(вместо предисловия)
С благодарностью всем родным и близким, кому доведётся прочитать эти записи. (автор)
Я, Розалия Крупнова, в замужестве Лупач, родилась в селе Карасу(ль) Кустанайской области Казахской ССР в 1937 году в конце июня. Родилась недоношенным, почти семимесячным ребёнком. Вероятно, я доставила маме, папе, бабушке больше хлопот, чем радости. Выхаживали меня, держа в вате. Выкармливали. А я молчала. Подала голос, по словам мамы, где-то в августе, когда положено было родиться... За жизнь я уцепилась с бабушкиными молитвами и любовью родителей крепко. Только своего дня рождения так и не знаю. На мои вопросы мама ответила: «В конце июня».
Папу перевели работать директором Кустанайского зерносовхоза, главная усадьба которого находилась в посёлке Комсомолец. Несколько 2-х 3-х этажных кирпичных домов, школа, больница, клуб, столовая (в войну в последних разместились цеха эвакуированного военного завода). Был сельскохозяйственный техникум, на окраине-аул, где кроме казахов, жили несколько семей греков с турецкими паспортами. В нескольких коттеджах жили специалисты совхоза. В половине одного их них-мы. Недалеко протекала речка Тогузак. По весне мы, дети, бегали смотреть ледоход, а летом – купаться. В этом посёлке прошло моё детство, пролетела юность. Здесь я вслед за братом успешно закончила школу, отсюда уехала в Свердловск поступать в педагогический институт.
Две мечты у меня были в детстве: стать врачом, как мамина сестра – тётя Маруся, и стать профессором русского языка. Последняя мечта возникла позднее, когда я в 5 классе начала заниматься у Глафиры Андреевны Абрамовой, учительницы русского языка. Надо мной посмеивались, говоря, что нет такой профессии, «Нет, так будет», -утверждала я. Слово было дано. Я с этим обещанием росла. Изменить слову для меня было невозможно. Хотя появились другие любимые предметы: немецкий язык, математика.
А мечту стать врачом на корню зарубила моя дорогая тётя Маруся, заявив: «Одного врача достаточно. Через мой труп. Никогда. Не хватало ещё одной мучиться. Слёзы проливать». Она всегда очень тяжело переживала, когда не могла спасти жизнь больного.
В институте я встретила своего будущего мужа - Лупача Николая Захаровича. Единственная в жизни большая любовь соединилась с таким же большим чувством ответственности за дорогого человека. На 5 курсе мы поженились. В 1959 году уехали работать. Там, в посёлке Красногвардейский, родилась тоже единственная дочка-Ольга. «Профессором русского языка» я не стала, но была хорошим учителем. Слава богу! - меня всегда любили дети, которых я учила, уважали коллеги по работе, ценили мои знания, постоянно советовались со мной. Карьера меня не прельщала никогда. Неоднократно отказывалась от предложения стать завучем. Быть учителем-прекрасно! Счастье, что я прожила жизнь в любви: к профессии, к ученикам, к своей семье, к родным.
Самым большим в жизни другом у меня была мама. Я кончала первый класс, когда в апреле 1945 года погиб наш папа. Брат завершал последние классы школы. Мама осталась с нами одна. Инвалид 2-ой группы, она сумела нас воспитать и выучить. Это я сейчас понимаю, как надо было нас любить, как надо было высоко нести мечту свою и погибшего мужа – дать детям высшее образование. Она ни сыну, ни дочери не закрыла дорогу в институт, не подрезала крылья мечте. А каково это было ей осуществить… Одно ей давало силы: ее дети хотели учиться. Зимой мама ходила в папином полушубке. Летом босиком. Соседка наша тетя Паша Черненко удивлялась: «Смотрю, идет босиком в магазин. Нос кверху. Ну, думаю, если Крупнова так идет в магазин, то и я пойду.»
Посуды не было. Остался чайник из нержавейки, крепкий. Вот в нем-то мама и варила «затируху» (мука с водой), стараясь это скрыть от соседей. Однажды соседка пришла, когда варился обед. Сидят разговаривают, а чайник на печке пыхтит. Тетя Паша наблюдает и не выдерживает: «Чего чайник не убираешь, скипел давно». Потом увидела, что из носика каша лезет.
Как-то весной, бегая в степи, я поймала хроменькую дикую утку. Лет 8 мне было. Домой несу, к маме: спасать надо, лечить ножку и крыло. Мама послушала меня и просит: давай мы из нее суп сварим, ведь продуктов по весне нет. Я в слезы: лучше отпустить. Что ей было делать? Пошли в степь за сараями и отпустили. А через пару дней узнали, что кому-то повезло, дикую утку поймали.
Мама позднее вспоминала: «Ночь пришла, а я спать не могу: думаю, что нам есть утром». Утром на базар идет, может, повезет, чего-то купит. Стакан несеяной, с овсюгами, муки. Домой приходит, просеивает, перебирает и варит болтушку. И опять день проходит. «Будет день – будет и пища», - утешала она себя и нас пословицей. Купит кусочек мяса – 500, 600 гр., разрежет на кусочки по 100 гр., положит на фанерку и оставит между рамами на морозе. Знакомая стучит в окно, улыбается, считая: понедельник, вторник, среда, четверг… Это мы с мамой вдвоем остались, Гена учиться уехал. А еда все-таки мясная была.
Я была уже старшеклассницей. В перемену есть хочется, говорю подружкам: «Побежали к нам». «Мама, дай пирожков, мы есть хотим». И прошу не по одному пирожку. А моя бедная мамочка, оказывается, рассчитывала, что нам и на завтра еще пирожков хватит. Ей надо было концы с концами сводить, десять рублей в месяц как-то отложить дочери на учебу: сшить юбку с блузкой, на билет до Свердловска накопить да пожить на что-то, пока экзамены сдаю. Вот так ей доставалась моя учеба.
Умная, терпеливая, доброжелательная, тактичная, моя мама была любимицей моих одноклассниц. Я в институт поступила сразу после школы, а подружки не прошли по конкурсу, дома остались. Так они не раз прибегали к маме поговорить, точнее, выговориться. С мамой все любили разговаривать. Скоро брат забрал маму из поселка в Уфу. Так и я рассталась со своей родиной, с любимой степью.
Удивительна, прекрасна степь в мае, июне - зеленая, сочная, цветущая. Степь начиналась за сараями, в ста метрах от дома. И сразу море подснежников – так мы называли цветы сон-травы. Кремовые, белые, изредка сиреневые… Бегаешь от цветка к цветку, как пчелка за нектаром. Не понравился – бежишь к следующему, он крупнее, выше. В студенческие годы во время колхозных работ девочки восхищались лесом, его красотой. А моя душа молчала, молчала и я. Душно мне было в лесу, простора нет, не видно ничего. А что мне видеть-то надо было в лесу, кроме деревьев? Однако, многое. В лесу нет того неба, что в степи – от горизонта до горизонта. А потому закат такой не увидишь, когда солнце, утопая в огненном золоте, уходит за горизонт и последним краешком привет тебе посылает. Я до сих пор все это помню и люблю. Степнячка я была и осталась ею.
Я росла счастливым ребенком. У меня была МАМА, любимый брат, мой надежный дом и любимая степь. И печаль, без которой не могло быть того времени, очень скромная пища, отсутствие одежды, обуви не оставили в душе горечи, тяжелого осадка. Я вспоминаю сейчас не беды того времени. Мои воспоминания наполнены светом горячего солнца, огромными просторами неба, степи, морем полевых цветов, нежной и надежной любовью мамы, ощущением воли, радости. У нас в семье не произносилось никогда «мы бедные», у нас нет того, другого, не хватает денег, одежды…
У меня не осталось этого в памяти, в сердце, в душе. Наоборот – все было у нас! Мы могли угощать, помогать другим, давать соседям корыто, мясорубку, советы, за которыми к маме приходили соседи. Зато отвергалась жадность. Я помню, как мама негодовала, даже мне об этом рассказала. Родители готовили выпускной вечер класса, где учился брат. В классе выпускалось человек 8. На это число учеников строго было выдано энное количество муки, масла, сахара и т.д., чтобы завести сдобное тесто. Мама была потрясена, когда увидела, как женщины растаскивали это тесто. Отхватит ножом кусок и под фартук.
Мама была и осталась на всю жизнь очень чистым и честным человеком. Людей это привлекало. Помню, как Анна Ивановна Носова, зав. нашей больницы, жена главного инженера завода, все приглашала маму в гости, а та не шла. Однажды сходила. Вернулась расстроенная. Позднее мама рассказала мне: «Как стыдно! Зачем звать тогда?» Сели чай пить. На маленькой тарелочке три прозрачных ломтика сыра, тоненькие ломтики хлеба и 2 чашки чая. Мама до сыра и хлеба не дотронулась, хотя А. И. настойчиво угощала. Мама не понимала: Диви бы не было продуктов! Зачем звать-то было? Я тогда не знала, что такое сыр. А мама рассказывала, что в совхозе на юге Казахстана при совхозе была сыроварня… «Я такие сыры видела и пробовала! Они висят, а с них жир стекает. Круги, шары, в дырочках сыры». Я это не могла представить, а в памяти осталось.
С той поры я и запомнила на всю жизнь: зовешь в гости – не жадничай, угощай всем, чем можешь. Я всю жизнь равняюсь на свою маму, на своих родителей. Мне очень повезло, что я родилась в их семье, что у меня такие родители. Это мое богатство на всю жизнь.
СТРАНИЦЫЖИЗНИ
Помню белый зимний денек и какой-то двор, вернее, часть двора. Я бегу за своей старшей подругой; так же, как она, ловко (так мне кажется) выдергиваю из стога слева от дорожки пучок сена, сворачиваю его вдвое и очищаю свои валенки от снега. Это очень интересно и приятно делать: из-под снега выступают валеночки малинового цвета. Я любуюсь ими, они мне очень нравятся, и я старательно, со всех сторон чищу и чищу их от снега… Помню большую комнату, длинную, какую-то пустую, лишь впереди, слева - стол, на нем горящая керосиновая лампа со стеклом. Вечер. В комнате тихо-грустно, никого нет… Помню тихий, несолнечный день. Мы куда-то уезжаем на открытой машине. Уезжаем, я это помню точно, рядом вещи, а за машиной долго-долго бежит желто-бурая собака. Мы ее не берем с собой, а она бежит. И меня это сильно беспокоит. Мне что-то объясняют, что-то говорят, а я вижу только собаку (Тузика, так ее зовут), которая бежит все быстрее, но не поспевает… С этой дороги и началась моя осознанная жизнь. Это все, что связано у меня в памяти с моей родиной – селом Кара-су (Карасуль) – черная вода, где я родилась в конце июня 1937 года и прожила 2,5 года. Мама очень удивилась, что я запомнила какие-то детали жизни в селе Карасуль, так как была мала.
Вероятно, это был конец 1939 года или начало 1940 года. С этого времени мы и оказались в поселке Комсомолец Карабалыкского района Кустанайской области. Казахской ССР, где теперь работал наш папа. Здесь он возглавил Кустанайский зерносовхоз. В марте 1941 года умерла моя бабушка Ксения Герасимовна Козлова (инфаркт). ЕЕ смерть от меня скрыли; я была очень привязана к ней, постоянно крутилась рядом на кухне и однажды влезла ногой в кастрюлю с чем-то горячим, а другой раз прижалась ногой к чугунку, в котором лежал пылающий жаром древесный уголь для утюга. Оба раза было много крика и был большой переполох у взрослых. А еще помню бумажных козликов, которых бабушка ловко вырезала из сложенного вдвое листа бумаги. Я и сейчас могу вырезать такого козлика (так мне кажется), а также нарисовать козлика из одной точки, не отрывая руки от листка с рисунком. Я очень любила бабушку, а вот ее внешнего вида не запомнила.
Встает перед глазами довоенная фотография, сделанная папой. Знаю, что это бабушка, а нежность и долгая-долгая память относятся к другому человеку – большой, доброй, в темной юбке, к которой я прижималась, путалась в ногах. Помню, что мне всегда хотелось быть у ее коленей.
Бабушки не стало. Мне сказали, что ее увезла тетя Маруся на «Урал», где она жила. Я спрашивала, где «Урал», и мне показывали вдали синий зубчатый борок-сосны на станции Тогузак в 9 км. Долго я думала, что это и есть «Урал», и сердилась на свою тетю, что она увезла от нас бабушку. После окончания школы, уже в институте, я узнала, что у нас в поселке на кладбище есть своя могилка – там похоронена моя бабушка. Мама ходила «на могилки» (так у нас называлось «пойти на кладбище») одна. Иногда и я там оказывалась с ней. В степи мама рвала букетик цветов, ковыль. Стояла около могилы, укладывала цветы; я помню, что спрашивала, чья могилка, но мама молчала, а я почему-то переспрашивать не решалась.
Однажды летом она пошла на дневную дойку коровы на речку за 2-3 км, мимо кладбища. Я подпрыгивала по горячей от солнца земле рядышком. Мама думала о чем-то своем, и мы с ней незаметно перешли границу полигона, где шли стрельбы. Пока было очень тихо, только земля стала угольно-черной, обугленной. Я смотрела на эту землю. Вдруг какие-то сердитые люди, махая руками, отправили нас назад. На этом полигоне в войну испытывали, проверяли снаряды, которые делались на заводе. У нас, детей, говорили, что снаряды были для огнемета. Долго после войны зарастал полигон. Зарос, лишь местами сохранялись кучки отстрелянных снарядов, мы говорили «стаканов».
Ребенком я росла очень бойким, жизнерадостным, любящим петь. По словам мамы, я в два года не любила, когда пели неправильно. Все говорила «не так, не так», а чуть повзрослев, очень правильно выпевала мелодию. Любимой песней у меня была песня о родимой ковыльной сторонке. Тетя Маруся в письме так и спрашивала: «Как там поживает «ковыная одимая стоонка?» Мама вспоминала, что она, нянька, бабушка устанут за мной следить, а я то на качелях взлетаю, то на диване прыгаю, то на кухне уже верчусь, то на улице меня ловят. И все либо песенку пою, либо сказку говорю: «Баин – баин, отдай мои женовки» (Барин-барин, отдай мои жерновки).
Однажды под окнами дома наелась белены. Девочка постарше «угощала» «кашкой» из плодов белены. Я и попробовала. Очень болели обе. У девочки какой-то бред был. Это мама рассказывала. А я желудок очень долго не могла восстановить. Наверное, болел.
Жили мы в каркасном доме на две семьи. Директору полагалась квартира с мебелью. Мама рассказывала: перед тем, как въехать в дом, иногда всю мебель кипятком шпарили от клопов. Я запомнила большой кожаный диван в просторном зале, на котором я прыгала, мне казалось, что до потолка. Такое удовольствие мне не разрешалось. Запомнила, как мама и еще кто-то поливает на улице кипятком перевернутые шкафы. В зале стоял круглый столик, а на нем патефон. Папа заводил его, ставил пластинку, брал меня на руки и танцевал. Почему-то мне это не очень нравилось.
Однажды папа привез большую зеленую бутылку, а там немного жидкого меда. Я была уверена, что это мне, но папа сказал – маме. Ох, и обидно мне стало. В доме была няня для меня, приходящая прачка для стирки – тетя Стюра. А на кухне хлопотали мама и бабушка. Это 1940 год, и мне 3 года. Помню, что все ходили купаться на речку – на старую водокачку. И мне было страшно, когда папа со мной на руках плавал. К тому же я запомнила, что мне не нравилась холодноватая вода.
У нас была корова. Я это знаю, но ее я не запомнила. Было много кур, которых, как мама выразилась, никто не считал. Это я пыталась узнать, сколько было кур.
Началась война. Где-то она шла, а я, 4-х летняя девочка запомнила, что вечерами «провожали на войну»! У соседей. Родители были там, а я находилась на попечении брата. Бабушки уже не было. Было темно, я должна была спать, а мне не спалось и было очень одиноко. Я встала, чтобы посмотреть, где Гена. Потом он откуда-то появился и снова укладывал меня в кровать.
Наступил август. У папы на работе шла уборка урожая. Пора была очень напряженная, тяжелая. Мешали затяжные дожди. Это я знаю по маминому рассказу. Полотно у комбайнов намокало, и работы останавливались. Папа нервничал, но выхода не было: перерывов было не избежать. В совхозы прислали уполномоченных из ЦК Казахстана контролировать уборку урожая и действия директоров. Приезжий уполномоченный распоряжался по-своему: продолжать уборку. Комбайн вообще выходил из строя, т.к. полотно рвалось.
Папа, директор совхоза, переживающий за уборку, запретил этому «гостю» распоряжаться, коли тот ничего не понимает. Так наш отец стал «врагом народа», был отстранен от руководства совхозом и арестован. Сидел он в Кустанайском следственном отделении. Естественно, был исключен из партии. Мама не раз ездила к папе, добивалась свидания. Много раз обращалась к следователю: нельзя честного человека, умного руководителя, настоящего, преданного родине большевика, нужного в это трудное время стране, держать в тюрьме по оговору, по клевете.
И однажды следователь сказал, что ее мужа скоро выпустят. Папа позднее маме говорил, что его освобождения добилась она. Такое у него сложилось убеждение. Пока папа был в тюрьме, нашу семью выселили из дома, какие-то вещи держали в сарае, а нам новый директор разрешил разместиться в маленькой комнате с ними в доме. Спасибо ему за это. Я хорошо помню атмосферу какой-то пустоты, печали в нашем доме, отсутствие мамы; запомнила приход брата из школы, его вопрос, что поесть. И мой ответ «хозяйки»: «Что ли не знаешь? Овсяной кисель со сладкой водой». Видимо, и с питанием было напряженно, и с деньгами.
В это время у нас забрали, как у семьи врага народа, 2 ружья, приемник, фотоаппарат. Собирались конфисковать прекрасную библиотеку – гордость мамы и папы. Книги покупались в Москве, выбирались лучших изданий(качественная бумага, крупный шрифт). Это была русская и зарубежная классика. Мама домашнюю библиотеку за бесценок отдала в школу. Когда папа вернулся, мама попыталась возвратить книги, но в школьной библиотеке их не оказалось. След их растворился. Когда я росла, книг в доме не было. Освободившись, папа добился восстановления в рядах партии. Уезжать по новому направлению в совхоз он отказался. В Комсомольце была десятилетка для детей.
Так папа стал заместителем директора завода по кадрам на эвакуированном заводе. Знаю, что в Комсомолец эвакуировали военный завод из-под Москвы – из Егорьевска. Помню, что на заводе директором был специалист из Ленинграда Булатов. Его семья с двумя дочками-школьницами жила в нашем доме. На заводе работали харьковчане, киевляне. Мы жили теперь в квартире из 2-х комнат на 1-ом этаже 2-3-этажного кирпичного дома. Все происходило так быстро, каждый день нес изменения. Папу в этот период я не помню вообще, как будто его не было. Значит, уходил затемно, возвращался ночью. Я спала.
Бронью, выделенной отцу, воспользовался кто-то другой. Папа был призван на военные курсы артиллеристов под Чебаркулем в Челябинской области. Страшный голод, результат чьей-то халатности, превращал сильных мужчин в тени. Маме папа стыдился писать, что голодный. Помню, как мама, собравшись в нему, пекла воздушное печенье в гостинец. Даже мне не дала – папе везла. Добравшись, увидела человека, который на ногах не стоял. Пока шла рядом, он несколько раз падал, и мама боялась, что не сможет больше его поднять. А папа очень стыдился своей слабости перед мамой. Раньше машину из грязи выталкивал. Такими были курсы. На фронт рвались все.
Дома (был какой-то отпуск) мама восстановила папу. Перед отъездом на фронт в последнюю ночь он объездил своих добрых знакомых – директоров совхозов, управляющих отделениями с просьбой помочь жене сеном и чем другим. Он сумел купить корову, запас топлива, сено, приобрел сарай. Мама, не очень здоровая, оставалась одна с двумя детьми, и папа очень беспокоился за нее. Он учил ее, зная ее деликатность: «Иди и требуй. Из одной двери выгонят – в другую иди».
И однажды маме довелось испробовать этот совет. У меня не было никакой обуви. Нога выросла, и я оказалась босиком. Мама, преодолев неудобство, пошла в завком завода и сказала: - Другим детям даете, дайте и моей. Не уйду, пока не получу ордер на обувь ребенку. Мама готовилась ночь сидеть в завкоме, но ей дали ордер на красивые детские туфельки. Мне они подошли. Я их обула, ушла гулять. Были какие-то лужи. Домой я вернулась без обуви: картонное изделие намокло и развалилось. Вероятно, я росла спорщицей. Мне надо было, чтобы было по-моему. Мама мягко меня останавливала: «На вкус и цвет товарища нет». Мне кажется, я долго не понимала, что это значит: «на какой вкус цвет, что за товарищ».
СОЛНЕЧНАЯ НЕДЕЛЯ
1 сентября 1944 года я пошла в школу. Пошла против желания, очень не хотела идти учиться. Маме говорила: «Я уйду в школу, Гена уйдет. Как же ты одна останешься?» Ничего хорошего в школе я не обнаружила. Учебников не было, тетрадей не было. Кто писал между печатных строк на газете, а мне брат сделал тетрадку из тонкой, вероятно, оберточной бумаги. Сумка была защитного цвета, через плечо - от противогаза. Сам противогаз долго валялся, и мы, дети, у нас дома по очереди натягивали его на себя.
В какие-то дни сентября у нас дома оказался папа. После ранения командировка в Кустанай с заездом домой на неделю. В эту неделю случилось очень много событий. Во-первых, он запретил мне по вечерам бегать на улице и, главное, – по коридорам. Наш дом был гостиничного типа: вдоль коридора по сторонам квартиры. 1-ый и 2-ой подъезды соединялись коридорами и квартирами средней 3-х этажной части дома. Папа лишил меня увлекательнейшего занятия. В темноте осеннего вечера мы не просто играли в прятки, носились с визгом по коридору и лестницам. Мы ложились на ступеньки лестницы или поперек коридора. Кроме нас, детей, проходили взрослые: кто с работы, кто на помойку с полными ведрами. Канализации-то не было. Если на тебя не наступят – хорошо, вскакиваешь и с криком убегаешь. Весело, интересно, страшно – все в одном чувстве. Взрослые ругаются, а нам не страшно. Вот эту «радость», даже не догадываясь о подробностях, папа строго запретил. Я, конечно, девочка послушная, но уж очень хотелось побегать, острое чувство радостной опасности помню до сих пор.
Очередное приключение закончилось тем, что о меня запнулась женщина с поганым ведром. И вот в мокром платье, с мокрыми руками и ногами я предстала перед родительскими очами. Реакцию мамы я не помню. А вот папа… Я соврала сразу: «Стою у подъезда, а на меня из окна второго этажа выливают помои». Поверил папа или нет, я не знаю. Только взял он меня за руку и повел на улицу: «Покажи, из какого окна на тебя вылили помои». Я, почти не задумываясь, показала окно. Сейчас я думаю, что папа на земле, наверняка, не увидел следов помоев. Но тогда я так не думала и с ним за руку начала подниматься на 2-ой этаж в ту злосчастную, оговоренную мною квартиру. Это было очень трудно. На каждой ступени, так мне казалось, папа задавал мне один и тот же вопрос, правду ли я говорю, не обманываю ли, не зря ли я на людей наговариваю. Я стояла на своем. И вот мы под самой дверью чужой квартиры, папа спрашивает меня: «Так мне стучать?» Только тут я созналась: «Не надо». Я помню, что папа меня, такую красивую, повёл домой. Как меня мыли, не помню. Не ругали, не наказывали, а до сих пор стыдно. Этот урок честности и порядочности, преподанный мне папой, помню всю жизнь. Уж он - то хорошо знал, что бывает, когда человека оговаривают.
Во-вторых, второе событие. Папа сидел со мной долго и учил писать цифру «2». Она у меня не получалась. То голова этой вредной цифры перетягивала куда-то вбок, то хвост раздувался до головы. Не слушался меня карандаш. А писали мы с папой на обратной стороне военной карты, которую он достал из планшета. Бумага была белой. Гладкой. Карта была сложена в несколько раз. Как блокнот. Папа напишет ряд красивых «двоек», одну лучше другой. И говорит: «Смотри и пиши так же». Потом идёт косой забор моих двоек. Эта карта и карандашные труды долго хранились у нас, но с переездами потерялись. Так же, как и блокнот фронтовых песен, что записывали ему и писал он сам, когда лежал в госпитале после серьёзного ранения. А на карте был Киев, Днепр и много-много населённых пунктов, лес, речки, высоты и чего - то ещё.
В-третьих, -третье событие. Папа завёл особый порядок отхода ко сну. Я должна была вымыть руки, лицо, вытереться полотенцем и подойти сначала к папе, говоря: «Спокойной ночи, папочка». Он целовал мои ладошки, тыльную сторону ручки, щёчки, носик, глазки, лобик и тоже желал мне спокойной ночи. Потом эту процедуру нужно было повторить с мамой, услышать от неё доброе пожелание хорошего сна. Наконец сказать старшему брату: «Спокойной ночи» - и пойти спать. Мне эти правила были в тягость, но делать приходилось, раз папа велел.
Неделя пребывания папы дома была наполнена и другими важными событиями. Папа рассказывал фронтовые эпизоды. Что к чему – не знаю, только остался в памяти образ озера, вернее, болота; кругом заросли камыша, а они на лодке пробираются неслышно, чтобы узнать, разведать, где немцы. И второй образ: ночная переправа через реку (Это было форсирование Днепра) и обстрел, когда встают водяные хрустальные столбы, когда всё освещено осветительными ракетами и трассирующими пулями. Папа говорил, что это красивое, страшное зрелище. А на том, другом берегу, куда они добрались, их накрыл залп «Катюши». Видать, по немцам хотели, а там уже наши оказались. Как папа жив остался, сам не знает. Жаль я была мала, чтобы поговорить и послушать папу. Это была солнечная неделя, которая осталась в памяти на всю жизнь.
Война давно закончилась, когда однажды к нам в дом принесли похоронку. Я сижу в погребе в кухне и что-то подаю оттуда маме. Почему-то мне помнится, что это остатки загнивших арбузиков. Я слышу, что кто-то постучал в двери и зашёл. В разговоре упоминается имя папы. Я спрашиваю о нём и слышу мамин ответ: «Папа погиб, принесли похоронку». Может, это не совсем те слова, но смысл один.
Когда в наш густонаселённый дом приносили эти похоронки, (почему то я запомнила это) раздавался душераздирающий крик, а потом на улицу выносили женщину без чувств. Около неё суетились другие женщины. Такие случаи повторялись. Это было с мамой Люды Совы. Им дважды приносили похоронку, а он пришёл живой и сообщил, что у него другая семья. Это было с тётей Леной Кискиной из Егорьевска, с тётей Пашей Черненко, с тётей Пашей Васильевой и многими другими. Я назвала наших соседей – это мамы моих подруг. А теперь эта похоронка пришла к нам, хотя война давно кончилась.
Я там, в погребе, подумала, мне кажется, очень спокойно, как мне сейчас поступить? И села на пол. Мама мне, взрослой, рассказала, что я потеряла сознание. Мне как-то не верится. Хотя я не помню, что было дальше. Как я вылезла из погреба. Я очень боялась, что моя мама тоже будет умирать на улице, как другие женщины. Мама не плакала. Не кричала. Мне было страшно. Взрослой я узнала, что первым о смерти папы узнал Гена. Он получил письмо от товарища папы по фронту Честнова Алексея Матвеевича, в котором тот сообщил о гибели нашего папы.
А.М. Честнов писал маме и мне – между строк детского письма. Я и сейчас не могу спокойно держать в руках это письмо. Плачу. После окончания войны я, не зная о гибели отца, всё встречала втайне от мамы и брата машину со станции с фронтовиками. Вот вернулся папа Луизы Стародубцевой, и она угощала меня мелкими немецкими конфетками – разноцветными и несладкими. Ах, как тревожно заколотилось моё сердце, когда один высокий фронтовик спрыгнул из кузова грузовой машины и пошёл к нашему подъезду, где я пряталась, ожидая приезда папы. Он подошёл ближе. Днём я узнала, что вернулся папа Тони Рябенко. Мне кажется, я ждала папу всю жизнь.
Помню разговор с мамой: -Пусть раненый, пусть калека – лишь бы пришёл.
-Папа был ранен в голову, он бы не мог двигаться. Говорить.
-Пусть. Я бы его на коляске возила.
- Папа не хотел бы себе такой доли.
Я стояла на своём...-