На площади перед зданием суда уже успела собраться большая разношерстная толпа. Тут были и белые, и метисы, и негры; шум стоял невообразимый. В самое здание суда могли проникнуть сравнительно немногие, и эти немногие были по большей части из сторонников Тексара. С ними вместе в здание суда протиснулись, правда, и люди порядочные, противники всяческих насилий, но они были в меньшинстве и не могли дать серьезный отпор бунтарям, стремившимся к свержению законных властей Джэксонвилла.
Бербанка сейчас же узнали, как только он показался на площади. Послышались угрожающие возгласы. Но это оказалось ему только на руку. Его поспешили окружить несколько смелых и честных граждан, не желавших допускать насилия над беззащитным и вдобавок всеми уважаемым человеком. Явившись по требованию властей, Бербанк выказал и достоинство и твердость. Он заслужил, чтобы к нему отнеслись справедливо и с должным уважением.
Пройдя беспрепятственно сквозь толпу на площади, Джемс Бербанк вступил в судебную палату и остановился перед судейским столом, куда был вызван без всякого к тому законного основания.
Судьи уже сидели на своих местах. Все это были люди умеренные, честные, пользовавшиеся вполне заслуженным уважением. Каким только обвинениям я угрозам не подвергались они с начала войны с северянами! Сколько мужества и энергии потребовалось им, чтобы оставаться на своем посту… Если до сих пор им и удавалось противиться всем нападкам мятежников, то потому лишь, что вопрос о рабовладении не стоял во Флориде так остро, как в других Южных штатах. Сепаратистские настроения в стране, однако, постепенно усиливались. А с ним росло с каждым днем и влияние смутьянов, авантюристов и бродяг, наводнявших графство. И если судьи вызвали Бербанка на суд по доносу одного из их главарей, испанца Тексара, то лишь уступая давлению бунтовщиков.
Часть джэксонвиллцев, толпившихся в зале суде, встретила владельца Кэмдлес-Бея одобрительным шепотом, другая — враждебным. Однако шепот этот вскоре смолк. Джемс Бербанк стоял перед судьями; уверенно глядя на них, как человек, не знающий страха; И не дожидаясь обычных вопросов, произнес твердым голосом:
— Вы вызывали Джемса Бербанка. Он перед вами.
Ответив коротко и просто на ряд формальных вопросов, которыми обычно начинается всякий допрос, Бербанк спросил:
— В чем же меня обвиняют?
— В произнесении речей и, быть может, даже в совершении действий, противных установившимся политическим взглядам штата Флориды, — заявил председатель.
— И кто обвиняет меня? — осведомился Бербанк.
— Я! — воскликнул кто-то.
То был Тексар. Джемс Бербанк узнал его по голосу, но даже не обернулся и лишь с презрением пожал плечами.
Приспешники Тексара тем временем словами и жестами подстрекали своего главаря.
— Прежде всего, — продолжал испанец, — я обвиняю Джемса Бербанка в том, что он унионист. Уже одно его присутствие в конфедератском штате оскорбительно. Если он северянин по происхождению и по образу мыслей, то почему он не уедет на Север?
— Я живу во Флориде — мне так угодно, — ответил, не оборачиваясь к Тексару, Джемс Бербанк. — Двадцать лет уж прожил я в графстве Дьювал. Если я не здешний уроженец, то во всяком случае каждому известно, откуда я явился, чего нельзя сказать о некоторых людях с темным прошлым, живущих неизвестно где и частная жизнь которых заслуживает несомненно гораздо большего внимания суда, нежели моя.
Это явно был камень в огород Тексара, но тот ничуть не смутился.
— Ну, а дальше что? — спросил Бербанк.
— Дальше? — отвечал испанец. — Дальше я обвиняю Джемса Бербанка в том, что он, будучи аболиционистом, ведет аболиционистскую пропаганду в штате, который стремится сохранить невольничество и граждане которого готовы пролить свою кровь, чтобы отразить нашествие северян.
— Джемс Бербанк, — сказал судья, — при нынешнем положении вещей это очень серьезное обвинение, и я просил бы вас отвечать на него обстоятельно.
— Мой ответ, сударь, будет несложен, — отвечал Бербанк. — Никакой пропаганды я никогда не вел и не поведу. Обвинение это совершенно ложно. Что касается моего мнения о рабовладении, то я его отнюдь не скрываю. Да, я аболиционист! Да, я глубоко сожалею о братоубийственной войне, вспыхнувшей между Севером и Югом. Да, я боюсь, что Югу придется перенести тяжкие бедствия, от которых он не скоро оправится, и в интересах самих южан я бы желал, чтобы они избрали иной путь и не затевали бы войны, противоречащей здравому смыслу и совести. Со временем, граждане, вы сами оцените мои слова, как и вообще слова всех тех, которые удерживали вас от безумного шага. Когда реформа созреет, безумие ей противиться.
Да, наконец, и само по себе отделение Юга от Севера есть тяжкое преступление против общего нашего американского отечества. Ни здравый смысл, ни справедливость, ни даже сила не на вашей стороне, и вам не удастся свершить это преступление.
Слова эти были встречены сперва одобрительным ропотом, но затем поднялись неистовые крики. Большинству присутствующих — людям без чести и совести — речь Бербанка пришлась не по вкусу.
Судье лишь с трудом удалось водворить тишину, и Джемс Бербанк продолжал:
— Пусть мне предъявят теперь обвинение в каком-нибудь проступке, а не в том, что я придерживаюсь известного образа мыслей. Тогда я сумею возразить своему обвинителю.
Бербанк держался с таким достоинством, что судьи почувствовали себя очень неловко. За Джемсом Бербанком они не знали ни одного проступка. И роль их должна была свестись к тому, чтобы позволить предъявить Бербанку обвинение, подкрепленное доказательствами, если таковые найдутся.
Тексар понял, что должен точнее формулировать свое обвинение, если хочет достигнуть цели.
— Ладно! — сказал он. — Хотя я и не согласен с тем, что можно допускать свободу мнений в таких существенно важных вопросах, из-за которых вся страна готова пролить свою кровь, но если Джемс Бербанк считает себя вправе держаться своего мнения по этим вопросам, если он, как утверждает, воздерживается при этом от вербовки единомышленников, то почему бы ему не воздержаться и от сношений с врагом, стоящим у самых границ Флориды?
Связь с федералистами при данных обстоятельствах была тяжким обвинением. И присутствующие заволновались. Но одного голословного заявления было все-таки мало, нужны были факты.
— Вы утверждаете, что я нахожусь в преступных сношениях с неприятелем? — переспросил Джемс Бербанк.
— Да, утверждаю, — ответил Тексар.
— Объяснитесь в таком случае точнее. Я этого требую.
— Извольте, — сказал Тексар. — Три недели тому назад из армии федералистов или, может быть, с эскадры Дюпона к Джемсу Бербанку послан был гонец. Его проследили от границы Флориды до Кэмдлес-Бея и от плантации обратно до границы. Станете ли вы это отрицать?
Речь, очевидно, шла о гонце, доставившем письмо от Джилберта. Шпионам Тексара удалось его выследить. Обвинение на этот раз основывалось на факте, и все с нетерпением ждали, что ответит Джемс Бербанк.
Но он не подумал запираться.
— Правда, ко мне в это время приходил человек, — сказал он. — Но человек этот вовсе не был гонцом из армии, он просто принес мне письмо от моего сына…
— От вашего сына! — вскричал Тексар. — А сын ваш служит в армии унионистов и, быть может, идет сейчас в первых рядах врагов, подступающих к границе Флориды!
Эти слова были сказаны с такою силой, что потрясли присутствующих. Джемс Бербанк признался уже, что получил письмо от сына. Если он подтвердит еще, что сын его служит в войсках федералистов, как сможет он оправдаться от обвинения в тайных сношениях с неприятелем?
— Желаете вы объяснить факты, касающиеся вашего сына? — спросил председатель.
— Нет, сударь, — решительно отвечал Джемс Бербанк, — не желаю. Насколько мне известно, ведь речь идет не о моем сыне, а обо мне. Меня обвиняют в сношениях с федералистской армией. Я это отрицаю и предлагаю моему обвинителю, действующему исключительно из личной вражды ко мне, представить доказательства.
— Он, значит, сознается, что его сын сражается в рядах федералистов! — вскричал Тексар.
— Мне не в чем сознаваться, решительно не в чем, — ответил Бербанк. — Это вам надлежит доказать свое обвинение.
— Хорошо же, — вскричал Тексар, — я берусь его доказать. Через несколько дней я добуду факты, которых от меня требуют, а раз они будут налицо…
— Раз они у вас будут, — перебил испанца судья, — мы немедленно приступим к их обсуждению. Пока же я положительно не вижу, в чем, собственно, можно обвинить Джемса Бербанка.
Своим решением судья доказал, что он человек честный и беспристрастный. Он был, конечно, прав по существу, но большинство присутствующих, враждебно настроенных против владельца Кэмдлес-Бея, не хотело этого признать. Сторонники Тексара громко роптали. Тексар это заметил и, оставив в покое молодого Бербанка, обрушился снова на его отца.
— Да, — повторил он, — я докажу несомненными фактами, что Джемс Бербанк находится в преступных сношениях с неприятелем, готовым вторгнуться в нашу страну. Но и помимо того, образ мыслей, которого Джемс Бербанк открыто держится, представляет общественную опасность. А потому от имени всех рабовладельцев Флориды, не желающих подчиняться игу Севера, я требую, чтобы Джемс Бербанк был взят под стражу…
— Да!.. Да!.. Арестовать его!.. — закричали сторонники Тексара, тогда как благожелательно настроенная часть публики тщетно пыталась протестовать против такого ни на чем не основанного требования.
Судья с большим трудом водворил спокойствие, и Джемс Бербанк возразил:
— Во имя права и справедливости я решительно протестую против произвола, на который толкают правосудие. Я никогда не скрывал, что я убежденный аболиционист. Но в нашей свободной стране существует свобода мнений. Закон не может покарать меня за то, что им не запрещается и что поэтому не является преступлением.
Послышались возгласы одобрения, на этот раз более дружные. Тогда Тексар, видя, что его стрелы не попадают в цель, бросил вдруг Джемсу Бербанку совершенно неожиданный вызов.
— Ну, что же, — сказал он, — если вы такой ярый противник рабовладения, — докажите это на деле: освободите своих невольников.
— Я так и сделаю, когда наступит благоприятный момент, — ответил Бербанк.
— А когда этот момент наступит? Не тогда ли, когда унионисты овладеют Флоридой? — подхватил Тексар. — Чтобы согласовать свои мнения с поступками, вы дожидаетесь солдат Шермана и матросов Дюпона, а без них не решаетесь! Что же! В этом сказывается ваше благоразумие и… трусость.
— Трусость? — с негодованием вскричал Джемс Бербанк, не догадываясь, что это просто ловушка.
— Да, трусость, — повторил Тексар. — Иначе как же объяснить, что вы думаете так, а поступаете по-иному? Право, можно подумать, что вы просто заигрываете с северянами, предусмотрительно стараетесь заручиться среди них популярностью. На деле же вы самый обыкновенный рабовладелец, не желающий поступаться своими выгодами, как и все мы грешные!
При этом оскорблении Джемс Бербанк гордо выпрямился и кинул на своего обвинителя взгляд, исполненный глубочайшего презрения. Куда девалась вся его сдержанность. Человек прямой и честный, он был задет за живое этим упреком в лицемерии.
— Граждане Джэксонвилла! — громко вскричал он, чтобы быть всеми услышанным. — Граждане Джэксонвилла! С нынешнего дня у меня нет больше ни одного невольника. Я объявляю, что отныне на всем пространстве моих владений в Кэмдлес-Бее рабство отменяется.
Это смелое заявление было встречено сперва громким «ура!».
Да, поистине, чтобы сделать подобное заявление, нужно было обладать большою смелостью и… отсутствием осторожности.
Но в порыве негодования разгневанный Бербанк не подумал об этом.
Принятое им решение задевало интересы других землевладельцев Флориды. И в настроении собравшейся в суде публики очень быстро наступила реакция. Рукоплескания заглушены были яростными криками не только активных сторонников рабства, но и людей равнодушных до сих пор к этому вопросу. Этим поворотом хотели воспользоваться сторонники Тексара, чтобы расправиться с Бербанком, но на этот раз Тексар сам их остановил.
— Оставьте его, — сказал он. — Джемс Бербанк сам себя обезоружил, и ему теперь от нас не уйти.
Эти слова, значение которых вскоре станет ясным, остановили любителей насилия. И Бербанк, отпущенный судьей, мог беспрепятственно удалиться. Засадить его в тюрьму, как требовал Тексар, за отсутствием улик было невозможно. Но испанец настаивал на своих показаниях, и если позже он сможет представить доказательства и пролить свет на связи Джемса Бербанка с врагом, — суд возобновит дело против владельца Кэмдлес-Бея. До тех же пор Джемс Бербанк должен оставаться на свободе.
Однако официальное заявление Бербанка об освобождении всех рабов на его плантации было впоследствии использовано мятежниками против городских властей.
Когда Бербанк покинул здание суда, по пятам за ним следовала враждебно настроенная толпа; но милиция сумела оградить его от насилий. Дело ограничилось только бранью и угрозами. Тут сказалось, очевидно, влияние Тексара, приказавшего его не трогать. Бербанк смог таким образом беспрепятственно добраться до набережной, где его дожидалась лодка. Здесь он распрощался с мистером Гарвеем, ни на миг не оставлявшим его весь день. Вскоре лодка вышла на середину реки, куда не долетали уже злобные выкрики, которыми джэксонвиллские подонки сопровождали его отъезд.
Начался отлив, и лодка лишь через два часа добралась до пристани Кэмдлес-Бея; там ждала Бербанка его семья. Как счастливы были его домашние, когда он вернулся! Ведь было столько оснований бояться, что он совсем не вернется!
— Ведь я же тебе сказал, детка, что буду обедать дома, — говорил Джемс Бербанк обнимавшей его Ди. — А ты знаешь, я всегда держу свои обещания.
ПОСЛЕДНЯЯ НЕВОЛЬНИЦА
В тот же вечер Джемс Бербанк рассказал семье обо всем, что происходило в суде. Всякому стало ясно, какую гнусную роль сыграл в этом деле Тексар. Именно по его настоянию и под давлением подонков населения Джэксонвилла была послана в Кэмдлес-Бей судебная повестка. А поведение судей заслуживало только одобрения. В ответ на обвинение Тексара они потребовали от него веских доказательств, что связь с федералистами действительно существует. Но так как Тексар привести таких доказательств не смог, Джемс Бербанк был оставлен на свободе.
Среди этих бездоказательных обвинений было упомянуто, однако, имя Джилберта. Никто, кажется, и не сомневался в том, что молодой человек находится в рядах армии северян. И разве отказ отвечать на этот вопрос не был уже полупризнанием со стороны Джемса Бербанка?.
Легко представить себе, какие опасения и страхи родились поэтому в душе миссис Бербанк, Алисы и вообще у всей семьи. За невозможностью расправы над ускользнувшим от них сыном не вздумают ли джэксонвиллские мерзавцы обрушиться на его отца? Тексар, вероятно, просто хвастал, обещая представить через несколько дней доказательства. Но ведь нет ничего невозможного в том, что ему удастся их раздобыть, и в каком отчаянном положении они все тогда окажутся!
— Бедный Джилберт! — вскричала миссис Бербанк. — Какой ужас — знать, что он так легко может попасть в когти Тексара, который ни перед чем не остановится, чтобы добиться своего.
— А нельзя ли сообщить ему о том, что произошло в Джэксонвилле? — спросила Алиса.
— Да, да, — поддержал ее Стэннард. — Необходимо, чтобы он понял, что малейшая неосторожность с его стороны может погубить и его и нас.
— Но как же мы дадим ему знать? — возразил Джемс Бербанк. — Вокруг Кэмдлес-Бея несомненно шныряют шпионы. Ведь успели же они выследить гонца Джилберта. Наше письмо может попасть в руки Тексара, а гонца с устным поручением могут по дороге схватить и задержать. Нет, друзья мои, уж лучше не делать никаких попыток, которые могли бы только ухудшить положение; дай только бог, чтобы федеральная армия поскорее вступила во Флориду и освободила в ней честное меньшинство от негодяев, составляющих большинство!
Джемс Бербанк был вполне прав. Вступать в сношения с Джилбертом, когда плантацию окружали шпионы, значило подвергать себя напрасному риску. Ведь близок был час, когда он, Бербанк, а с ним и все сторонники Севера, живущие во Флориде, будут в полной безопасности под защитой армии федералистов. Коммодор Дюпон чуть ли не завтра же должен отплыть из Эдисто. И со дня на день нужно было ожидать известия о вступлении его эскадры в бухту Сент-Андрус.
Потом Джемс Бербанк рассказал о важном инциденте, разыгравшемся перед судьями Джэксонвилла, о том, как он вынужден был ответить на вызов, брошенный ему Тексаром; как, в сознании своего права и уступая голосу совести, он всенародно объявил об уничтожении рабства во всех своих владениях. Он первый в Южных штатах сделал это добровольно, а не в силу военных успехов северян.
Смелый и великодушный поступок! Но каковы будут его последствия — предвидеть трудно. Одно было несомненно: он не только не облегчит положения Бербанка в этом рабовладельческом крае, но и вызовет волнения среди невольников соседних плантаций. Ну что ж! Семья Бербанков, оценив великодушие этого жеста, одобрила поступок своего главы.
— Джемс! — воскликнула миссис Бербанк. — Что бы там ни случилось, но ты был прав, ответив так на гнусные нападки этого негодяя!
— Мы все гордимся вами, отец! — сказала Алиса, впервые называя Бербанка этим нежным именем.
— Дочь моя, когда Джилберт и федералисты придут, наконец, во Флориду, они не найдут в Кэмдлес-Бее ни одного раба, — отвечал Бербанк.
— Благодарю вас, хозяин, — сказала молчавшая до тех пор Зерма, — благодарю вас и за себя и за других невольников; но что касается меня — я никогда и не чувствовала себя у вас рабой. Вы так добры, так великодушны, что я всегда была такою же свободной, как сегодня.
— Правда, Зерма, — ответила миссис Бербанк, — мы как любили тебя прежде, так же будем любить и теперь.
Не в силах скрыть своего волнения, Зерма схватила малютку Ди в объятия и горячо прижала ее к груди.
Кэррол и Стэннард с жаром пожали Джемсу Бербанку руку, давая ему понять, что они вполне одобряют его смелый и честный поступок!
Домашние Бербанка, восторгаясь его великодушием, очевидно, забыли об опасных последствиях, которые мог вызвать этот поступок.
Никто в Кэмдлес-Бее, — кроме управляющего Пэрри, разумеется, — не порицал Джемса Бербанка. Но почтенный Пэрри, совершавший в это время обход плантации, должен был вернуться только к ночи и не знал еще о событии, которое должно было прийтись ему не по вкусу.
Приближалась ночь, и пора было ложиться спать. Прощаясь с домашними, Джемс Бербанк предупредил их, что завтра же объявит неграм о своем решении.
— Сообщи им об освобождении при нас, Джемс, — попросила миссис Бербанк.
— Мы все хотим присутствовать при этом.
— Да, да, все, — подтвердил Эдвард Кэррол.
— А мне, папа, можно? — спросила Ди.
— Можно, малютка, разумеется можно.
— Зерма, неужели ты от нас тогда уйдешь? — спросила девочка.
— Да нет же, дорогая моя, нет, не уйду, — отвечала мулатка. — Я никогда с тобой не расстанусь.
Были отданы обычные распоряжения об охране плантации, и вся семья разошлась на ночь по своим комнатам.
Первый, кого встретил на следующее утро в парке Бербанк, был его управляющий. Тот еще ни о чем не догадывался. И Пэрри узнал новость из уст самого Бербанка, который предвидел заранее, как будет огорошен его управляющий.
— О, мистер Джемс! Мистер Джемс! — только и нашелся он сказать.
— Ведь это не должно было вас особенно удивить, Пэрри, — сказал Бербанк. — Я лишь предупредил события. Об освобождении невольников обязан подумать каждый уважающий себя плантатор.
— Уважающий себя, мистер Джемс? При чем же тут самоуважение?
— Ну, если не уважающий себя, то по крайней мере радеющий о собственной пользе… если это для вас понятнее.
— Радеющий о своей пользе, мистер Джемс? О пользе?.. И вы решаетесь это говорить?
— Решаюсь, дорогой Пэрри, и будущее покажет, что я совершенно прав.
— Но где же мы будем тогда брать рабочих, мистер Джемс?
— Будем нанимать негров, Пэрри.
— Да ведь если неграм дать право не работать, так они ни за что работать не станут!
— Не беспокойтесь, станут, и усерднее прежнего, потому что свободный труд не то, что работа из-под палки.
— Нет, мистер Джемс, ваши негры уйдут от вас, как только вы их освободите.
— Очень буду удивлен, любезный Пэрри, если уйдет хоть один из них.
— Значит, я уже не управляющий кэмдлес-бейскими неграми?
— Зато вы управляющий кэмдлес-бейской плантацией, и я полагаю, что для вас гораздо приятнее управлять свободными людьми, чем рабами.
— Но, мистер Джемс…
— Дорогой Пэрри, предупреждаю вас, что у меня заранее готовы ответы на все ваши «но». Примиритесь же с событием, которое все равно было неизбежно и которое все мои домашние встретили с радостью.
— А негры уже знают об этом?
— Нет еще, и пожалуйста, Пэрри, не говорите им пока ничего. Я сам им сегодня же объявлю. В три часа велите всем собраться в парке и только предупредите негров, что я хочу сделать очень важное сообщение.
Управляющий удалился, изумленно пожимая плечами и бормоча:
— Негры — и вдруг свободные люди! Негры — вольнонаемные! Негры — сами себе господа! Да что же это такое? Коренной переворот, революция, это значит все человеческие законы побоку!.. Противоестественно… да, совершенно противоестественно!
Утром Бербанк, Кэррол и Стэннард поехали осматривать северную границу плантации. Негры как обычно трудились на полях риса, кофе и сахарного тростника. Кипела работа и на лесопильнях и стройках. Секрет, стало быть, еще никому не известен. Из Джэксонвилла и его окрестностей никаких вестей еще не дошло, и о намерении Бербанка не знали даже те, кого оно непосредственно касалось.
Бербанк и его друзья осмотрели тщательно границы плантации. Можно было, однако, опасаться, что после всего случившегося накануне толпа разнузданных подонков из Джэксонвилла или окрестных деревень двинется на Кэмдлес-Бей. Но пока ничего такого не было заметно, на реке и на берегу было спокойно. Шпионы не появлялись. В 10 часов утра прошел вверх по реке «Шаннон», но у пристани Кэмдлес-Бея не остановился и продолжал свой путь в Пиколату, так что ни с низовий, ни с верховий реки обитателям Касл-Хауса ничего пока не грозило.
К двенадцати часам трое друзей вернулись домой, где их уже ждали к завтраку. Все семейство вздохнуло свободнее, беседа пошла оживленней. Положение, казалось, стало менее напряженным. И все пришли к заключению, что джэксонвиллские власти немного обуздали партию Тексара. Если такое положение продлится еще несколько дней, северяне вступят во Флориду и местным аболиционистам нечего будет бояться каких бы то ни было насилий.
Джемс Бербанк, стало быть, мог совершенно спокойно осуществить свое намерение и объявить об освобождении своих рабов — первый случай добровольного освобождения негров во всех рабовладельческих штатах.
Всех больше должен был обрадоваться свободе молодой, двадцатилетний негр Пигмалион, или попросту Пиг. Он числился работником при Касл-Хаусе, жил там и не работал ни на поле, ни в мастерских. Парень он был чудаковатый, тщеславный и с ленцой, и многое ему сходило с рук лишь благодаря доброте хозяев. Когда возник вопрос об уничтожении рабства, стоило послушать, с каким пафосом он разглагольствовал о свободе и равенстве всех людей. Кстати и некстати произносил он перед своими собратьями самые высокопарные речи, над которыми они, не стесняясь, подсмеивались. В своих речах он возносился выше облаков, тогда как на деле он и по земле ступал нетвердо. По существу же это был добродушнейший малый, и ему позволяли ораторствовать сколько душе угодно. Когда управляющий Пэрри бывал в духе, он заводил с чернокожим пропагандистом настоящие прения. Легко представить себе, как должен был встретить Пиг весть об освобождении, возвращавшем ему его человеческое достоинство.
Неграм ведено было собраться к трем часам в парке перед домом. Их предупредили, что мистер Бербанк намерен сделать им очень важное сообщение. К трем часам, как и было назначено, невольники стали собираться перед домом. Пообедав в полдень, они больше уже не возвращались к своей работе — в мастерских, на полях или в лесу. Им захотелось приодеться, сменить свое рабочее платье на праздничное, как было у них заведено, когда их допускали за ограду господского парка. В поселках стояла суета. Обитатели их сновали из хижины в хижину. Управляющий Пэрри расхаживал, ворча:
— Подумать только: сейчас еще этими неграми можно торговать, как скотом, а не пройдет и часу, как они будут свободными людьми, их уже не продашь и не купишь. Нелепо, нелепо, я всегда буду это твердить, всегда, до последнего вздоха. Это противоестественно, что бы там ни говорили и ни делали мистер Бербанк, президент Линкольн, все северяне-федералисты и либералы всех стран. Да, противоестественно и нелепо!
Как раз в эту минуту раздраженному управляющему подвернулся под руку Пиг, ничего, конечно, еще не знавший.
— Зачем нас созывают, мистер Пэрри? — спросил он. — Не можете ли вы мне сказать?
— Могу, дуралей, для того, чтобы…
Но тут управляющий спохватился и умолк. В то же время ему пришла вдруг в голову одна мысль.
— Ступай-ка сюда, Пиг, — сказал он.
Пигмалион подошел.
— Деру я тебя иногда за уши?
— Да, мистер Пэрри, это ваше право, но только оно противно и человеческой справедливости и божеским законам.
— Хорошо, но все-таки это мое право, не так ли?.. Давай же, я воспользуюсь им еще раз.
И, не обращая внимания на крики Пига, управляющий выдрал его за длинные уши, впрочем, совсем не больно, а просто так, для острастки. Воспользовавшись в последний раз своим правом, почтенный мистер Пэрри почувствовал как бы некоторое облегчение.
В три часа на ступенях крыльца Касл-Хауса показался Джемс Бербанк со всем своим семейством. Перед домом стояла толпа в семьсот человек негров — мужчин, женщин и детей. Притащились даже дряхлые старики, не способные к работе и жившие на покое в поселках Кэмдлес-Бея. Этих стариков было человек двадцать.
Толпа затихла. По знаку Джемса Бербанка мистер Пэрри и его помощники подтолкнули негров поближе к крыльцу, чтобы каждый мог ясно слышать то, что будет говорить плантатор.
— Друзья мои! — обратился к ним Джемс Бербанк. — Вы знаете, что в Соединенных Штатах кипит кровавая междоусобная война. Главная причина этой войны — вопрос о невольничестве. Юг стоит за сохранение рабства, считая, что блюдет тем самым свои интересы, Север во имя человечности выступает против рабовладения. Бог помог защитникам правого дела, и оружие их уже не раз прославилось победой. Я, друзья мои, северянин по происхождению и всегда, не скрывая этого, был сторонником уничтожения рабства, хотя и не имел возможности применять свои убеждения на деле. В настоящее время обстоятельства сложились так, что я могу, не откладывая больше, действовать согласно моим взглядам. Выслушайте же со вниманием, что я вам скажу от себя и от имени всей моей семьи.
По толпе прошел гул, но тотчас же утих. Тогда Джемс Бербанк громким голосом объявил во всеуслышание:
— «С нынешнего дня, то есть с двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот шестьдесят второго года, все невольники на моей плантации навсегда освобождаются от рабства. Они вольны располагать собою как хотят. С нынешнего дня в Кэмдлес-Бее нет больше ни одного невольника, а есть одни лишь свободные люди».
В ответ ему грянуло восторженное «ура!». Сотни рук протянулись к нему в порыве горячей благодарности. На всех устах было имя Джемса Бербанка. Толпа придвинулась вплотную к крыльцу. Мужчины, женщины, дети — все стремились поцеловать руку своего освободителя. Неописуемые радость и восторг, еще усиленные неожиданностью, преисполнили сердца освобожденных. Пигмалион суетился, жестикулировал и ораторствовал больше всех.
Тогда выступил из толпы самый старый из негров, поднялся на первые ступеньки крыльца и, выпрямившись, взволнованным голосом обратился к Бербанку:
— Примите, мистер Бербанк, горячую благодарность освобожденных невольников Кэмдлес-Бея за то, что из ваших уст раздались первые слова об отмене рабства на земле штата Флориды!
Старик медленно поднялся еще на несколько ступеней, приблизился к Джемсу Бербанку и поцеловал у него руку. Маленькая Ди потянулась к старику. Он взял девочку на руки и показал ее толпе.
— Ура мистеру Бербанку! Ура!
Этот ликующий крик гулко разнесся по окрестностям и долетел, вероятно, до Джэксонвилла, дав знать жителям его, что великий акт освобождения свершился.
Семья Бербанков была растрогана до глубины души. Тщетно пыталась она унять восторг толпы — крики не умолкали и стихли тогда лишь, когда Зерма поднялась на ступеньки крыльца и попросила слова.
— Вот, друзья мои, — сказала она, — мы все теперь свободны. Свободою своей мы обязаны великодушию того, кто был нашим хозяином и лучшим из хозяев.
— Да!.. Да!.. — закричали с восторженной благодарностью сотни голосов.
— Каждый из вас может теперь располагать собою как угодно, — продолжала Зерма. — Кто хочет, может уйти с плантации и жить как ему заблагорассудится. О себе скажу, что я поступлю, как велит мне сердце, и я думаю, что большинство из вас сделает то же. Седьмой уже год я живу в Кэмдлес-Бее. И я и мой муж здесь жили, здесь же оба хотим умереть. Я прошу мистера Бербанка оставить нас у себя: мы будем так же служить ему вольными, как служили рабами. Кто согласен со мной?