольбе, примешивалось восторженное уважение, быть может, немного фанатичное, к гению художника. Эта женщина, которую он обвинял в том, что она ограниченная мещанка, хотя видел, что она кротко и упорно добивается его благополучия, была художницей в высоком смысле этого слова, во всяком случае – в том, что касалось ее любви: она терпела деспотизм Лорана, считая, что он оправдан божественным правом, и жертвовала ему своей собственной гордостью, своим собственным трудом и тем, что другая, менее преданная, быть может, назвала бы своею собственной славой.
А он, несчастный, видел и понимал эту преданность, и, когда он сознавал свою неблагодарность, его пожирали угрызения совести, выносить которые у него не хватало сил. Ему нужна была бы беззаботная и здоровая любовница, которая смеялась бы над его гневом и над его раскаянием, не страдала бы ни от чего, лишь бы ей властвовать над ним. Тереза не была такой. Она умирала от усталости и горя, и, видя, что она гибнет, Лоран старался, убивая свой ум отравой опьянения, хоть на время осушить свои собственные слезы.
XIII
Однажды вечером он так долго и так беспричинно изводил ее упреками, что она перестала его слушать и заснула в кресле.
Через несколько секунд легкий шорох заставил ее открыть глаза. Лоран швырнул на пол что-то блестящее: это был кинжал. Тереза улыбнулась и снова закрыла глаза. Смутно, словно сквозь пелену сна, она поняла, что у него явилось намерение убить ее. В тот момент для Терезы все было безразлично. Только бы отдохнуть от жизни и от мыслей – сон это будет или смерть, она оставляла выбор на волю судьбы.
Смерть она презирала. Лоран подумал, что это презрение относилось к нему, и, сам презирая себя, наконец ушел от нее.
Три дня спустя Тереза, решившись сделать заем, который позволил бы ей совершить большое путешествие, уехать надолго (такая жизнь, полная потрясений и бурь, не давала ей возможности работать и разоряла ее), пошла на Цветочную набережную и купила куст белых роз, который послала Лорану, не сказав своего имени рассыльному. Так она попрощалась с Лораном. Вернувшись домой, она нашла там куст белых роз, присланный неизвестно кем: это с ней прощался Лоран. Оба хотели уехать, оба остались. Эти два куста белых роз, одновременно посланные ими друг другу, до слез взволновали Лорана. Он помчался к Терезе; она заканчивала укладывать свои вещи. Место в дилижансе было заказано на шесть часов вечера. Лоран заказал себе место на то же время и в той же карете. Оба хотели снова увидеть Италию, но на этот раз не вместе.
– Ну, так поедем вдвоем! – воскликнул он.
– Нет, я уже не еду, – ответила она.
– Тереза, – сказал он, – хотим мы этого или нет, эта мучительная связь, соединяющая нас, не порвется никогда. Безумие даже думать об этом. Моя любовь выдержала все, что может разбить какое угодно чувство, все, что может убить душу. Придется тебе любить меня таким, какой я есть, или мы должны умереть вместе. Ты хочешь любить меня?
– Если бы я и хотела этого, то напрасно, я не могу больше, – сказала Тереза. – Мое сердце исчерпалось: я думаю, оно мертво.
– Ну так хочешь умереть?
– Я не боюсь смерти, ты это знаешь, но с тобой вместе я не хочу ни жить, ни умереть.
– Ах, да! Ты веришь в то, что наше «я» бессмертно! Ты не хочешь встретить меня в иной жизни! Бедная мученица, я тебя понимаю!
– Мы не встретимся, Лоран, я в этом уверена. Каждая душа пойдет к своему центру притяжения. Меня зовет покой, тебя же всегда и повсюду будет привлекать буря.
– Значит, ты не заслужила ада!
– Ты тоже не заслужил его. У тебя будет другое небо, вот и все!
– Что ждет меня на этом свете, если ты покинешь меня?
– Слава, когда ты перестанешь искать любви.
Лоран задумался. Он несколько раз машинально повторил: «Слава!», потом опустился на колени перед камином и стал помешивать дрова щипцами, как он делал всегда, когда хотел остаться наедине с собой. Тереза вышла, чтобы отказаться от места в дилижансе. Она отлично знала, что Лоран поехал бы за ней.
Когда она вернулась, он был совсем спокоен и очень весел.
– Этот мир, – сказал он, – всего лишь жалкая комедия; но зачем нам пытаться возвыситься над ним, раз мы не знаем, что находится выше и есть ли там вообще что-нибудь. Слава, над которой ты смеешься про себя, я это прекрасно знаю…
– Я не смеюсь над славой других…
– Кого это – других?
– Тех, кто в нее верит и любит ее.
– Бог знает, верю ли я в нее, Тереза, и не смеюсь ли я над ней, как над глупой шуткой! Но можно ведь любить вещь и в то же время знать ей цену. Любим же мы норовистую лошадь, которая может сломать нам шею, табак, который нас отравляет, плохую пьесу, которая нас смешит, и славу, хотя она не что иное, как маскарад! Слава! Что значит слава при жизни художника? Газетные статьи, в которых вас ругают и заставляют публику говорить о вас, а потом похвалы – их никто не читает, потому что людей забавляет только желчная критика, а если их кумира превозносят до небес, они перестают и думать о нем. А затем группы людей толпятся и сменяют друг друга перед расписанным вами полотном, и вы получаете заказы на монументальные произведения, которые радуют вас и тешат ваше самолюбие, а потом вы чуть не умираете из-за них от усталости, так и не воплотив своей идеи… А потом… академия… собрание людей, которые вас терпеть не могут, а сами…
Тут Лоран пустился в горчайшие сарказмы и закончил свою речь словами:
– Что ж делать! Такова слава в этом мире! Мы на нее плюем, но не можем без нее обойтись за неимением лучшего!
Их разговор продолжался до вечера: философский и полный иронии, он стал понемногу совершенно отвлеченным. Видя и слыша их, можно было подумать, что это мирная беседа двух друзей, которые никогда не ссорились. Такое странное успокоение повторялось уже много раз, сменяя порою самые бурные сцены: это значило, что, когда сердца их умолкали, умом они понимали друг друга и находили взаимный отклик.
Лоран проголодался и попросил Терезу накормить его обедом.
– А ваш отъезд? – сказала она. – Ведь уже скоро пора.
– Но раз вы не уезжаете!
– Я уеду, если вы останетесь.
– Ну, так я еду, Тереза. Прощайте!
Он стремительно вышел, но через час вернулся.
– Я опоздал к почтовой карете. Поеду завтра. Вы еще не обедали?
Тереза, занятая своими мыслями, забыла, что обед на столе.
– Дорогая Тереза, – сказал он, – окажите мне последнюю милость: пойдем куда-нибудь обедать, а вечером поедем вместе в театр. Я хочу снова стать вашим другом, только другом. Это излечит меня и спасет нас обоих. Испытайте меня. Я больше не буду ни ревнивым, ни требовательным, ни даже влюбленным. Послушайте: у меня есть другая любовница, хорошенькая маленькая светская женщина, крошечная, как малиновка, беленькая и тонкая, как веточка ландыша. Это замужняя женщина. Я друг ее любовника, и я обманываю его. У меня два соперника, две смертельные опасности, которым я подвергаюсь каждый раз, как она соглашается на свидание со мной. Это очень пикантно, и в этом-то весь секрет моей любви. Итак, мои чувства и мое воображение с этой стороны удовлетворены: я предлагаю вам лишь свое сердце и духовное общение.
– Я отказываюсь от них, – сказала Тереза.
– Как! Вы настолько тщеславны, что ревнуете к человеку, которого вы больше не любите?
– Конечно нет! Но ведь я не могу уже отдавать ему свою жизнь, а я не признаю такой дружбы, какой вы у меня просите, без полной преданности. Приходите ко мне, как и остальные мои друзья, я ничего не имею против; но не требуйте от меня более тесной близости, даже внешней.
– Я понимаю, Тереза, у вас есть другой любовник!
Тереза пожала плечами и ничего не ответила. Он умирал от желания, чтобы она похвасталась каким-нибудь своим любовным похождением, как он только что похвастался ей. Силы его вернулись к нему, и он жаждал борьбы. Он с нетерпением ждал ее ответа на свой вызов, готовый забросать ее упреками, уничтожить презрением и, может быть, объявить ей, что он сейчас придумал эту любовницу в надежде, что и она тоже признается в какой-нибудь интриге. Он не понимал пассивности Терезы. Он предпочитал, чтобы она ненавидела его или обманывала, только бы не быть ей безразличным, не наводить на нее скуку.
Наконец он устал от ее безмолвия.
– До свидания, – сказал он. – Я поеду обедать, а оттуда на бал в Оперу, если не слишком опьянею.
Тереза, оставшись одна, в тысячный раз заглянула в бездну этой таинственной судьбы. Чего не хватало Лорану, чтобы эта судьба стала одной из прекраснейших человеческих судеб? Разума.
«Но что же такое разум? – спрашивала себя Тереза. – И как гений может обходиться без разума? Быть может, огромная сила гения способна убить и пережить свой разум? Или, быть может, разум – это только обособленное качество, единство которого с остальными не всегда обязательно?»
Она погрузилась в какие-то метафизические размышления. Ей всегда казалось, что разум – это совокупность идей, а не какое-то свойство организма, что все способности хорошо организованного существа по очереди берут от него и отдают ему что-то, что разум – это одновременно и средство и цель, что всякое мастерское произведение искусства подчиняется его законам и что ни один человек не может воспользоваться всеми своими возможностями, если он станет упорно попирать ногами свой разум.
Она вспоминала великих художников прошлого и думала также о художниках современных. Она повсюду видела слияние законов правдивого с мечтой о прекрасном; повсюду, впрочем, попадались исключения, пугающие отклонения от нормы, лица, сияющие и трагические, как лицо Лорана. Тяготение к возвышенному было болезнью времени и среды, в которой жила Тереза. Какая-то лихорадка охватила молодежь и заставляла ее презирать условия разумного счастья и обязанности обыденной жизни. Силой обстоятельств, не предвидя и не желая этого, Тереза тоже была брошена в этот роковой круг человеческого ада. Она стала подругой, духовной половиной одного из этих возвышенных безумцев, сумасбродных гениев; она присутствовала при беспрерывной агонии Прометея, при все возрождающейся ярости Ореста[14]; она сама страдала от этих невыразимых страданий, не понимая их причины, не в силах найти способ излечить их.
Но Бог еще пребывал в этих мятежных и измученных душах: бывали часы, когда Лоран снова становился восторженным и добрым, потому что в нем не иссяк чистый источник священного вдохновения, талант его не истощился; это был человек, быть может, с еще большим будущим. Могла ли она покинуть его, бросить его во власть бреда и отупляющей усталости?
Тереза, как мы уже сказали, так часто приближалась к этой бездне, что порой голова ее тоже кружилась. Ее собственные талант и характер чуть не вступили, против ее воли, на этот отчаянный путь. У нее бывала эта экзальтация страдания, которая преувеличивает все мелкие горести жизни и колеблется между пределами действительного и воображаемого; но теперь у нее возникла естественная реакция: душа ее жаждала правдивого, чего-то такого, что не было бы ни недостижимым идеалом, ни реальностью, лишенной поэзии. Она чувствовала, что в этом-то и следует искать прекрасное и надо стремиться к жизни материальной, простой и достойной, чтобы вернуться к логической жизни души. Она серьезно упрекала себя за то, что так долго пренебрегала своими обязанностями по отношению к себе самой; потом, мгновение спустя, начинала укорять себя в том, что слишком много заботилась о своей собственной судьбе, в то время как судьбе Лорана грозила страшная опасность.
Всеми своими голосами – голосом дружбы, голосом молвы – свет кричал ей, чтобы она опомнилась, вернулась к прежней жизни. По мнению света, это был ее долг, а в подобных случаях долг – это то же самое, что общепринятый порядок, дань интересам общества: «Идите по правильному пути, пусть погибают те, кто от него отклоняется». А официальная религия добавляла: «Мудрым и праведникам – вечное блаженство, слепым и непокорным – геенна огненная!» Так, значит, мудрому нет дела до того, что безумец погибнет?
Тереза возмутилась против такого заключения.
«В тот день, когда я сочту себя самым совершенным существом, самым драгоценным и превосходным на свете, – подумала она, – я признаю смертный приговор для всех других, но если этот день настанет для меня, разве не буду я безумнее всех остальных безумцев? Прочь от меня, безумие гордыни, порождающее эгоизм! Лучше снова страдать, но только за других!»
Было около полуночи, когда она поднялась с кресла, в которое четыре часа тому назад упала, безвольная и сломленная. У дверей позвонили. Это рассыльный принес картонку и записку. В картонке лежали домино и черная атласная маска. В записке были только эти слова, написанные рукой Лорана: «Senza veder, e senza parlar»[15]. «Не видя друг друга и не говоря друг с другом…» Что означала эта загадка? Может быть, он хотел, чтобы она пошла на маскарад и там стала его интриговать? И его привлекало такое банальное приключение? Может быть, он хотел попытаться завязать с ней любовную интригу, не узнав ее? Что это: прихоть поэта или наглость распутника?
Тереза послала картонку обратно и снова упала в кресло; но тревога прервала ее размышления. Разве не должна она испытать все, чтобы попытаться спасти этого несчастного от его адских заблуждений?
– Я пойду, – сказала она, – я буду следовать за ним по пятам. Я увижу, услышу его в те часы, когда он живет без меня, я узнаю, есть ли правда в тех мерзостях, которые он мне рассказывает, узнаю, до какой степени он любит разврат, искренне или притворно, правда ли у него порочные вкусы или он только хочет рассеяться. Если я узнаю все, чего не хотела знать о нем и об этом дурном обществе, все, что я с отвращением изгоняла из его воспоминаний и из своего воображения, я открою, быть может, какую-то связь, найду какой-то способ вырвать его из этой бездны.
Она вспомнила о домино, которое Лоран прислал ей и на которое она едва посмотрела. Оно было из атласа. Она послала за другим, из грубой неаполитанской ткани, надела маску, тщательно подобрала волосы, прицепила банты из разноцветных лент, чтобы изменить свой облик на тот случай, если Лоран заподозрит, что под этим костюмом скрывается она, и, приказав позвать фиакр, полная решимости, одна поехала на бал в Оперу.
Она никогда не бывала на таких балах. Маска казалась ей невыносимой, душила ее. Она никогда не пыталась изменять свой голос, но хотела, чтобы ее никто не узнал. Поэтому она безмолвно ходила по коридорам, прячась в уединенные уголки, когда уставала ходить, но едва лишь кто-нибудь направлялся к ней, удалялась, делая вид, что проходит мимо, и ей удавалось легче, чем она думала, оставаться совершенно одинокой и свободной в этой беспокойной толпе.
В те времена на балах в Опере не танцевали и появлялись только в одном костюме – в черном домино. Поэтому одетая в темное, с виду степенная толпа, быть может, и занятая столь же далекими от высокой морали интригами, как и те оргии, что происходят в других местах, в общем, если глядеть на нее сверху, казалась вполне респектабельной. Потом вдруг, через каждый час, шумный оркестр начинал играть бешеную кадриль, как будто распорядители бала, не слушаясь полиции, соблазняли толпу преступить запрет, но никто, по-видимому, об этом и не думал. Черный муравейник продолжал медленно двигаться и шептаться среди этого шума, который заканчивался выстрелом из пистолета; но этот странный, фантастический финал, казалось, не в силах был рассеять видение мрачного празднества.
В течение нескольких секунд Тереза была так поражена этим зрелищем, что, забыв, где она находится, вообразила себя в мире печальных грез. Она искала Лорана и не находила его.
Она отважилась пройти в фойе, где без масок и домино толпились люди, известные всему Парижу. Обойдя это фойе кругом, она уже хотела уйти оттуда, когда услышала, что в одном углу произносят ее имя. Она обернулась и увидела человека, столь горячо любимого ею прежде; он сидел между двумя девицами в масках, в голосе и тоне которых чувствовалась какая-то вялость и вместе с тем желчность, что свидетельствовало об утомлении чувств и душевной горечи.
– Так, значит, ты ее наконец бросил, твою знаменитую Терезу? Оказывается, она тебе изменяла там, в Италии, а ты не хотел этому верить?
– Он начал об этом догадываться, – вставила вторая, – в тот день, когда ему удалось прогнать счастливого соперника.
Тереза была смертельно оскорблена, слыша, что самый мучительный роман ее жизни служит предметом таких пересудов, но еще больше ее обидело поведение Лорана: он улыбался, возражая этим девицам, что они болтают чепуху, и переменил тему разговора без возмущения, как будто не запомнил того, что только что услышал, и не придал этому значения. Тереза никогда бы не поверила, чтобы он мог так предавать их дружбу. Теперь она в этом убедилась! Она осталась в фойе, продолжая слушать и чувствуя, как маска прилипает к ее лицу от холодного пота.
Однако же Лоран не говорил этим девицам ничего такого, чего нельзя было бы слушать всем. Он болтал с ними, забавлялся их щебетанием и отвечал на него как веселый собеседник. Они были совсем неостроумны, и два-три раза он зевал, почти не пытаясь это скрыть. И все же он оставался с ними, нисколько не смущенный тем, что его видят в этой компании, позволял им ухаживать за собой, зевая от усталости, а не от настоящей скуки, мягкий, рассеянный, но любезный, и говорил с этими случайными встречными, как будто это были женщины из лучшего общества, чуть ли не порядочные и серьезные знакомые, с которыми его связывали общие воспоминания о вполне приличных развлечениях.
Это продолжалось добрых пятнадцать минут. Тереза не двигалась с места. Лоран сидел к ней спиной на банкетке, в нише с закрытыми застекленными дверями, лицом к этим дверям. Когда группы людей, прохаживающихся по внешнему коридору, останавливались против дверей, фраки и домино создавали непрозрачный фон и стекло становилось черным зеркалом, где появлялось отражение Терезы, чего она не замечала. Лоран видел ее несколько раз, не узнавая ее, но постепенно неподвижность этого лица в маске встревожила его, и он сказал своим собеседницам, показывая на темное зеркало:
– Вы не находите, что маска – вещь пугающая?
– Значит, ты и нас боишься?
– Нет, вас не боюсь, я знаю, какой у вас нос под этим куском атласа; но лицо, которого не угадываешь, которого не знаешь и которое пристально смотрит на тебя горящими зрачками… Я ухожу отсюда, с меня довольно.
– Значит, с тебя довольно нас? – возразили они.
– Нет, с меня довольно этого бала, – сказал он. – Здесь задыхаешься. Хотите посмотреть на снег? Я еду в Булонский лес.
– Но ведь там можно замерзнуть!
– Ну да! Разве кто-нибудь там замерзает? Так поедем?
– Ой, нет!
– Кто хочет поехать со мной в домино в Булонский лес? – спросил он, повысив голос.
Группа черных фигур, как стая летучих мышей, слетелась к нему.
– А сколько ты нам заплатишь? – спросила одна.
– А ты напишешь мой портрет? – приставала другая.
– Пешком или в экипаже? – спрашивала третья.
– Сто франков каждой, – ответил он, – только за то, чтобы погулять по снегу при лунном свете. Я пойду за вами издали. Чтобы посмотреть, как это будет выглядеть… Сколько вас? – добавил он через минуту. – Десять? Маловато! Ну, да ничего, пошли!
Три передумали:
– У него нет ни гроша. Мы схватим из-за него воспаление легких, вот и все.
– Вы остаетесь? – спросил он. – Значит, семеро. Браво, это каббалистическое число, семь смертных грехов! Слава богу! Я думал, что буду скучать, но эта затея спасает меня.
«Ну, это творческая фантазия!.. – подумала Тереза. – Он вспомнил, что он художник. Еще не все потеряно».
Она проводила эту странную компанию до выхода, чтобы проверить, действительно ли будет осуществлена эта фантастическая идея, но холод заставил отступить самых решительных, и Лоран дал отговорить себя от поездки. Все захотели, чтобы вместо нее он угостил их ужином.
– Ну уж нет! – сказал он. – Вы трусихи и эгоистки, совсем такие же, как порядочные женщины. Я пойду в приличное общество. Пеняйте на себя!
Но они снова увели его в фойе, и между ним, другими молодыми людьми, его знакомыми, и группой каких-то наглецов завязался такой оживленный разговор, с обсуждением таких замечательных проектов, что Тереза, побежденная отвращением, ушла, решив, что уже слишком поздно. Лоран любил порок; она уже ничего больше не могла для него сделать.
В самом ли деле Лоран любил порок? Нет, раб не любит ярмо и кнут; но если он стал рабом по своей вине, если он позволил отнять у себя свободу, когда у него не хватило мужества или осторожности, чтобы отстоять ее, он привыкает к рабству и ко всем связанным с ним страданиям; он оправдывает то глубокое изречение древности, которое гласит, что, когда Юпитер делает человека рабом, он отнимает у него половину души.
Когда рабство тела было страшным следствием победы врага, небо поступало так из жалости к побежденному; но когда душа попадает в пагубные объятия разврата, она должна полностью нести наказание. Лоран заслужил его теперь. У него была возможность выкупить себя: Тереза тоже рисковала половиной своей души, но он этим не воспользовался.
Когда она садилась в экипаж, чтобы ехать домой, какой-то человек, взволнованный и возбужденный, вскочил в него вслед за ней. Это был Лоран. Он узнал ее в тот момент, когда она выходила из фойе, по ее невольному и бессознательному жесту, выражавшему отвращение.
– Тереза, – воскликнул он, – вернемся в Оперу! Я хочу сказать всем этим мужчинам: «Вы грубые животные!» и всем женщинам: «Вы подлые твари!» Я хочу крикнуть твое имя, твое священное имя этой глупой толпе, хочу упасть тебе в ноги и глотать пыль, призывая на себя все презрение, все оскорбления, весь позор! Я хочу громко произнести свою исповедь среди этого огромного маскарада, как первые христиане исповедовались в языческих храмах, внезапно очищенные слезами покаяния и омытые кровью мучеников…
Этот экстаз длился до тех пор, пока Тереза не отвезла Лорана домой. Она не могла понять, как и почему этот человек, почти не пьяный, так хорошо владевший собой, так приятно беседовавший с девицами на костюмированном балу, вновь попадал во власть беспредельной страсти, как только она появлялась перед ним.
– Это я свожу вас с ума, – сказала она. – С вами только что говорили обо мне как о последней девке, и даже это не разбудило вас. Я стала для вас каким-то мстительным призраком. Совсем не этого я хотела. Расстанемся же, если я теперь могу приносить вам только зло.
XIV
И все-таки они опять встретились на следующий день. Он умолил ее подарить ему последний день братской беседы и совершить вместе с ним «мещанскую» прогулку, дружескую, спокойную. Они пошли в Зоологический сад, сидели под большим кедром, бродили по лабиринту. Было тепло; снегу не осталось и следа. Бледное солнце светило сквозь сиреневые облака. Почки уже наливались соком. В тот день Лоран был поэтом, только поэтом и художником-созерцателем; он был глубоко, необычно для него спокоен: ни угрызений совести, ни желаний, ни надежд; временами наивная веселость. Тереза, наблюдавшая за ним с удивлением, не могла поверить, что между ними все кончено.
На следующий день без причины, без предлога вновь разразилась страшная буря, совершенно так же, как она возникает в летнем небе только потому, что накануне была прекрасная погода.
Потом с каждым днем все больше и больше темнело, пока не наступил словно конец света: кромешный мрак как будто прорезали беспрерывные вспышки молний.
Однажды ночью он пришел к ней очень поздно, ничего не соображая и не зная, где он находится; не сказав ей ни слова, он повалился на диван в гостиной и тут же заснул.
Тереза ушла в свою мастерскую и в отчаянии стала горячо молить бога, чтобы он избавил ее от этой пытки. Она упала духом; чаша ее страданий переполнилась. Она плакала и молилась всю ночь.
Занималась заря, когда она услышала звонок. Катрин спала, и Тереза подумала, что это какой-нибудь запоздалый прохожий ошибся дверью. Звонок повторился; он повторился три раза. Тереза пошла на лестницу посмотреть в окошечко над входной дверью. Она увидела мальчика лет десяти-двенадцати, хорошо одетого; он смотрел на нее снизу вверх; лицо его показалось ей ангельским.
– Что случилось, дружок? – спросила она. – Вы заблудились в этом квартале?
– Нет, – ответил он, – меня сюда привели; я ищу даму, которую зовут мадемуазель Жак.
Тереза спустилась, открыла мальчику дверь и смотрела на него с необычайным волнением. Ей казалось, что она уже где-то видела его или что он был похож на кого-то, чье имя она не могла вспомнить. Ребенок тоже держался смущенно и нерешительно.
Она повела его в сад, чтобы там расспросить, но вместо ответа он сказал, весь дрожа:
– Так это вы мадемуазель Жак?
– Это я, дитя мое. Что вы от меня хотите? Что я могу для вас сделать?
– Взять меня и оставить у себя, если вы согласны, чтобы я жил у вас!
– Но кто же вы?
– Я сын графа ***.
Тереза едва удержалась, чтобы не закричать; первым ее движением было оттолкнуть ребенка, но вдруг ее поразило его сходство с лицом, которое она написала недавно, глядясь в зеркало, чтобы отослать этот портрет своей матери, – это было ее собственное лицо.
– Погоди! – воскликнула она, судорожно заключив мальчика в объятия. – Как тебя зовут?
– Маноэль.
– О боже! Кто же твоя мать?
– Это… Мне строго наказывали не говорить вам сразу! Моя мама сначала была графиня ***, там, в Гаване; она меня не любила и очень часто говорила: «Ты не мой сын, я не обязана любить тебя». Но мой отец любил меня и всегда говорил: «Ты только мой, у тебя нет матери». А потом он умер, полтора года тому назад, и графиня сказала: «Ты мой и останешься со мной». Это потому, что отец завещал ей деньги с тем условием, что я буду считаться их общим сыном. А все-таки она так и не любила меня, и мне было очень скучно с ней. И вот приехал один господин из Соединенных Штатов – его зовут господин Ричард Палмер – и стал просить, чтобы графиня меня отпустила. Графиня сказала: «Нет, я не хочу». Тогда господин Палмер сказал мне: «Хочешь, я отвезу тебя к твоей настоящей маме? Она думает, что ты умер, и будет очень рада увидеть тебя». Я сказал: «Да, конечно!» Тогда господин Палмер приехал ночью в лодке, потому что мы жили на берегу моря; а я встал тихо-тихо, и мы оба плыли до большого корабля, а потом мы пересекли все большое море, и вот мы здесь.
– Вы здесь! – сказала Тереза, прижимая ребенка к груди; вся дрожа от счастья, она согревала его своим телом и, пока он говорил, покрывала его пылкими поцелуями. – Где же он, Палмер?
– Не знаю, – сказал мальчик. – Он привел меня к дверям, сказал: «Позвони!», и потом я больше его не видел.