Вот уже неделя, как мы вместе с женой и детьми перебрались в крепость: ее определили туда повивальной бабкою при военном госпитале. Жалованья 200 р. и столовых 150 р. в год, казенная квартира, да кроме этого ежегодно будут награды руб. по 50-40. Я отправился вместе с ними в надежде заниматься литературой и таким образом зарабатывать, не разлучаясь с семейством.
Квартира наша оказалась холодная до того, что я должен согреваться водкой, а потому и неудивительно, что я почти не выхожу из нее. Но чувствую, что невозможно жить постоянно дома за книгами. Да и что за чтение и писание, когда в комнатах писк, ругань, от жены постоянные укоризны в то время, когда нет денег, о том, что я не имею чина и службы, что она раскаивается, что вышла за меня, за пьяницу, и т. п.
Я здесь совсем подчинился влиянию жены. В Петербурге я чувствовал себя хозяином, мог делать, что хотел; теперь же я все должен делать, как мне укажет жена. Я не могу никуда идти без того, чтобы жена не коснулась моей одежды, не могу тратить деньги без того, чтобы не сказать ей.
Скверно, что здесь нет разнообразия: из дому некуда выйти, да и здесь местность такая, что очень легко можно простудиться - а сапоги у меня худые, ноги постоянно промокают и зябнут. Только тогда спокой и сон, когда выпьешь водки.
***
Пишу пьяный, болит зуб. Скука. Не с кем здесь поговорить от души, а хотя и есть люди хорошие, но они забиты и поневоле подчиняются влиянию других людей, которые интересуются только "Русским Инвалидом". Живут тут тесно, бедно; имеют много детей, половина которых мрет.
Казенная обстановка, солдатская форма – надоели. Все это тяжело действует, так что поневоле хочется вырваться из этого мира. Я во всей крепости один штатский, и многие думают, что и я скоро переменю свою одежду на военную. А некоторые предполагают, что я приехал сюда служить.
У прислуги я не имею авторитета: они видят, что надо мною командует жена. Она сама показывает перед всеми, что я ничего не значу, и часто ругает меня за водку, прячет водку, а если я что-нибудь советую ей, отвечает, что я так говорю спьяна. Случалось, что она и била меня. Все, что у нее накапливается неприятного, все, что ее бесит дома от прислуги, она старается выместить на мне, высказывая, что я довел ее до настоящей жизни.
***
Я познакомился с инженером Масловым. Впрочем, он сам напросился на знакомство и стал меня приглашать к себе. Он мне понравился своими словами, честностью, бедностью и либерализмом. Он говорил, что ссорился с инженерной командой, которая делает много против чести и долга службы, ворует и т. п., а он не соглашается с нею. Рассказывал о здешнем крае, жаловался на судьбу, бросившую его сюда. Я его жалел и видел, что здешнее общество сильно действует на него: он рассказывал о местных аристократах, их семейной жизни и подлостях - и больше ни о чем. И это почти каждый раз, так что когда он стал посылать за мной каждый день, он мне своими рассказами ужасно надоел, и знакомство его мне становится в тягость.
Познакомился также с ординатором военного госпиталя Сытиным. Он мне не понравился своею чиновною манерою, сожалением, что он не майор и не носит майорских эполет. Медицину он не любит и хочет поступить в акцизные.
На меня здесь смотрят, как на чудовище. Знакомые то и дело спрашивают меня, пишу ли я. Я говорю - нет, и почти все говорят, что я нахожусь на содержании у жены.
Вот уже третья неделя, как я пью с утра и пропиваю каждый день по 25 коп.
***
Последние два месяца я каждый день пью водку, без водки не могу закончить день, с водкой мне веселее. И теперь я пишу пьяный.
Я страшно мучусь. Жизнь становится с каждым днем тяжелее, невыносимее. Кроме мучения, ничего нет.
Мне завидно, что есть люди, которые живут как-то особенно, по-своему, не ропщут на судьбу. Дни их проходят за днями, они ни о чем не думают, им хочется только того, чтоб им жилось лучше да имелись деньги.
Мне гнусна становится ложь, гадость, рабство в жизни. Мне хочется чего-то лучшего, небывалого, хочется уяснить другим настоящее. Но всюду запор, давление, рабство. Я не могу никому высказать своих мыслей, чувств и желаний. Вот почему тяжела мне эта горькая жизнь, отчего я пью: выпьешь - по крайней мере, заснешь. Так и во сне представляются какие-то чудовищные образы, какая-то житейская гадость, и во сне нет покою.
Отчего я не могу выработаться сочинениями. Я молод, но, несмотря на свои лета, кажусь стариком, чувствую усталость. Хуже всего то, что я не образовал себя, у меня нет свободы, денег. Будь у меня свобода и средства к жизни, я года через два образую себя: стану читать, еще ближе буду всматриваться в нашу жизнь, всосусь в ее кости и кровь. Так нет этого! Без этого я гибну. Меня не хочут понять, презирают. У меня нет даже друга, который бы сочувствовал мне, пожалел бы меня...
На улице поют песни портные. Они поют от безделья. Но это пение словно раздирает мои мозги.
***
Несколько дней назадя был у Сытина. После обеда мы пошли удить. Рыба не клевала. Сытин пошел купаться, а я пошел домой, потому что накануне я ставил под ложечку горчишник, да был гром, накрапывал дождь.
Пришедши с рыбной ловли, я стал пить чай и возился с детьми, сидя на окне. Вдруг я слышу, что в саду говорят обо мне и моей жене, - и говорят много; больше всех тарантит жена Маслова. Они то меня хвалили, то ругали, то хвалили жену, то ругали. Наконец говоры увеличились большей хуже... Когда стало темнеть, я услыхал, что сам Маслов подошел к окну и сказал: "Федор Михайлович, вы не зарежьтесь!" Это меня избесило, я написал ему записку, что я не так глуп, чтобы резаться, и что мы с женой уезжаем. С запиской я послал няньку, а сам пошел к Сытину, чтобы у него ночевать. Но Сытина не застал дома, а слышал, что обо мне и жене говорят везде, а Маслов советует в саду Сытину купить мне полуштоф и отправить в крепость. Сытин тоже против меня. Я ушел домой и везде слышал говоры обо мне, как о негодяе, которого надо посадить в крепость. Пришедши домой уже темно, я не мог успокоиться ни на одну секунду: на меня точно весь ад восстал; про меня говорили сотни голосов, подходили к окнам - и главными коноводами были Маслов с женой; грозились меня тотчас связать, унижали как только можно.
Пришел Сытин и дал мне хины. Но я думал, что он пришел отравить меня, чтобы отправить ночью в цитадель; хина меня не успокоила, и, кажется, если бы я ночевал у него, все бы прошло, или если бы он говорил ласково; но он напротив делал вид сердитый и заставлял меня через силу принимать хины. Я принял шесть порошков и не заснул.
Ночь я провел мучительно: я просидел до утра у двери на стуле, потому что меня хотели бить бутылкой сквозь окно и, наконец, застрелить. Коноводами были Маслов и Сытин. Но так как не участвующие в деле лица просили их не бить стекол, что они не дозволят, а компания, в том числе поляки и польки, настаивали на своем, то явились солдаты и всех забрали. Оказалось 48 человек. Но к утру они разбежались от солдат.
К окну явился Сытин с пистолетом, но его стащили с окна женщины, и он в борьбе убил двух женщин. Его схватили. Явился Маслов в комнатах, кого-то зарезал, и я, чтобы защититься, пошел в кухню за ножом. Там вся прислуга надо мной смеялась, и я заподозрил и ее в соучастии - и лежал на печке со сковородой в руках.
Когда мне послышалось, что меня готовятся резать, я соскочил с печки и кинулся со сковородой на солдата. Но у меня опустились руки, а солдат меня схватил, привел в комнату. Пришел Сытин с лекарством. Мне показалось, что он хочет вырезывать у меня печень, и я приготовился с твердостью. Тут я слышал, что в комнату собралось много людей, которые выдумывали мне смерть различную, но пьянствовали и в выборе ее никак не могли прйтти к соглашению. Начали они резаться, резался и я, но остался жив. Из всех гостей в живых осталось немного: Сытин, Масловы, из них Сытин остался цел; он убил 23 человека. Маслов до того живуч, что его изрезали на куски и затыкали кольями в землю, но он все-таки бегал за женой. Когда пришла очередь до меня, никто не решился меня убить, все заплакали, а Маслова призналась в любви и изрезала самое себя. Вдруг является жена моя, обвиняет меня в разврате, краже 6700 руб., убивает детей, но они каким-то чудом живут, - и требует от окружающих меня поляков за стеной, где были сделаны спальни, как в вагонах, изрубить меня и изжарить. Я кое-как уговариваю ее отсрочить наказание до утра, она меня высвобождает, гости ее приглашают, - эти гости какие-то республиканцы, проповедывающие свободу и ужасно самоуправничающие, хуже разбойников. Гости спрашивают, кто я; она говорит, что я служил в канцелярии генерал-губернатора, потом - что я был судебным приставом, и дело оканчивается тем, что всех нас с домом хочут сжечь, но я начинаю плакать, все прощают. У нас останавливаются какие-то чучелы, едящие гадость. Я сперва пою, лаю, мяукаю, потом вижу, что жена стала последнею женщиной. Потом я как бы ехал по железной дороге, взял подряд и от неосторожности спалил все станции и города по железной дороге. Этим обстоятельством я бредил два дня, в которые мне было страшно Сытина, который бежал из арестантской роты.
Потом в саду гарцовали поляки, вызывали меня туда, но меня не выпускал солдат ни на шаг от меня. Наконец мне комендант объявляет решение по разным делам - на два года в Сибирь, в арестантские роты, но прощает. По поводу этого освобождения я угощаю коменданта молоком. Поляки мне поют песни, являются славяне, но меня солдат не пускает; славяне играют музыку около беседки - и вдруг в доме пожар. Я вытаскиваю из спальной вещи, меня уводят с собой Сытин и Маслов. Я с ними шел, и мне все слышалось, что жена моя сгорела, сгорели дети, я это читал на каменьях; за меня задевали телеграфные проволоки. Вечером мне сделали вспрыскивание. Я боролся с какой-то женщиной из-за того, что загорелся керосин. Дом шатался. Кончилось тем, что я сгорел.