О возможной точке зрения на Российскую революцию 4 глава




Сегодня остерегаются называть признанного гениальным мыслителем Розанова "черносотенцем", но он, конечно же, был "крайне правым", хотя в то же время невозможно представить его членом какой-либо партии. Впрочем, как уже не раз говорилось, многие выдающиеся деятели культуры не считали для себя возможным войти в какую-либо политическую организацию.

Вместе с тем в высшей степени закономерно, что в 1913 году Розанова изгнали из формально "неполитической" организации — Религиозно-философского общества, творцом которого, кстати сказать, во многом был он сам. И это сделали люди, несовместимые с ним именно в политическом плане (Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Д. В. Философов, А. В. Карташев, Н. А. Гредескул, Е. В. Аничков, А. А. Мейер и т.д.), и Розанов был изгнан именно за его "черносотенство". А в числе его тогдашних защитников были веховец П. Б. Струве и С. А. Аскольдов (Алексеев) — участник позднейшего сборника "Из глубины" (1918), подготовленного к изданию теми же веховцами.

Между прочим, "дискриминируя" Розанова, Философов довольно-таки мерзко сказал и о его единомышленнике Флоренском: "Статья (речь шла об одной из "черносотеннейших" статей Розанова. — В.К.) помещена в "Богословском вестнике", органе Московской Духовной Академии... и статья Розанова не могла быть понята читателями иначе... как мнение редактора, П. А. Флоренского, который состоит профессором Академии, готовит русских юношей к пастырской деятельности..."[18]. Иначе говоря, гнать надо этого Флоренского из Академии и "Богословского вестника" — как мы выгнали Розанова. Через двадцать лет, в 1933 году, ГПУ отправит П. А. Флоренского в ГУЛАГ по обвинению в "черносотенстве" и "фашизме" (эти слова есть в опубликованных ныне следственных и иных материалах)... И как "поучительна" эта перекличка либеральных витий 1910-х годов и гепеушников! Но сия линия продолжается еще и сегодня... Так, неведомый мне автор, Леонид Никитин, в 1990 году издал в "демократическом" издательстве "Прометей" брошюру под эффектным названием "Здесь и теперь. Современный опыт философско-религиозного исследования", в которой, в частности, заявлено, что Павел Флоренский — "один из самых ярких ревнителей... ретроградного направления... Значительность и глубину затронутых им проблем нельзя недооценивать, но вместе с тем нельзя, например, не заметить и того, что он громит марбургскую школу неокантианцев (ту самую, которую прошел Пастернак)... почти с тем же непробиваемым пафосом собственной доброкачественности, с которым через 10-15 лет Геббельс открыто назовет их "жидами" и "дегенератами"..."

"Ретроградное" здесь, конечно же, синоним "черносотенного", хотя П. А. Флоренский, как явствует из текста, называл марбургских неокантианцев "жидами" и "дегенератами" как-то скрытно, — в отличие от Геббельса, который делал это "открыто". Но что скажет тов. Никитин о поэте, писавшем 19 июля 1912 года из самого Марбурга об этих самых неокантианцах: "Ах, они не существуют... Они не падают в творчестве. Это скоты интеллектуализма". Ведь так написал именно тот Б. Л. Пастернак (см. его книгу: "Воздушные пути" М., 1982, с. 7), который для тов. Никитина является своего рода высшим критерием ценности марбургской школы (ведь она "та самая, которую прошел Пастернак"). Тов. Никитин может возразить, что позднее, в "Охранной грамоте", Б. Л. Пастернак употреблял по отношению к главе сей школы слово "гениальный". Но тов. Никитин все же не сумел понять пастернаковский текст, насквозь проникнутый иронией; в этом тексте вместо подлинной творческой гениальности вдруг предстает как бы "реальный дух математической физики", то есть, если угодно, интеллектуальное животное (употребляя юношеское пастернаковское слово, — "скот"). И, вопреки тов. Никитину, Пастернак, в сущности, отказался "проходить" школу Марбурга: всего через несколько недель после начала соприкосновения с ней (прерываемого к тому же бурным романом и поездкой в Италию) он с явным отталкиванием от нее и даже, пожалуй, отвращением бежал из Марбурга в Москву...

Это отнюдь не значит, что Пастернак недооценивал марбургскую философскую школу; ее методологические, "инструментальные" достижения очевидны и в известном смысле уникальны (их очень высоко ценил, в частности, М. М. Бахтин). Но, если выразиться попросту, в этой философии не было почти ничего "для души". Поэтому Пастернак и сказал о марбургских философах, что они "не существуют", а этот "приговор" вполне можно выразить по-другому: они дегенерировали, утратили основное в человеке ("скоты").

Словом, если тов. Никитину угодно видеть в суждениях Флоренского "скрытый" смысл, подобный смыслу суждений Геббельса, то он должен, обязан охарактеризовать точно так же и суждения Пастернака...

Впрочем, все здесь обстоит гораздо проще: тов. Никитин, в силу или отсутствия способностей, или недостаточной подготовленности, по сути дела не понимает ни Флоренского, ни Пастернака, ни Марбургскую школу; он только наклеивает не им придуманные ярлыки оценок (и негативных, и позитивных). Но пора бы ему все же понять самую малость: до предела постыдно ставить в один ряд с Геббельсом человека, который был загублен в результате аналогичного лживого обвинения... Это, кстати сказать, неизмеримо хуже, чем быть "интеллектуальным скотом"...

Вернемся еще раз к вопросу о непосредственном участии людей с "черносотенной" идеологией в соответствующих "организациях". Прославленный живописец В. М. Васнецов, получив предложение стать одним из членов-учредителей "черносотенного" Русского собрания, писал в своем ответном послании:

"По существу я не имел бы ничего против; но дело в том, что на моей ответственности на долгие годы лежит столь серьезная художественная задача, что я все свои духовные и физические силы обязан сосредоточить на выполнении ее... Кроме того, работы эти, мне кажется, вполне соответствуют (выделено мною. — В.К.) тем задачам, выполнение которых поставило себе целью "Русское собрание..."[19]. В. М. Васнецов исключительно высоко ценил деятельность В. А. Грингмута, Л. А. Тихомирова, В. Л. Кигна (Дедлова) и других виднейших "черносотенцев". По его превосходному рисунку была изготовлена торжественная хоругвь (род знамени) Русской монархической партии.

Близкий Васнецову великий живописец М. В. Нестеров преклонялся перед сочинениями "черносотенного" епископа Антония (Храповицкого). Он, в частности, сравнивал его и так же чрезвычайно высоко ценимого им В. В. Розанова, который, по его выражению, "кладет камень за камнем в подготовке больших и смелых решений в религиозных вопросах. Теперь по Руси немало таких, как он, и наисильнейший и наиболее обаятельный... епископ Уфимский и Мензелинский Антоний (Храповицкий)"[20]. Впоследствии, 19 октября 1917 года, Несторов сообщал: "Сейчас пишу архиепископа Антония (Храповицкого), возможного патриарха Всероссийского" (там же, с. 277). Этот превосходный портрет хранится ныне в Третьяковской галерее.

Поскольку Антоний — один из "проклятых", искусствоведы, пишущие о Нестерове, пытаются утверждать, что художник-де в этом портрете "разоблачал" архиепископа. Так, в одной из книг о творчестве Нестерова читаем: "Уже в 1909 году В. И. Ленин называл Антония Волынского "владыкой черносотенных изуверов"...". Поэтому на нестеровском портрете предстает, мол, "властное и неприятное лицо человека... полного жажды власти и гордыни... Холеные, породистые, почти сжатые в кулак и вместе с тем как бы покоящиеся на архиерейском жезле руки." и т.д.[21]

Это, конечно же, всецело тенденциозное "толкование" портрета. Тут уместно вспомнить зарисовку Антония, сделанную в мемуарах знаменитого лидера "партии националистов" В. В. Шульгина. Он не знал полотна Нестерова, но зато в 1909 году присутствовал на встрече епископа Антония с Николаем II:

"Этот архиерей имел удивительно представительную внешность. Некоторые говорили, что он похож на Бога Саваофа, как его представляют себе в простоте души своей народные богомазы. В величественной лиловой мантии он стоял перед Царем, опираясь обеими руками на свой пастырский посох. Он говорил об отношениях монарха и Государственной думы...".[22]

Этот "словесный портрет" близок к нестеровскому, только в последнем, оконченном уже после большевистского переворота, — есть черты глубочайшего страдания и скорби, но очевидна и непреклонность. И то, что советский искусствовед обозначает словами "жажда власти" и "гордыня", в действительности есть вера в конечную победу и презрение к насильникам. В связи с портретом архиепископа Антония необходимо напомнить, что в том же 1917 году (летом) Несторов написал двойной портрет "Мыслители", на котором запечатлены С. Н. Булгаков и П. А. Флоренский, а также собирался создать еще портрет В. В. Розанова, но вынужден был отказаться от намерения, ибо гениальный мыслитель и писатель был уже тяжко болен и, как вспоминал М. В. Нестеров позднее в своем ярком очерке "В. В. Розанов", "разрушался, и мало было надежд воскресить в нем былое. Время для такого портрета прошло, прошло безвозвратно..."[23]

"Выбор" героев своих полотен, сделанный в 1917 году крупнейшим русским живописцем начала XX века (я вовсе не хочу умалять достоинства М. А. Врубеля, В. А. Серова или более молодого Б. М. Кустодиева, но первенство М. В. Нестерова все же неоспоримо), сам по себе очень много значит. Проникновенное чутье художника избрало этих четырех наиболее глубоких духовных вождей русской культуры эпохи Революции... Рядом с ними неизбежно отходят на второй план все остальные (включая даже и других участников сборника "Вехи" не говоря уже о либеральных и революционных идеологах). Никто из них — сейчас это уже более или менее ясно каждому беспристрастному наблюдателю не может быть поставлен в один ряд с Розановым, Флоренским, С. Н. Булгаковым и митрополитом Антонием (Храповицким). Либеральные идеологи будь то П. Н. Милюков или М. М. Ковалевский, Д. С. Мережковский, или Л. Шестов, и даже философ Е. Н. Трубецкой — не поднимались и не могли подняться до этого уровня (о революционных идеологах и говорить не приходится — их мышление было попросту примитивным).

Одна из важнейших причин "первенства" консервативных идеологов кроется в проблеме культурного "наследства". Вопрос о наследстве был остро поставлен, в частности, в сборнике "Вехи" и полемике вокруг него. Тот же С. Н. Булгаков (как и прямые "черносотенцы") считал необходимым продолжать дело Киреевского, Гоголя, Хомякова, Тютчева, братьев Аксаковых, Самарина, Достоевского, Страхова, Леонтьева, которые основывались на "триаде" православия, самодержавия и народности. "Учителями" же его противников были поздний Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Михайловский, Лавров, Шелгунов и т.п. Ныне любой мыслящий человек понимает, что с точки зрения культуры первые представляют собой не просто "более выдающихся", но явления совершенно иного, высшего порядка. Однако в начале XX века либералы (не говоря уже о революционерах) вообще не изучали (да и не имели достаточной подготовки, чтобы изучить и понять) этих крупнейших мыслителей России; в их глазах они являли собой чуждых и враждебных "реакционеров".

Впрочем, это была уже давно, еще в XIX веке сложившаяся и безусловно господствующая тенденция, о которой резко, но совершенно точно писал, например, веховец С. Л. Франк в книге "Крушение кумиров": "... сколько жертв вообще было принесено на алтарь революционного или "прогрессивного" общественного мнения!... Едва ли можно найти хоть одного подлинно даровитого, самобытного, вдохновенного русского писателя или мыслителя, который не подвергался бы этому моральному бойкоту, не претерпел бы от него гонений, презрения и глумлений. Аполлон Григорьев и Достоевский, Лесков и Константин Леонтьев — вот первые приходящие в голову самые крупные имена гениев или по крайней мере настоящих вдохновенных национальных писателей, травимых, если не затравленных, моральным судом прогрессивного общества. Другим же, мало известным жертвам этого суда — нет числа!".[24]

Все это привело к поистине диким результатам, рельефно отразившимся, например, в следующем факте. В начале XX века не раз издавался "Опыт библиографического пособия" — "Русские писатели ХIХ-ХХ ст.", составленный влиятельным "прогрессивным" книговедом И. В. Владиславлевым. Это "пособие" (которое по охвату имен значительно шире названия, так как в нем представлены не только писатели в узком смысле — то есть художники слова, но и многие важнейшие с точки зрения составителя "идеологи") было, так сказать, "вратами культуры" для всей "прогрессивной" интеллигенции. И вот что прямо-таки замечательно: в дореволюционных изданиях этого "пособия" (1909 и 1913 годы) имя Константина Леонтьева (хотя он, между прочим, опубликовал ряд романов и повестей) вообще отсутствует! А между тем в "пособии" множество имен заурядных и просто ничтожных — но зато "прогрессивных"! — идеологов — современников гениального мыслителя (М. Антонович, К. Арсеньев, В. Берви-Флеровский, В. Зайцев, А. Скабичевский, С. Шашков, Н. Шелгунов и т.д.), чьи сочинения ныне и читать-то невозможно.

Точно так же отсутствует в "пособии" и имя Розанова, хотя есть целый ряд имен его менее, гораздо менее или прямо-таки несоизмеримо менее значительных современников, — таких, как А. Айхенвальд, А. Богданович, С. Венгеров, А. Волынский, А. Горнфельд, Р. Иванов-Разумник, П. Коган, В. Кранихфельд, А. Луначарский, В. Львов-Рогачевский, А. Ляцкий, Е. Соловьев-Андреевич, В. Фриче, Л. Шестов и т.п. Эти авторы, в отличие от Розанова, были так или иначе связаны с кадетами, или эсерами, или социал-демократами.

Любопытно, что в послереволюционное издание своего "пособия" (1918) Владиславлев, — видимо, слегка "поумнев", — включил и Леонтьева, и Розанова.

Но, конечно, для начала XX века характерно не только прискорбное "замалчивание" ценнейшего наследства русской культуры, а и жестокая борьба против него. Вот весьма впечатляющий рассказ В. В. Розанова:

" — Нужно преодолеть Достоевского, — это взял темою себе в памятной речи, посвященной Достоевскому, в Религиозно-Философском собрании (должно быть, в 1913 или 1914 году). — Столпнер[25]. — Диалектика, философия и психология всего Достоевского... такова, что пока она не опрокинута, пока не показана ее ложность, дотоле русский человек, русское общество, вообще Россия — не может двинуться вперед...

Шестов, тоже еврей, сидя у меня, спросил:

— К какой бы из теперешних партий примкнул Достоевский, если бы был жив?

Я молчал. Он продолжал:

— Разумеется, к самой черносотенной партии, к Союзу русского народа и "истинно русских людей"

Догадавшись, я сказал:

— Конечно.

Не забудем, что... Достоевский стал на сторону мясников, поколотивших студентов в Охотном ряду (Москва). На бешенство печати он сказал, обращаясь, собственно, к студентам: "Мясником был и Кузьма Минин-Сухорукий".

Достоевский еще не пережил 1-го марта (то есть убийства Александра II. — В.К.). Можно представить себе ярость, какую бы он после этого почувствовал... Но достаточно и мясников: он очевидно бы примкнул к тем, кто после 17 октября и "великой забастовки" (1905 года. — В.К.) начал громить интеллигенцию в Твери, в Томске, в Одессе".[26]

Стоит добавить к этому, что вдова Достоевского, благороднейшая Анна Григорьевна, стремившаяся так или иначе продолжать его деятельность, сочла своим долгом стать действительным членом "черносотенного" Русского собрания...

Нельзя умолчать о характерной и по-своему забавной ситуации, в которой оказались сегодня, сейчас "прогрессистские" идеологи: с одной стороны, они яростно борются против "консерваторов", но в то же время они не могут теперь не сознавать, что почти все наиболее выдающиеся идеологи России XIX века были отнюдь не "прогрессистами"; последние за редким исключением являли собой нечто заведомо "второсортное". Ныне просто невозможно всерьез изучать сочинения Добролюбова, Чернышевского, Писарева и т.п., чего никак не скажешь о Леонтьеве, Данилевском, Ап. Григорьеве. И возникает диковатый парадокс: многие теперешние "прогрессисты" выше всего ценят в прошлом мыслителей именно того "направления", которое сегодня они с пеной у рта отрицают...

 

Глава 2.

Что такое Революция?

 

Выдвижение столь "глобального" вопроса может показаться чем-то странным: ведь речь шла об одном определенном явлении эпохи Революции "черносотенстве" — и вдруг ставится задача осмыслить сущность этой эпохи вообще, в целом. Но, — о чем уже сказано, — взгляд на Революцию, при котором в качестве своего рода точки отсчета избирается "черносотенство" непримиримый враг Революции, — имеет немалые и, быть может, даже особенные, исключительные преимущества.

Выше говорилось о том, что именно и только "черносотенцы" ясно предвидели чудовищные результаты революционных потрясений. Не менее существенно и их понимание действительного, реального состояния России в конце XIX — начале XX века. Либералы и — тем более — революционеры на все лады твердили о безнадежной застойности или даже безысходном умирании страны, — что они объясняли, понятно, ее "никуда не годным" экономическим, социальным и — прежде всего — политическим строем. Без самого радикального изменения этого строя Россия, мол, не только не будет развиваться, но и в ближайшее время перестанет существовать. Именно такое "понимание" чаще всего и толкало людей к революционной деятельности. Один из виднейших "черносотенных" идеологов, Л. А. Тихомиров (в 1992 году вышло новое издание его содержательного трактата "Монархическая государственность"), который в молодые годы был не просто революционером, но одним из вожаков народовольцев, с точным знанием дела писал в своей исповедальной книге "Почему я перестал быть революционером?" (М., 1895), что на путь кровавого террора его бывших сподвижников вело внедренное в них убеждение, согласно которому в России-де "ничего нельзя делать" (с. 45), и вообще "Россия находится на краю гибели, и погибнет чуть не завтра, если не будет спасена чрезвычайными революционными мерами" (с. 56).

Это убеждение — пусть и не всегда в столь заостренной форме — владело сознанием большинства идеологов в эпоху Революции. А после 1917 года пропаганда вдалбливала в души безоговорочный тезис о том, что-де только революционный переворот спас Россию от неотвратимой и близкой смерти. Между тем реальное бытие России конца XIX — начала XX века совершенно не соответствовало сему диагнозу. В 1913 году В. В. Розанов опубликовал свои воспоминания о знаменитом "черносотенце" А. С. Суворине (1834-1911), где передал, в частности, такое его размышление.

"Все мы жалуемся каждый день, что ничего нам не удается, во всем мы отстали". На деле же "за мою жизнь... Россия до такой степени страшно выросла... во всем, что едва веришь. Россия — страшно растет, а мы только этого не замечаем..."[27]. Розанов добавил, что именно этим пониманием порождены были замечательные суворинские ежегодные издания "Вся Россия", "Весь Петербург", "Вся Москва" и т.п., где "указана, исчислена и переименована вся торговая, промышленная, деятельная, вся хозяйственная Россия" (с. 19).

Любопытно, что уже после 1917 года прекрасный поэт Михаил Кузмин (в свое время — член Союза русского народа) воспел эти суворинские издания в своем свободном стихе, говоря о наслаждении просто "перечислить"

 

Все губернии, города

Села и веси,

Какими сохранила их

Русская память.

Костромская, Ярославская,

Нижегородская, Казанская,

Владимирская, Московская,

Смоленская, Псковская...

И тогда

(Неожиданно и смело)

Преподнести

Страницы из "Всего Петербурга"

Хотя бы за 1913 год

Торговые дома

Оптовые, особенно:

Кожевенные, шорные,

Рыбные, колбасные,

Мануфактуры, писчебумажные,

Кондитерские, хлебопекарни

Какое-то библейское изобилие...

Пароходства... Волга.

Подумайте, Волга!

Где не только (поверьте)

И есть,

Что Стенькин курган...

 

Возьмем всего только двадцатилетие, с1893 по 1913 год; без особо сложных разысканий можно убедиться, что Россия за этот краткий период выросла поистине "страшно" (по суворинскому слову). Население увеличилось почти на 50 миллионов человек (с 122 до 171 млн.) — то есть на 40 процентов; среднегодовой урожай зерновых — с 39 млн. тонн до 72 млн. тонн, следовательно почти вдвое (на 85 процентов), добыча угля — в 5 раз (от 7,2 млн. тонн до 35,4 млн. тонн), выплавка железа и стали — более чем в 4 раза (от 0,9 млн. тонн до 4,3 млн. тонн) и т.д., и т.п. Правда, по основным показателям промышленного производства Россия была все же позади наиболее развитых в этом отношении стран, — о чем не переставали и не перестают до сих пор кричать ее хулители. Но от кого Россия "отставала"? Всего только от трех специфических стран "протестантского капитализма", где непрерывный промышленный рост являл собой как бы важнейшую добродетель и цель существованиям, — Великобритании, Германии и США. "Отставание" от еще одной промышленно развитой страны, Франции, в 1913 году было, в сущности, небольшим (добыча угля в России и Франции — 35,4 млн. тонн и 43,8 млн. тонн, выплавка железа и стали — 4,3 млн. тонн и 6,9 млн. тонн и т.п.). А других промышленных "соперников" у России в тогдашнем мире просто не имелось... Могут возразить, что Россия намного превосходила Францию по количеству населения и, значит, резко отставала от нее с точки зрения "душевого" производства; однако в 1913 году Французская (как и Британская, и Германская) империя владела огромными территориями на других континентах и потому была сопоставима с Российской и в этом плане (общее население Французской империи в 1913-м — более 100 млн.).

Французский экономист Эдмон Тэри по заданию своего правительства приехал в 1913 году в Россию, тщательно изучил состояние ее хозяйства и издал свой отчет-обзор под названием "Экономическое преобразование России". В 1986 году этот отчет был переиздан в Париже, и в предисловии к нему совершенно справедливо сказано: "Тот, кто внимательно прочтет этот беспристрастный анализ, поймет, что Россия перед революцией экономически была здоровой, богатой страной, стремительно идущей вперед".[28]

Впрочем, дело не только в этом. Едва ли уместно (хотя многие поступают именно так) судить о состоянии и развитии страны в начале XX века исключительно — или даже хотя бы главным образом — на основе ее собственно экономических, хозяйственных показателей. Ведь тогда придется прийти к выводу, что в 1913 году такие, скажем, страны, как Италия и тем более Испания, находились по сравнению с Великобританией и Германией — да и даже с самой Россией! — в глубочайшем упадке, в состоянии полнейшего ничтожества.

Нельзя, например, отрицать, что очень существенным показателем состояния страны являлось тогда положение в ее книгоиздательском деле. Ведь книги — в их многообразии — это своего рода "инобытие" всего бытия страны, запечатлевающее так или иначе любые его стороны и грани; книжное богатство, без сомнения, порождается богатством самой жизни.

В 1893 году в России было издано 7783 различных книги (общим тиражом 27,2 млн. экз.), а в 1913-м — уже 34 006 (тиражом 133 млн. экз.), то есть в 4,5 раза больше и по названиям и по тиражу (кстати сказать, предшествующий, 1912 год был еще более "урожайным" — 34 630 книг). Дабы правильно оценить эту информацию, следует знать, что в 1913 году в России вышло книг почти столько же, сколько в том же году в Англии (12379), США (12230) и Франции (10758), вместе взятых (35367)! С Россией в этом отношении соперничала одна только Германия (35 078 книг в 1913 году), но, имея самую развитую полиграфическую базу, немецкие издатели исполняли многочисленные заказы других стран и, в частности, самой России, хотя книги эти (более 10000) учитывались все же в качестве германской продукции.[29]

Можно бы привести еще множество самых различных фактов, подтверждающих мощный и стремительный рост, всестороннее развитие России в конце XIX начале XX века, — от экономики и быта до искусства и философии, но здесь, конечно, для этого нет места. К тому же (что уже отмечено) одно только книжное богатство так или иначе свидетельствует о богатстве породившего его многообразного бытия страны. Сам тот факт, что Россия в 1913 году была первой книжной державой мира, невозможно переоценить.

Тем не менее тогдашние либералы и прогрессисты, стараясь не замечать очевидности, на все голоса кричали о том, что-де Россия, в сравнении с Западом, пустыня и царство тьмы. Правда, после 1917 года некоторые из них как бы опомнились. Среди них — и известный, по-своему блестящий публицист и историк культуры Г. П. Федотов (1886-1951), который в 1904 году вступил в РСДРП и достаточно результативно действовал в ней, но позднее начал "праветь". А в послереволюционном сочинении открыто "каялся":

"Мы не хотели поклониться России — царице, венчанной царской короной... Вместе с Владимиром Печериным проклинали мы Россию, с Марксом ненавидели ее... Еще недавно мы верили (не обладая способностью понять и даже просто увидеть. — В.К.), что Россия страшно бедна культурой, какое-то дикое, девственное поле. Нужно было, чтобы Толстой и Достоевский сделались учителями человечества, чтобы пилигримы потянулись с Запада изучать русскую красоту, быт, древность, музыку, и лишь тогда мы огляделись вокруг нас. И что же? Россия — не нищая, а насыщенная тысячелетней культурой страна предстала взорам... не обещание, а зрелый плод. Попробуйте ее отмыслить и насколько беднее станет без нее культурное человечество... Мир может быть не в состоянии жить без России. Ее спасение есть дело всемирной культуры".

Далее Федотов высказал даже и понимание того, что русская культура выросла не на пустом месте: "Плоть России есть та хозяйственно-политическая ткань, вне которой нет бытия народного, нет и русской культуры. Плоть России есть государство русское... Мы помогли разбить его своею ненавистью или равнодушием. Тяжко будет искупление этой вины".[30]

Казалось бы, следует только порадоваться этому прозрению и этому покаянию Федотова. Но, во-первых, очень уж чувствуется, что он прямо-таки наслаждался своей покаянной медитацией — смотрите, мол, какой я хороший... Помог разбить русское государство, а теперь, поняв, наконец, что оно значило, готов искупать свою вину. Впрочем, даже и в определении этой вины присутствует явная ложь: активный член РСДРП, оказывается, всего лишь "помогал" разбить русское государство "своею ненавистью или равнодушием"[31] — то есть некими своими внутренними состояниями. Однако это еще далеко не самое главное. Федотов заявляет здесь же: "Мы знаем, мы помним. Она была. Великая Россия. И она будет. Но народ, в ужасных и непонятных ему страданиях, потерял память о России — о самом себе. Сейчас она живет в нас... В нас должно совершиться рождение великой России... Мы требовали от России самоотречения... И Россия мертва. Искупая грех... мы должны отбросить брезгливость к телу, к материально государственному процессу. Мы будем заново строить это тело." (с. 136).

Итак, вырисовывается по меньшей мере удивительная картина. Эти самые "мы" только после "умерщвления" с их "помощью" России и подсказок с Запада "огляделись вокруг", и их "взорам" впервые предстала великая страна. Но далее выясняется, что лишь эти "мы" и обладают-де таким знанием, и именно и только эти "мы" способны воскресить Россию...

Естественно возникает вопрос о том, как же относятся эти самые "мы" к "черносотенцам" и их предшественникам, которые никогда не сомневались в величии России и постоянно сопротивлялись ее "умерщвлению"? Федотов в одном из позднейших своих сочинений дал недвусмысленный ответ. Увы, объявил он, "Гоголь и Достоевский были апологетами самодержавия... Пушкин примирился с монархией Николая... В сущности, только Герцен из всей плеяды XIX века может учить свободе". А о "черносотенстве" XX века сказано здесь же так: "В нем собрано было самое дикое и некультурное в старой России... с ним было связано большинство епископата. Его благословлял Иоанн Кронштадский". И, более того, оказывается, "его ("черносотенства" — В.К.) идеи победили в ходе русской революции..."!!![32]

Каково? Тот факт, что большинство "черносотенных" деятелей, не уехавших из России, было без следствия и суда расстреляно еще в 1918-1919 годах, Федотова никак не смущает. Остается заключить, что настоящими "черносотенцами" (которые победили) были, по мнению Федотова, Ленин и Свердлов, Троцкий и Зиновьев, Каменев и Бухарин...



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-26 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: