Педагогический перекресток

 

Многие годы меня как учителя литературы удручало некое высокомерие школы, вежливо игнорирующей опыт семьи, в широком смысле — жизни. Бабушки, тетушки, отцы и матери, как бы по инерции общего мнения, шли за советом к учителю, порой молодому, начинающему. Са- мому же учителю школа не открывала каналов обратной свзи — с той же

 

 

самой бабушкой или мамой, у которых нередко более удачные секреты воздействия на ум и сердце ребенка поэтическим словом. Знаменитая пушкинская няня или няня Татьяны Лариной наверняка были неграмотны, тем не менее их роль в живой и страстной любви автора и его героини к книгам безмерно велика и толком еще не разгадана. Не учтен и опыт матери Некрасова, по признанию самого поэта, пробудившей и спасшей в нем «живую душу», приобщив к литературе. О своей бабушке, распахнувшей мир поэзии перед ребенком-сиротой, М. Горький, как известно, рассказал сам. Но опять-таки осмыслен ли этот рассказ педагогически? Стал ли достоянием школы? Восхищаясь нянями, бабушками, мы, «инако, упрямо учимся только у докторов наук, которые, много толкуя о живом, поэтическом слове, сами зачастую бессильны произнести его. По сути, мы сами обрезаем какой-то важный корень национальной культуры, духовного опыта приобщения к книге. Сама книга как эстетическая ценность школой и школьниками в какой-то степени (боль­шей или меньшей) понята и принята, но внутренняя, так сказать, поэтическая, душевная тяга к ней нередко отсут­ствует, даже когда книгу читают, шумно спорят о ней, цитируют в сочинениях. Главная помеха — не в телевизоре, техницизме века, дефиците личного времени и так да­лее. Не слишком ли «грамотно», (не в пример нашим бабушкам) стали обращаться с художественным словом, полностью перенеся его в стихию аналитического ума, почти никак не затрагивая душевной сферы? Порой радуешься за Горького, чье детство почти не соприкоснулось со школой. Окажись он в ней и, возможно, навсегда остался бы Пешковым, не подарив человечеству своих замечательных книг. Александр Твардовский, к примеру, не хотел, чтобы «Василия Теркина» включали в школьную программу. Чудом выживший на войне, его Вася мог бы «погибнуть» в школе. Надо, видимо, обладать здравым смыслом, про­стотой и мудростью самого Теркина, чтобы, рассказывая о нем, не убить в школьниках ни слушателей, ни читате­лей.

Смотришь иной раз на своих коллег: глаза искрятся, светятся любовью и к книгам и к детям, а соединить то и другое уроком, на котором рождается читатель, не умеют и не знают. Напуганный на всю жизнь авторитарной уста­новкой: не отрывать содержание от формы! — словесник только этим и занят: не оторвать бы! А то, что от нас давно оторвались ребята, уже не волнует. Свести бы концы с концами. Это и есть анализ. Верно. Кабинетный,

 

но не школьный. Спору нет, надо знать самому и дать по­чувствовать ученикам, насколько содержание (!) оформле­но, а форма содержательна. И раз, и два, и три... Но не всегда же. Почувствовали — и дальше: к жизненной основе книги, эпизодически (!) расширяя и углубляя ее худо­жественной.

Присутствуя на экзаменах, не раз был свидетелем, ког­да учитель или ассистент останавливал своего питомца фразой: «Это пересказ книги, а нужен анализ, разбор». И школьник, гася румянец вдохновения, ощущая капли пота, выступившие на лбу, скучно и сбивчиво начинал раз­бирать. Наверное, бабушка так бы не поступила. Честно говоря, до сих пор не понимаю, почему нельзя пересказы­вать книгу, радуясь тому, что ты ее читал! На пересказе, между прочим, рождается массовый читатель и — оратор. Знаю случаи, когда ребята пересказывали книги гораздо лучше, чем они были написаны, являя изумительные об­разцы сотворчества, где-то выходя на грань фольклорного сближения с художественной мыслью. У бабушек и мате­рей, а в общем у семьи учусь доброте и мудрости не об­рывать ребенка, когда он рассказывает так, как это ему удобнее, проще, радостнее. Рассказанная с охотой и вол­нением книга рождает потребность в другой, следующей, ибо чтение — это реализация радости, какую ты испыты­ваешь сам и доставляешь другому.

Искренне хочу, и на этот счет не боюсь нареканий, по­советовать своим коллегам в чем-то уподобиться повару Смурому, с которым свела Алексея Пешкова судьба. Суть даже не в том, чтобы плакать над книгами, которые нам читают, но слушать их так, как слушал Смурый, совер­шенно необходимо. Даже влюбленный в литературу Але­ша, наверное, нашел бы повод раз-другой не открывать по вечерам сундук с книгами, если бы... в лице наивного по­вара не нашел страстно алчущего слушателя. Великое это искусство — внимать книге, когда она в руках ребенка! Никаких помех, какими бы высокими, «научными» сообра­жениями они ни были продиктованы, здесь быть не может и не должно. Психология ребенка однозначна и бесхит­ростна: ничто не доставляет ему столько восторга, лико­вания, как возможность по-своему воздействовать на взрослого, подчинить его своим настроениям. Надо знать эту особенность, когда в юном человеке воспитываем чи­тателя. Бабушки, не зная, знали; мы — учителя, все зная, не ведаем, будто кто-то вопреки нашей воле навязывает нам свою, будто лучше

 

 

нас знает тех, с кем мы повседнев­но работаем и чьи судьбы определяем. Люблю (в интересах школьника) во всем «подчиниться» ему, когда он идет кo мне с книгой, и, спрятав в себе учителя, филолога, ли­тературоведа, выступить в неожиданной роли... наивного, до глубины растроганного Смурого.

Навязчивое, тем более нарочитое внимание стимулов не рождает. И нет ничего бесплоднее, чем, поддакивая и подбадривая, вдохновенно глядеть в глаза ребенку, когда он взахлеб о чем-то рассказывает. Главное — слушать, слушать — и слышать, не себя, а его, школьника. Дети, как опытные психологи, безошибочно угадывают наши мысли и замолкают, когда мы для себя интереснее, чем дни для нас.

Спрашивают: как воспитывается ребенок-читатель в семье? Когда и с чего начинать? Теперь с уверенностью говорю — с сумки, с которой идешь на работу! Кроме спи­чек и папирос, губной помады, кошелька, ключей, бутер­брода и термоса, положите в нее (и делайте это всегда!) какую-нибудь книгу и хорошенько подумайте: какой долж­на быть закладка? Не слишком ли медленно движется она по страницам? Представьте, что это намного важнее до­кучливых разговоров о пользе чтения, о том, что книга — друг человека. Если друг, то почему бы ей не оказаться в сумке с домашними ключами, а не стоять уныло и скуч­но на полке рядом с каким-то цветком, к которому, как я к книге, давно уже не прикасалась рука. Что из того, если мы на своих уроках высмеиваем гоголевского «об­разованного» Манилова, который дальше четырнадцатой страницы прочитать книгу не смог;Липочку из пьесы Островского, для которой важно «появиться» с книгой, не читая ее; чеховского Лопахина, засыпающего над книгой, и т. д., если мать и отец своим повседневным отношением к книге невольно напоминают и Манилова, и Липочку, и Лопахина...

Но, однако, вернемся к школе. Поговорим о некоторых приемах воспитания массового читателя, о том, в какой степени они могут быть использованы семьей, библиоте­кой, клубами, комнатами отдыха. Вряд ли нужно доказы­вать, что читающий есть мыслящий, т. е. личность соци­ально активная, способная ускорять духовные процессы общества, созидать нравственную культуру. Верю в твор­ческий союз семьи и школы и убежден, что формирование читателя во многом результат их объединенного опыта. Не приходится вычислять, чей труд больше и важней. Когда обе стороны

 

 

целенаправленно взаимодействуют, ни одна не проигрывает! Нынче всякий немножко педагог в том смысле, что учился и постиг кое-какие премудрости. Иногда книга лишь потому и не прочитана, что просто-напросто ее нет или слишком поздно оказалась в руках. Когда ребята приносят на урок тексты, меня интересуют не только закладки, вложенные в книги; не меньше — и семнадцатая страница. Если нет печати, значит, книга своя, домашняя. Но — люблю с печатями: круглыми, овальными, треугольными... Заводских, районных, школь­ных библиотек. Печать сама по себе — тема разговора. Сам достал книгу или принесли? То и другое приемлемо, но больше греет душу мамина или отцовская забота. Тог­да еще вопрос: сам попросил или тебя опередили? Этот сам, а того — опередили. Поговорю с тем, которого опере­дили. Поинтересуюсь, где и кем работает мама, отец. Только ли приносят книги или, как мы, учителя, помогают еще и прочитать, понять их. Вовремя положить книгу на стол — великое дело, а дать ее прямо в руки и что-то на­путственное молвить при этом и вовсе прекрасно.

Без обиняков, напрямик скажу: читателя из-под палки не воспитать! Ничто так не убивает художественную кни­гу, как обязательное чтение. И это действительно так. Всякий нажим у большинства тут же рождает уловку — знать, не читая, или того хуже — читая, не знать, т. е. бездумно скользить по страницам. Если книгу непременно должны прочитать все, значит, необходимо найти и об­щую для всех страницу. Страница, как ни парадоксаль­но, здесь важнее книги, ибо через ассоциативные связи ведет к другой странице, следующей и дальше — к главе, а затем и ко всей книге. «Страничка» и «связи», сопри­коснувшись, по сути и дают читателя. Что увидеть в кни­ге и как об этом сказать — наша главная альтернатива. Как, к примеру, покупают творог или мед на рынке? Иной обойдет весь ряд и все перепробует, прежде чем что-то ку­пит. Точно так же и школьник: через отдельную страницу должен «пробовать» книгу, чтобы решить, нужна она ему или нет. Нужна! Страница может быть и просто занима­тельной, интригующей.

«Героя нашего времени» однажды начал с эпизода, который и меня самого захватил. Накануне дуэли с Грушницким Печорин всю ночь (не спал ни минуты!) читает роман Вальтера Скотта «Шотландские пуритане».

«Я читал сначала с усилием, потом забылся, увлечен­ный волшебным вымыслом. Неужели шотландскому бар­ду на том свете не платят за каждую

 

 

отрадную минуту, которую дарит его книга?..» — пишет Печорин. В роковую ночь, предшествующую поединку, ничто, кроме книги, не в силах было унять «тайное беспокойство», овладевшее им. Даже дневник, который Печорин обычно охотно и долго писал, не дарил ему желанного забвения. Мог бы, навеерное, состояться и ночной разговор с доктором Вернером (как в «Поединке» между Ромашовым и Назанским) о превратностях судьбы, ее фатальных, непредсказуемых зсходах, о человеческом несовершенстве. Но сильный, гордый нрав Печорина, конечно же, отверг это: все, что мог бы сказать Вернеру, он доверил дневнику. Была и другая возможность. Допустим, до утра писать прощальное письмо Вере, перед которой более чем перед кем-либо он виноват. Не исключена и ночная прогулка на своем Черкесе по окрестностям спящего города, прогулка, где могли иметь место раздумья, описанные в «Фаталисте»: «...были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах... Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!..» Не исключены, видимо, и какие-то иные способы унять тревогу сердца. Тем не менее Печорин коротает ночь — за книгой.

Помнится, в классе нашлись охотники вместе с «Героем нашего времени» прочитать и «Шотландских пуритан»— проверить, мог ли в самом деле увлечь, т. е. отвлечь, роман английского классика. Если мог, то чем? В «волшебном вымысле» нет ли созвучного, сопричастного тонкой, поэтической натуре самого Печорина? Почему именно Вальтер Скотт и именно «Шотландские пуритане» оказались на печоринском столе?

Кстати, с дуэлью мы встречаемся и в «Онегине», «Выстреле», «Капитанской дочке», «Отцах и детях», «Войне и мире», «Поединке» и т. д. Как ведут себя герои этих книг «накануне»? Почему Лермонтову совсем не интересно душевное состояние Грушницкого, а Тургенев лишь отдельными штрихами рисует переживания Базарова? Словом, множество «почему», на которые любопытно ответить, полистав «страницы» уже литературы. Ребятам нравится этот прием: узелком тематических страниц сближать между собою книги, разом снимать их с полки и класть на стол... А книга, которая на столе, обязывает! Всегда найдется повод и желание шагнуть вперед или назад от прочитанной странички.

 

 

По-особенному внимателен к книге, в которой один из ее персонажей, нередко главных, — сама книга. И об этом «персонаже», пусть иносказательном, метафорическом, не вскользь, а всерьез, иной раз целым уроком веду разговор. Да и как иначе. Если книга в книге не может быть героем, то, простите, как отнестись к книге, которую раз­бираем? Удивляет узость и ограниченность тематики на­ших уроков. Собирательный образ интеллигенции («Мать»), крестьянской массы («Поднятая целина»), му­жиков-правдоискателей («Кому на Руси жить хорошо») — это можно, это хорошо. А вот собирательный образ кни­ги (!), допустим, в романе «Евгений Онегин» — до этого пе­дагогическая мысль не доходит. А в «Онегине»-то и впрямь есть этот образ, еще один лирический герой, истинно пуш­кинский: книга. Отнесись мы к нему иначе — мудрее, про­зорливее, и о сегодняшней Татьяне, возможно, могли бы сказать то же, что и Пушкин о своей: «Ей рано нравились романы». Вместо этого, увы, напрашиваются строки, ха­рактеризующие старушку Ларину:

 

Она любила Ричардсона,

Не потому, чтобы прочла,

Не потому, что Грандисона

Она Ловласу предпочла;

Но в старину княжна Алина,

Ее московская кузина,

Твердила часто ей об них.

 

Чтобы не уподобиться «кузине» и не наплодить инфор­мированных, но не читающих «матушек», надо уметь рас­крывать образы и тех книг, которые в книге. Затронуть хо­тя бы несколько страниц, хотя бы одну, пусть даже строчку. А иногда попросить кого-то из ребят прочитать и рассказать о той, чтобы интереснее пошел разговор об этой.

Но даже те из нас, кто создает лирический образ кни­ги, вряд ли отважится (целым уроком!) разобрать всего лишь одну (!) строфу, рассказывающую, как читал Оне­гин.

 

Хранили многие страницы

Отметку резкую ногтей;

------------------------------------

Татьяна видит с трепетаньем,

Какою мыслью, замечаньем

Бывал Онегин поражен,

В чем молча соглашался он.

На их полях она встречает

Черты его карандаша.

Везде Онегина душа

Себя невольно выражает

То кратким словом, то крестом,

То вопросительным крючком.

 

Современный школьник разучился по-онегински чи­тать: «душой», «невольным» порывом сердца откликаться на голос книги. По «чертам карандаша», оставленным на полях, Татьяна, между прочим, многое узнает об Онегине, что-то откроется для нее и в ней самой, и в том мире, ка­ким жил ее избранник. Читать — себя выражать! — неустан но твержу ребятам, приближая их и к Онегину как герою, и к «Онегину» как книге. И конечно, к Пушкину — гениальному творцу того и другого, образа и книги. Если чте­ние в первую очередь и в основном потребность души, то в школьниках, видимо, надо формировать это условие — душу, ибо чтение — занятие душевное. А сама книга — не просто и не только явление литературы, а нечто обособ­ленное, живое, со своим лицом и характером, как и сам читатель. Главный просчет урока литературы — вопиющее нарушение гармонии умственного и душевного, сопровождаемое скептичным, порой ироничным и даже циничным пренебрежением к чувствам. Мудрость русских пословиц и поговорок типа: «Имей сердце, а на сердце и разум при­дет» — кем-то «обоснованно» отвергнута как анахроническая, вредная. Вместе с тем, что на что «приходит», дилемма вовсе не простая, чтобы легковесно отбрасывать вековой опыт народа, живую практику школы, семьи. Не разбуженная, нерастревоженная душа мертва к книге, каким бы сверхшедевром она ни была. Учтем и другое. Ху­дожественное чтение как непрерывный процесс — основа творческого общения с любой книгой: научной, технической, популярной. Многому предстоит научить ребят: по-онегински читать, по-рахметовски выбирать книгу, бого­творить ее, как Ниловна, которая, прежде чем завести разговор о книге, зачем-то «чисто вымыла руки». А еще — по-корчагински общаться с нею. Помните, как у походного костра читал он красноармейцам своего «Овода», который не просто лежал в сумке «типическим явлением» с той или иной мерой условности, а шагал рядом — живым, созвуч­ным и зовущим тебя героем.

«Дочитав последние страницы, Павел положил книгу на колени и задумчиво смотрел на пламя.

Несколько минут никто не проронил ни слова».

Не надо быть психологом, чтобы понять и оценить это молчание, которое, естественно, не бывает и не может быть слишком долгим.

 

 

Обязательно найдется «соавтор» дочитанной книги. «Я одного парнишку знал», — начинает красноармеец. И книга становится жизнью, которая те­перь как бы дописывает ее. До поздней ночи, подбрасывая в огонь дрова, красноармейцы обсуждали секреты стой­кости и мужества, какими удивил и поразил их синьор Риварес, по кличке Овод. Вот так бы и учителю-словесни­ку, дочитав книгу, не шуршать ее страницами в поисках изобразительных средств, а по-корчагински, положив на колени, задумчиво посмотреть вокруг и в себя. А еще (если это у костра) и на пламя: желтыми языками огня оно многое допишет, доскажет. Кому, в самом Деле, нуж­на книга, в которой разрушена иллюзия жизненной прав­ды и оставлена правда художественная? Если это назы­вается «литературным образованием», то, честное слово, лучше уж быть необразованным, как наши бабушки и деды.

А тут еще прагматическое упоение макулатурой, став­шее поветрием. Посмотрите, что иной раз несут к фургон­чикам в надежде получить талон? Тут увидишь и уценен­ного Чехова, и разрозненного Достоевского, и обветшалый том «Войны и мира»...

 

Не знаю, как на других, но на меня совсем по-особому действует много лет пожившая и во многих руках побы­вавшая, изрядно потрепанная книга. Как от горьковской старухи Изергиль, от нее веет чем-то древним и мудрым, тайнами, что надо постичь, пометками, которые хочется разгадать. Обычно иду на урок со старой книгой, под­клеенной, подшитой, словом, реставрированной. Не потому, что жалею новую. Старая — лучше работает: в ней боль­ше памяти, теплоты, ума, если хотите. От пожелтевших листов, как от осенних кленов, веет загадкой. Страницы и впрямь хранят отметины многих лет, и книга — точно летопись учительской жизни и времени, в котором жи­вешь. Как реликвию, храню и берегу свои рабочие книги. Когда-нибудь перечитаю их, не по страницам, которые помню почти наизусть, а по отметкам карандаша. И в па­мяти всплывут годы, уроки и лица, лица... Книга, как и мы, должна уставать, стареть. Стеллажи, шкафы, полки, скучно и скученно заполненные книгами, еще не свиде­тельство, что владелец—читатель. В этом смысле «полка книг» Татьяны, библиотечка из одной книги Корчагина и небольшой старенький сундук Смурова стоят многих на­ших (во всю стенку!) библиотек.

 

Примечательна одна деталь «Онегина». Ощутив скуку и тоскливое безделье, Евгений

 

Отрядом книг уставил полку,

Читал, читал, а все без толку...

 

Тогда он еще не был читателем: от скуки им не становят­ся. И книги здесь неслучайно представлены безликим «от­рядом», «пыльной семьей». Читателем Онегин становится в седьмой главе. Первое, что увидела Татьяна, войдя в его пустынный кабинет, — «стол... и груду книг». Когда я спро­сил ребят, хотели бы они, подобно Татьяне, порыться в онегинских книгах и кое-что узнать, желающих оказалось в избытке. И тут я понял еще одну важную особенность в формировании школьника-читателя. Любая книга, кото­рую мы даем ему, должна быть с пометками: учителя, родителей, близких, знакомых. Психологически пометка — стимул к чтению; рождая сопереживание, вызывает уже как бы двойное, конкурирующее чтение и — потребность в собственной пометке. Эта потребность тоже по-своему ведет от страницы к странице. Кто бы ни прикоснулся к книге, пометки неприкосновенны. Пусть, пусть поля об­растут крючками, крестами, словами — метками зримого сотворчества читателя с писателем, читателя с читателем, учителя с классом. «Чертами карандаша», кстати, можно не только стимулировать и направлять чтение, но и кор­ректировать личность школьника в учебном и нравствен­ном плане. Пресловутые «зачеты», «опросы» на знание текста, отнимающие столько времени и в итоге дающие обратный эффект, теперь уже не нужны. За одну-две ми­нуты, а то и меньше, по «чертам карандаша» угадываю всю работу с книгой. А вокруг какого-нибудь «крючка» или «слова» вдруг сама собой родится полемика, а с нею — и новый урок и даже задание: почему именно к этой странице потянулся карандаш?

ЧП, если кто-то «по-онегински» ногтем или по-сегод­няшнему пастой прикоснется к книге. Это уже не черты, а зарубки. Над такими отметинами не размышляем и во внимание не берем, сколь бы они ни были интересны. Так обойтись с книгой — все равно что поцарапать гвоздем но­венькую обшивку автобуса, гладкую панель лифта, садо­вую скамейку... Еще более «царапины» несовместимы с са­мой чувствительной тканью — художественной. Только ка­рандашом! Непременно мягким, хорошо заточенным и — без нажима, чтобы пометки не стали помарками. Иной раз, словно по забывчивости, оставляю в книге две-три щедро исписанные воспитательные закладки, ни

 

единым штрихом не выдающие какой-либо нарочитой дидактики. Закладка моя и для меня — не как бы, а на самом деле. Закладки, как и пометки, оказывают не только нравственную, но и учебную помощь, развивая читательский навык, зоркость. Идеальный кабинет литературы мне представляется биб­лиотекой, где на полках в тридцати экземплярах книга, которую предлагает школьная программа. В каждую, прежде чем они разойдутся по рукам, успею положить две-три закладки и сделать несколько пометок. Порой ни за­кладок, ни записей. Достаточно, если между страницами «Отцов и детей» окажется засушенный цветок. Это не только напоминание о минувшем лете, но и о главном ге­рое романа — естествоиспытателе Базарове. Хлебный ко­лосок рядом со стебельком горьковатой полыни кого-то позовет в «Поднятую целину».

С книгой надо работать! Лишь тогда будет желание читать ее, а спустя какое-то время и перечитать.

Иногда школа кажется мне уличным перекрестком: дороги, устремленные к нему, от него же и начинаются. Опыт бабушек, отцов, матерей, литературных героев — всех, кто бесхитростно, душевно общается с книгой, ста­новясь достоянием школы, тут же находит свое продолже­ние — в той помощи, какую теперь школа окажет семье.

 

КОМНАТА, ГДЕ МЫЖИВЕМ

 

...Бывают ли дома вечера, спросил я ребят, когда, доб­ровольно (!) выключив телевизор, кто-то из близких — мать, отец или сестра — вслух читает книгу в кругу семьи? Поднялись две-три руки. Остальные таких вечеров не при­помнили. Многим они показались устаревшими, старомод­ными. В одиночку, про себя еще можно, но чтобы вслух и при всех — зачем? Эпоха лучин, свечей, керосиновых ламп, когда шли друг к другу «на огонек», давно и на­всегда ушла. Неужели? Книга, читаемая вслух, действует иначе и звучит дольше. Убедиться в этом, т. е. выступить в новой социальной роли: быть не только читателем, но и просветителем, приобщая к книге аудиторию, которая, ес­ли это твоя семья, всегда рядом, можно в любое время. Лично я сожалею, что эта роль, а с нею и тип «домашне­го» человека как-то незаметно уходят из жизни, унося ча­стичку душевного бытия, той особой нужности друг дру­гу, когда об этом и говорить не надо.

Тема урока: «В комнате было как-то особенно хорошо» (по роману Горького «Мать») — немало удивила десятиклассников. О чем?

...Весьма обыкновенная, маленькая и тесная комната Власовых в небольшом сером доме на окраине слободки, почти у самого болота, внезапно преобразилась. Нет, об­становка комнаты (Горький не зря рисует ее целым абза­цем) внешне осталась неизменной: стол и две лавки, не­сколько стульев, комод, сундук... Обычная, а по нашим временам и вовсе убогая обстановка, чем-то напоминаю­щая... лачугу из «Тамани» (часто пользуюсь приемом штрихового повторения). Но вот появилась вещь, точно светом озарившая стол, стулья, лавки... Не припомните? Тогда заглянем в текст: «Все больше становилось книг на полке (курсив мой. — Е. И.), красиво сделанной Павлу товарищем-столяром. Комната приняла приятный вид».

По вечерам, когда на окнах от посторонних глаз задер­гивали занавески, в углу вспыхивал свет керосиновой лам­пы, а на стульях и лавках возле стола с кипящим само­варом тесным кругом усаживались друзья Павла. Наско­ро выпив чаю, толком еще не отогревшись, Наташа чита­ла вслух книгу под мягкий, тонкий и теплый аккомпане­мент шипящего самовара. Она «часто поправляла спол­завшие ей на виски волосы». Мимолетный, казалось бы, штрих, но он по-своему высвечивает духовную атмосферу комнаты, где стулья, шкаф, сундук отходят как бы на вто­рой план. Иногда Наташа, «понизив голос, говорила что-то от себя, не глядя в книгу, ласково скользя глазами по лицам слушателей». В такие минуты внимательнее всех был... Да, Андрей Находка, любящий Наташу. Павел, в отличие от других, сдержаннее. Возможно, книга, кото­рую читает Наташа, уже прочитана им, и тогда рядом — не просто слушатель, а своеобразный консультант, орга­низатор чтения. Обращает на себя внимание рыжий, куд­рявый, с веселыми глазами парень, которому, «должно быть, хотелось что-то сказать, и он нетерпеливо двигался». Любопытна и реакция Ниловны, когда, перестав рассмат­ривать гостей, она полностью погружается в себя: книга разбудила прошлое. «В воскресенье сваху пришлю...» — точно наяву слышит она слова покойного мужа. В воскре­сенье... Завтра, значит. Как хорошо, что сегодня суббота — особенная! хорошая! Сулящая другое воскресенье... Вспо­миная, Ниловна испытывала то «щемящее чувство жалос­ти к себе», то тихую, глубокую радость пока еще неясных, но счастливых перемен. Кульминация «семейного» (используем метафору Горького) чтения — когда в слушателе

 

 

пробуждается оратор, полемист, досказывающий и кор­ректирующий книгу и, более того, рождающий начало но­вой. «Вспыхнул спор, — пишет Горький, — засверкали сло­ва, точно языки огня в костре». Костер этот разожгла кни­га — «в желтой обложке с картинками», как воспринимает ее Ниловна. Радует и удивляет, что в этом неистовом спо­ре, когда «все лица загорелись румянцем возбуждения», никто не злится, не говорит резких слов. И правда, «как-то особенно хорошо». С высоты, на которую подняла кни­га, никто не хотел падать в бездонную яму вчерашнего не­вежества. Теперь Наташа молчала (высказалась в чте­нии!), внимательно наблюдая «за всеми, точно эти парни были детьми для нее». На самом деле так оно и есть. Будучи по профессии учительницей, в эту минуту она была ею. Всякий, видимо, кто вслух читает книгу хотя бы кому-то одному, волей-неволей учительствует. Иначе от­куда потребность вдохновенно и долго читать, вместо то­го чтобы выпить чашечку чаю, ловя сладкие минуты отды­ха: ведь только что выпал снег, и Наташа семь верст шла из города к серому дому Власовых...

Читатель «про себя» — это полчитателя! Будучи школь­ным словесником, убедился в этом. Хотите, чтобы в ваших комнатах, в большинстве имеющих «приятный вид», пусть не каждый вечер, а хотя бы в субботний или воскресный, было «как-то особенно хорошо», подобно Наташе, читайте своим «детям» (родственникам, друзьям, знакомым) кни­ги и жарко спорьте обо всем, что волнует, тревожит. Ато­му, кто злится и любит резкое слово, напомните, а еще лучше прочитайте эту страничку горьковского романа.

По сердцу пришелся ребятам совет: как духовно укра­шать свою комнату. Как наполнять ее живым, а не меха­ническим голосом, нередко разобщающим, а не сближаю­щим нас. Как, поборов усталость и нежелание, открыть не сверкающий футляр стереопроигрывателя, а весьма обычную, нередко потрепанную обложку «долгоиграющей» книги. Ничто так не тонизирует нас, как умная, добрая книга за чашкой крепкого чая! И пусть, как у Власовых, весь вечер нескончаемой песней радует неостывающий са­мовар. Сегодня он — электрический, но душа-то в нем, как и прежде, живая, когда в комнате много людей и — немно­го света.

Вместе с учениками подумай и ты, читатель, о своей комнате. Оттого что она с двумя окнами и солнечная, еще не значит — светлая. И современные стеллажи книг — отнюдь не свидетельство того, что они есть,

 

а теснота от привычных и частых гостей — еще не доказательство, что ты среди людей и связан с ними. Лежит ли на твоем сто­ле книга, к которой ты вместе со своими домашними и друзьями придешь в гости и за чашкой чая поговоришь с ними и с нею — и с собою, как Ниловна? Лежит? При­дешь? Тогда, как бы ни было сумрачно за окнами и как бы тихо ни струился свет настенной или висячей лампы, знай — твоя комната самая светлая на земле. И в ней «особенно хорошо».

Урок продолжается. Снова от­крываю роман и уже «по-семейному», не как учитель, чи­таю:

«Офицер быстро хватал книги тонкими пальцами бе­лой руки, перелистывал их, встряхивал и ловким движе­нием кисти отбрасывал в сторону. Порою книга мягко шлепалась на пол. Все молчали, было слышно тяжелое сопение вспотевших жандармов, звякали шпоры...

Вдруг среди молчания раздался режущий ухо голос Николая:

- А зачем это нужно - бросать книги на пол?

Офицер прищурил глаза и воткнул их на секунду в ря­бое, неподвижное лицо. Пальцы его еще быстрее стали перебрасывать страницы книг...

- Солдат! - снова сказал Весовщиков. — Подними книги.

Все жандармы повернулись к нему, потом посмотрели ка офицера. Он снова поднял голову и, окинув широкую фигуру Николая испытующим взглядом, протянул в нос:

-Н-но... поднимите...

Один жандарм нагнулся и, искоса глядя на Весовщикова, стал подбирать с пола растрепанные книги...»

Это — сцена обыска в доме Власовых. Выразительны глаголы: хватал... встряхивал... отбрасывал, ассоциируе­мые с фамусовским (в данном случае жандармским) от­ношением к книге. Недаром напряженная тишина акцен­тирована «звякающими шпорами», приторным запахом «ваксы», исходящим от офицера, солдат. В духовную ат­мосферу рабочей комнаты вторглось нечто инородное, гру­бое и циничное, хотя и с «тонкими», «белыми» руками. Раздражение жандармского офицера нарастает: книги, ко­торые ищут, Павел накануне надежно спрятал. Оттого и злоба к книгам, которые не нужны. Думаю, что не только в плане разыскиваемой улики, но и вообще. Как худож­ник Горький великолепно показывает это. Сперва офицер

 

«перелистывает» страницы, затем «перебрасывает». Еще один звук надо непременно услышать. Да, падающей кни­ги. Точно подстреленная птица, «мягко шлепалась» она на пол. У кого-то, быть может, возникнет совсем иной, образ, но лично у меня растрепанная и падающая книга ассоциируется с птицей. Книга — на полу! Несправедли­во. Тут-то и раздается «режущий ухо» голос Весовщикова, в сущности, самого Горького. Книга не отвечает за того, кто читает ее! Но почему именно Весовщиков, а не Павел и не Находка подал голос? На это ответит сама книга — роман «Мать».

Обыск в доме Власовых всего лишь эпизод. Теперь поработаем над его связями с текстом. Обсудим, почему обыск состоялся вскоре после появления листовок на фаб­рике и незадолго до митинга по поводу «болотной копей­ки»; почему Горькому так важно, чтобы в понятых «вто­рым» оказался Рыбин? Вся сцена обыска, как и многие другие, рисуется в основном через восприятие Ниловны. Каким новым шагом станет в ее судьбе эта встреча с «белоруким» жандармом?

Увязывая страницу с книгой, добиваюсь весомости вос­питательного акцента в рамках литературного знания.

 

ПОМОГИ, А НЕ ПОМЕШАЙ

 

В общении с учеником как личностью, равной учите­лю, имеют значение многие мелочи. Литературных героев мои ребята знают и помнят не потому только, что читают книги, активны на уроках. В каждом из них умею увидеть и за каждым как бы закрепить своего героя.

- Знаешь, Лена, кого ты напоминаешь? Катерину из «Грозы». Что о ней говорит Борис? «Какая у ней на лице улыбка ангельская, а от лица-то как будто светится». От твоего лица тоже свет идет. Да, да. А это добрая приме­та. И на шолоховскую Лушку тоже чем-то похожа. Одной очень важной, на мой взгляд, деталью. Сказать? У всех хуторских женщин белые головные платки, густо (!) под­синенные, а вот у Лушки — слегка. Мелочь! Но в жен­ском обаянии кое-что значит. Свет и вкус вижу не только в твоем лице, но и в сочинении. Прочитаю отрывок.

Так начался урок, который в методике называется разбором, а правильнее, разносом сочинений. Выложив на стол кипу тетрадей, умеем «корить, и крыть» своих подопечных за их большие и малые грехи. Бывает, разгорячась, не выдаем, а швыряем тетрадку. Зато бережно держим в руках

 

 

чье-то «образцовое» сочинение, прочита­ем, похвалим: «Вот как надо!» Мани и Вани, учитесь у Тани! Но не у Тани, даже если она и образцовая, а у того, у кого учится сама Таня, учатся ребята. А вот глав­ой-то фигуры - учителя! - на уроке, где тетрадью «бьют» ученика, оказывается, и нет. Да и «показательное» сочинение в том виде, как оно «рекомендовано», скорее оттолкнет, а не научит. Мани и Вани хотят иметь свое лищо — такова уж особенность времени. В общем, тра­диционные разборы ожидаемых результатов не дают. Сим­волическая Таня (как и сам учитель) не более чем ил­люстрация определенного комплекса знаний, умений. И только. Некая матрица, которую накладывают на всех. Зная, «как надо», ребята и шагу не сделают ни в сторо­ну учителя, ни в сторону Тани, ни к себе самим: останут­ся как есть.

Моя Таня, у которой вкус и свет, ни в коей мере не показательная, а всего лишь, как Катерина, своеобразная. Нравится быть такой - пожалуйста, если сможешь, но лучше поищи себя, тогда сможешь еще больше. И раз­говор-то мой в классе не «по поводу» Тани со всеми, а с Таней на виду у всех и для всех. Разница? Безусловно. Никому не обидно, никто не унижен. На каждом уроке — новая Таня. Иная и впрямь чем-то напомнит пушкин­скую, хоть и зовут Наташей. А настоящая Таня — тол­стовскую Наташу. Суть, однако, не в этом. Надо видеть, с каким острым интересом слушает класс обещанный от­рывок: есть ли в нем тот свет и тот вкус. Несколь­ких минут достаточно, чтобы в такой ситуации научить механизму сочинения. Как учитель считаю, что могу своей рукой внести любые коррективы, увеличить экспрессию, глубину отрывка. К свету добавить свет, чтобы ярче бы­ло. Никогда не читаю всего сочинения. Только отрывок! Ибо комментирую его как художественный текст, не от­деляя смысла от изобразительных средств. Значит, нуж­ны выборки. И потом, нельзя нарушать законов внима­ния: 10—15 минут урока набираем высоту, а затем сни­жение, встреча с «землей». Самое яркое, сущностное надо успеть сказать именно в эти минуты - будь то страничка художественного или школьного сочинения. Здесь, как и в другом, как, впрочем, и во всем, верен принципу: в немногом - многое. Нельзя забывать и о тетрадях, ко­торые на столе. В каждой так или иначе есть свой, пусть крохотный, но светлый отрывок. Проигнорировать его не­совершенством целого было бы ошибкой — и учебной, и нравственной.

 

 

Целое практически никогда не бывает со­вершенным, если говорить о школьном сочинении. Потому отрывками, а не доморощенной законченностью учу ребят радости творческого поиска с абсолютной надеждой на успех.

Сейчас, когда пишутся эти строки, рождается идея — не с грудой тетрадей, выбирая, какую и как прокоммен­тировать, а с одной из них прийти в класс. Каждому уро­ку — своя тетрадь! Тогда не количеством сочинений, ко­торому ни ученик, ни учитель в равной мере не рады, а новым качеством разбора будем воспитывать творческую индивидуальность. Палитра урока обогатится еще одним приемом... Назовем его эффектом неожиданности. Никто ведь не знает, с чьей тетрадкой и с каким именно отрыв­ком в ней ознакомлю класс. Допустим, на обобщающем уроке («Чему учит Шолохов?») прокомментирую этот.

«В Поднятой целине» нет сцены похорон Давыдова и Нагуль­нова. Зачем, кажется, большому художнику упускать др