Никто меня никогда не поймет. И я не пойму. Потому что все течет; поймите глубину этих слов: все, всегда.
Я заранее объясняю, что это — вовсе не мой дневник, как думают, ошибочно.
Это мысли,(обрывки) и это — мои всевозможные чувства, которым я не найду лучше названия, чем «Внутренности, внутренности и внутренности».
Я извиняюсь за чрезмерную интимность строк, делающих их похожими на дневник, но без событий и обстановки были бы непонятны чувства, составляющие содержание заметки.
Я позволяю себе указать читающим на необходимость последовательного чтения, т.к. эта вещь имеет план, и только тогда даст свое истинное, т.е. стройное впечатление.
Я хотел бы написать книгу про все. Только я бы не хотел ее продавать, я бы хотел, чтобы она у меня осталась, чтобы ее могли читать только родные: душевно-родные и другие.
________________________________________________________
Не оттого, что земля летит, все стало сном. А лишь потому, что все мною с детства воспринималось как сон, я узнал, что земля летит.
Великий аристократизм (души) сделал мою жизнь безнадежной.
==========
Я — я. И никто ничего не докажет. Все законы и уверения, comme des timbres sans colle (как марки без клея), тронув меня, отпадают сами собой!
Холодок в сердце. Знаете ли вы его?
Мой голос — моя жизнь — моя игра — это как тайна — игры — Паганини. Как речи Уайльда — все пропадет,
— и будет совсем непонятно, —
что люди находили во мне!
Склонившись над моей фотографией, которая ужасно меня изуродовала (до смешного), будут удивляться: где красота?
краски лица моего,
бархат улыбки и взгляда,
бархат,
скрипка речей —
кто будет читать мои записи, в них не найдете и половины их смысла — ибо записи мои — это скрипка, а мой голос — это смычок!
Тонкие тени улыбки,
сарказма, веселья, грусти, иронии,
понижения, повышения голоса —
все пропадет...
А это в комнатах давало впечатление музыки, и слушали меня изумленно и тихо!
==========
Каждое выступление на фоно, каждое писание моего нелепеого поста в жизни моей — было победой над кем-нибудь!
Я это знал всегда — до упоения ясно.
И — тихо — у меня голова кружилась,
и нежность улыбки моей была бездонна,
на моих бледных щеках — вспыхивал румянец волнения,
и смех становился короткий и легкий,
и голос дрожал, как смычок,
— рука моя привычным движением протягивалась к клавишам,
которые сами раскрывались — на великолепных нотах...
Закрывались двери. Тихо горел приглушенный свет. Звезды сияли в небе, в щелочку занавески. Я еще раз поправлял нотные листы, усаживался на цветную подушку,
и лицо мое легким движением спрятано в тень,
и вот начинается в комнате:
глубокое и чудесное,
мне — знакомое, ему — незнакомое,
волшебство!
Медленный
начал
смычок
по струнам
туго-натянутым
свой медлительный танец,
легкий!
Задумчивый и певучий голос мой тает, как дым,
неуловимо смеется рот, глаза опущены на клавиши, — о чем я играю?
Жизнь, музыка, смерть, моя юность. И вдруг —
легкий смычок затанцевал по струнам коротко и отрывисто,
сразу ледяные ручьи — ледяные лестницы ручьев вдоль спины —
и жар в глазах.
раздается неудержимый смех,
вся комната дрожит от веселья и блеска...
Бриллиантами падают иронические замечания,
и черным алмазом — сарказм...
жемчугом катятся слезы,
рот перестал улыбаться,
— и вот уж снова невыразимая грусть — окутала все!
Медленный
продолжает
смычок
свой медлительный танец,
— мрак. Глубже. Глубже. Обрыв! Глубина!
Мне темно. Подняв глаза от клавиш, я придвигаю лампу на край стола; руки листают нотные листы.
В жизни нет ничего, кроме романтизма. В мире нет ничего, кроме грусти. В небе нет ничего, кроме пустоты. В человеке не может быть ничего, кроме жажды, и мир не должен её утолять!
Ни перед кем, никогда, я не буду прав. Никогда я не буду королем положения. Я не сделаю ни одного из тех вечных жестов, которыми держится мир. Я слишком чувствую смерть, и ее неопровержимое приближение в каждой минуте.
Я слишком гениален, чтобы оставить след! Я умру, высказав меньше, чем кто-либо!
Если б были еще храмы Артемиды(в Эфесе), я бы сожег их все! Если б я верил в Прометеев огонь, я бы его добыл!
Но их нет. И в огонь я не верю. И сделать — ничего нельзя.
Дайте мне вечную жизнь. Дайте мне кругом земли не воздух, а мед. И пусть облака будут — bateaux fabuleux (сказочными ладьями), и пусть реки побегут inverse (вспять) — повторяю раз навсегда: все безнадежно. Все, что сможет существовать, будет: нелепо, потому что, наверное, надо было, чтобы никогда ничего не было...
И хоть бы кругом — пир, великолепие, золото, тигровые шкуры, вино, книги, вся мудрость земли, христианство, буддизм, теософия, и даже огонь, огонь, в котором б билась душа залитых солнцем горных склонов, несущихся косячков рыб, теплых шерстяных носков, пахнущих поджаренным хлебом— все же через 50 лет нас не будет, и все будет зелено на земле...
..Пусть за небом грань и конец, все же есть бесконечность; если у неба нет конца, оно бесконечно; если Бог есть — он в бесконечности; всё — часть бесконечности. Поэтому все безнадежно, а бесконечности не уничтожить никогда. Эта мысль пришла мне в 20.
Через два месяца мне 27...А наверху для меня все тот же вопрос и все тот же ответ, — о, как садится солнце, как медленно озаряются пашни, как тихо, тихо, страшно далёко несутся звуки (музыки?), и вот уж кузнечик... Все радостно, все пусто, все глубоко!..
И еще последнее, можно?
Думается мне, что единственный выход — это взорвать землю! И что многие это знали. Думается мне еще... ах, как мне многое думается! Но те, кому пришла в голову эта веселая мысль...
Тихо свет горит. Звезды видны в щели штор. Горы. Двери закрыты. За ними мужской голос (друга):
«Андрей, можно?» — «Нет, Stinker, сейчас нельзя».
(Stinker...есть такое ласковое имя в немецком...Причём, это не шутка...)
==========
От смущения, приходя в себя, я сразу начинаю посторонний, веселый, нелепо-мучительный разговор.
Зовут. На чай.(или что покрепче). И в сердце острая, до боли, тоска.
Ах, зачем я столько пишу? Любовь к записями меня охватывает кольцом тоски, мне хочется быть одному (одним), лечь на диван, закрыть глаза, чтоб было тихо, чтоб не было судьи, зрителя...
Пряча лицо в тень, я что-то говорю, и улыбка моя напряжена, но я скорее умру, чем покажу, что мне нехорошо.
«Да что Ты, это очень весело! Тот же самый, который тогда говорил...
Садимся. Вдали — чей то голос. Stinker зовет его. Вот он стоит на пороге, широко распахнув дверь, в черном пуховике, высокий, плечистый; темные глаза блестят под прядками золотистых волос, белый воротник вокруг шеи.
Я смотрю на его руки, подхожу к гостю, они здороваются, здоровасюь и я, и он лукаво:
«Stink, можно мне виски?»
«Можно».
Андрюша не хочет.?
«Не знаю...» Он уходит на кухню.
Мы одни.
«Что ж Ты не пьешь?»
«Не знаю, я буду.»
«Мне о тебе много расказывали...» начинает он.
У меня тоска сразу вспыхивает перед тем, как: возрасти или исчезнуть — не знаю. Легкий озноб бежит по рукам и спине. Я сижу на диване, облокотясь о подушку, слушаю и смотрю.
...«прекрасно то место, где Мы? А что ты думаешь на счет? »...
Тоска? Счастье? Не знаю.
Но вдруг страшно хочется мне, вот сейчас, тут же, упасть с ним на диван, и — совершенно не зная его, не зная, за что, начать целовать, в восторженной и глубокой тоске!
Знаю: он «побежден». Но во мне слишком много трепета, чтобы сидеть победителем, улыбаясь. Что такое «победа»? Кто победил? Кто хоте.. побеждать? Боже!
Через 50 лет мы будем в земле, он, я, незнакомец — только дети еще будут живы на этой прекрасной земле; наши кости будут лететь в истлевших гробах, вместе с землей, вокруг солнца...
Он тихо сидит в кресле.
С неуслышанным вздохом я подхожу к окну, и откидываю занавеску. Через темный блеск стекла вижу горы и поверх: звезды. Справа — высокий дом, в нем потухли квадратики окон.
На другой день мне говорят:
«Андрей, разве можно так жить? Ты себя губишь! Ты пожалеешь после об этом! Ты сам не понимаешь того, что Ты делаешь! И для кого?»
Молча, слушаю.
==========
Открыв свою дверь, я почувствовал бесконечное счастье. Здесь — только я; я один, мои книги, фильмы, чувства, и все — как хочу... Нет у меня терема, пусть и соснового — слава, слава свободе! Сидя за чаем, и что покрепче, слушая разговор, я смотрел на всех и думал. Все по-двое, по-двое... И мне — то душно, то горько.
Я не жалуюсь! Я все отдам за этот миг, когда я от людей вхожу в мою тихую комнату, где меня ждут мои мысли. Но меня поражает порой мое одиночество среди всех. Семья, вещи, дом, уют, мир — каждая женщина окружена своими дорогими цепями. И глядя на неё, хорошо сознаю, что никто не дает ласки, кроме любимого мужчины.
А меня — дома никто не ждет, обо мне никто не заботится, у меня нет — ни прочных друзей, ни среды. У меня только люди, которые меня любят — но ведь это песок, а не почва. И песок этот сыплется возле меня, больно делая ногам: сердцу;
сегодня — друг, и нельзя разлучить, а завтра — решено расстаться, а послезавтра — я один, и он один.
И нет среды. Как будто бы она была возможна при моих мыслях и встречах! И я ничего не прошу.
Я только хочу указать на ту горькую острую нотку каждого моего дня с людьми.
Смотрю и думаю: Из-за свободы моей все мнят меня мальчиком. И думают, что я «ищу» — не нашел еще. И говорят со мной, как... с подростком. Если б знали они, дорогие мои друзья, о чем вчера вечером была речь в моей комнате. Кто из них продумал те слова, что вчера я сказал? Но это все — в тиши. И он, любезный хозяин дома (Stinker), любующийся мной, — не знает, что среди его гостей есть тот — кто бросил бы для меня свою жизнь — вверх, как мячик!
Он не знает, что в его гостиной — наша последняя встреча с тем гостем, что мы оба не слышим ни одного из тех слов, на которые так весело — отвечаем!..
И вслед затем мысль:
Какое, какое блаженство уединения! Кто так свободен, как я? И чье будущее шумит впереди таким водопадом — далеким, таинственным, без названия!
Моя жизнь — это взлеты, падения, страшная тоска, постоянная мысль. Горечь без дна и без края! И все ж — я совершенно счастлив!
==========
Всю жизнь буду жить один. Понял это. Потому что обожаю тишину, и себя в ней.
Жить вдвоем — нельзя. Но когда меня покидают — тоска. И разве я не упрекаю ушедшего? Но разве я его позову назад? (и разве — не позову?)
==========
Вечером, прощаясь, я умоляю не опоздать, а то я буду томиться. Да, так мне кажется, потому что с утра вдвоем, и очутиться одному... — Но дверь заперта. Подхожу к зеркалу, медленно раздеваюсь, долго сижу на кровати, снимая ботинок, растегивая рубашку, зевая, вспоминая все слова свои — за день.
Через полчаса загляни ко мне тот, кто со мной простился — он не узнает меня. Взгляд мой совсем другой. Ни тоски, ни ласки, ни обожания. Мои глаза глядят куда-то далеко, равнодушно, бесцельно, а если с тоской — то с другой. Вокруг — предметы, которых я не видел тому назад полчаса, ничего не видел, кроме его и себя. А сейчас я их вижу. Грань зеркала в зелено-синих огоньках, и розы стоят в блестящей вазе; я вижу и слышу все: узор ковра, треск сосны, ручку двери, даже отлично замечаю все вычурные цветочки на чашке, и легкий вензель лестницы, окруженный гирляндой.
Я слышу шум машины в темноте, глухой звук шагов, легкий запах сигарет еще стоит в комнате...
Я один в мире. Вокруг — мое прошлое, мое будущее. Я стою с глазу на глаз с коренными вопросами. И кто поможет их разрешить?
Кому я шепну то, что чувствую?
==========
Наутро я привык быть один. Близится час, когда он должен прийти, я спешу выпить кофе, встать, долго стою у окна, курю, смотря, как высоко над стеной нашего двора плывут ряды облаков, очень легких. Вспоминаю почему-то Детство.
Угол крыши, мокрый от дождя, отсвечивает проглянувшее голубое небо. Я отхожу от окна, и сажусь играть.
И когда в дверь раздается стук, то голос, которым я говорю «да, можно» — свеж и вежлив, но в нем нет ни единой нотки, соединяющей «сегодня» — с «вчера».
==========
Как надо поступать со мной? Если, зная, что утрами я люблю играть, мой спутник будет опаздывать, то он будет прав и добр до тех пор, пока в какое-нибудь утро я не встану, в тоске, после страшного сна.
Уже 8, половина, 9, половина, 10, половина. Его все нет. Крышка закрыта, я не подхожу к фоно. Покинутый, уже три часа ждущий утешения (!), я подхожу к кровати, и прячу голову в подушки. И на полотне — вот уж следы неудержанных, неуслышанных, бурных слез!..
==========
Как надо любить меня? Не касаясь. Ибо если... но об этом много раз! Да, не касаясь. Но почему же два дня проведя с X., я с легким раздражением почувствовал, что он моложе и чище меня. Почему я почувствовал, что в такой безопасности — мне скучно!
Что же, как надо любить меня?
Не касаясь — мне скучно станет через два дня. А коснетесь — и я завтра так долго буду стоять у распахнутого окна, так смотреть на струйки дыма из труб кирпичной стены, и к вечеру так захочу видеть кого-то, кого потерял из виду вот уже несколько лет... А через день — великолепный постик в Вконтакте, о том, что все — безнадежно, — и я вам пишу его, и требую, чтобы вы грустили.
==========
От тоски меня не избавит никто и ничто.
Меня надо оставить одного, с моими вечерами над роялем, над письмами в пустоту, с музыкой, со звонками по телефону Оле, и с внезапными поездками на чей-нибудь зов.
Смотреть на меня и знать твердо, что все это — «не то» и «не то!» И не знать: что же «то» — для меня!
==========
Наше стремление все слить в едином итоге нас приводит к понятию загадки там, где есть только сложность.
Загадки нет.
Я утверждаю: я абсолютно не загадочен, но я бесконечно сложен.
Загадка — это tiroir — ящичек, от которого clé — ключик утерян. Но ключик найден — и мы видим все содержимое: алмаз ли, тоненькая ниточка жемчуга, или «беззаветное сердце».
Но человек (и я — в частности) вовсе не ящики с ключиками.
Лишь достоевских парней и тургеневских девушек разгадывали по одной их фразе. Я же их несколько перерос, и меня не только по одной фразе, но и по десяти — «разгадать» нельзя. Я допускаю даже то, что я скажу самое истинное свое и краткое, например то, что «все относительно», — но и это не дает ничего в руки, — все тут тает в руках, как дым, — я завтра же с новой силой заявлю: «Есть лишь одно, что не относительно — это...» etc.
Но есть один способ меня узнать — это начать жить со мной со дня рождения моего до дня смерти, все видеть, все мотать себе на ус, и в итоге всего — над гробом моим произнести два-три слова.
Этим мог бы заняться мой ange gardien (ангел хранитель), если б только Олег не разуверил меня в его существовании, не в обиду будь сказано, что были бы эти слова, вероятно, неинтересны (например, что дважды два есть четыре, или что дважды два — пять, — это после целой-то жизни, — о бедность даже ангельских заключений!), но и тут я не могу не взбунтоваться, встаю из моего гроба и говорю моему ангелу:
«Милый друг. Из всей моей жизни ты вывел вздорнейшее заключение: ибо, может быть, самый замысел два помножить на два, — далеко не так блестящ, как он мнится!
Если б ты был тонок, изыскан, и понимал бы толк в вещах хорошего вкуса, ты бы никогда не допустил себя до столь нелепых минут.
Ты молча отошел бы от гроба, разведя руками, объявив в заключение всего, что ты обо мне — решительно ничего не знаешь!»
Да. Так я думаю. Никто никого никогда не сможет узнать.
Так, скользят какие-то тени, призраки, блеснуло что-то, что-то погасло, вновь загорелось, вновь погасло — смотришь, — и все погасло!
Из этого было бы мило вывести, что — все есть загадка. Но я воздержусь. Я говорю, как прежде: загадки нет никакой.
Но есть недостаток в атрибутах времени, которое бежит неизвестно куда и зачем.
Есть недостаток в атрибутах пространства, мешающий нам быть в данный миг, где нам хочется.
Есть недостаток в способах восприятия, и в течении памяти... И вообще, есть недостаток во всем!..
==========
Я говорю: «Земля летит, этот день никогда не повторится, приходи ко мне, посмотри на меня, не уходи от меня, говори, молчи, я буду тебя слушать, слушай, что я говорю,
ни единого жеста не удерживай, глаз не пряч, ни единому желанию не ставь преград,
потому, что — земля летит, этот день никогда не повторится, через 50 лет мы будем в земле».
Но через слова мои — ясные и краткие, пробиваются другие слова — туманные и неверные:
«Мне безразлично, летит земля или нет, я равнодушен к выводам моих мыслей. «Пламенные шаги» — да, так надо. Но я предпочитаю быть — совершенно иным.
Я Тебя люблю. Но я не подойду к телефону, я тебе не напишу, я тебе не пожму — крепче — руки.
Да, я слыхал свои же слова, что надо быть откровенным, — но я предпочитаю лгать. Ты прелестен. Но я тебя не поцелую. И — что ж? В общем — игра словами: там я холодных, как лед, людей, зову и учу быть — горячими. Тут я удерживаю мое пламя, окружив его — льдом».
Я прав! Где мудрость и где безумие? Где закон и где преступление закона?
В том, чтобы все сметь — оттого, что земля летит, или в том, чтобы сковать себя по рукам и ногам — из-за одного вкуса к изысканности!
==========
Вернемся на 7 лет назад.
Был синий вечер, воскресенье. Вдоль трамвайных рельс, запруженных вагонами, мерно шли кадеты, позвякивая бутылками, блестя сапогами. Вдали раздавалась музыка, толпа бежала по обоим тротуарам, небо было ночное, синее.
Я держал одной рукой куртку Мальчика; его матросская майка была так весела среди двигавшейся массы людей; извозчик [прогулка на лошадях] ехал шагом, Steckenpferd [игрушка:Лошадка на палочке] трогательно прижался мордочкой к плечу мальчика. А я думал о том, что, может быть, это будет его первое воспоминание, — змея трамваев, музыка, кадеты, — как фантастично! — а у меня уж позади — целая жизнь. И быстро пролетит ее продолжение, все — сон.
Как странно, люди идут кто куда, одни идут на смерть, другие шагают и пьют пиво, я слушаю музыку, небо в звездах, деревья Ботанического сада, весенний вечер, Мальчик, я.
Бесприютно! Меня холодом схватило это чувство, острое, как игла. Где вы все, мои друзья, защитники, не слышен вам мой голос. Вот я и Мальчик, и больше нет никого. Мы вот едем вдвоем на извозчике, среди шумной, нестройной жуткой толпы, и мы оба — я в 20, он в 4 1/2 года — брошены на самих себя, в полную ответственность — не ропщу; вечер ясен, звезды горят, музыка и топот кадетов — не ропщу, а только говорю: бесприютно.
==========
Вернемся еще раньше. Крым.
Я помню как бежал тогда по улице. Когда я, без подъема, вышел от ребят (холм в Орджоникидзе,) перламутровая розовая полоса за 10 минут сиявшая над морем, померкла. Я взглянул на небо, вдруг почувствовал восторг, и побежал вниз по горе, через камни, в светлой хлопковой(почти бумазейной) с большими пугавицами, рубахе, держа соломенную, с большими краями, шляпу. На меня смотрели; смеялись. А я — чем больше бежал, тем острей ощущал счастье. Невыразимая allégressse (веселье, ликование) было во мне. Я уж не мог остановиться. Я бежал по улице, в поселке (городе), где все меня знают, где знают, что я живу, снимаю комнату, что я отличник, что у меня (якобы)— девушка...
Как мальчик, как в 10 лет, я бегу, перепрыгивая, по камням. Смеются. А мне хочется крикнуть: «Дайте скорей пробежать по улице, мимо ваших домов, мне 19 лет, я не знаю, что будет, я, может быть, никогда не пробегу по этим камням!..»
==========
Зима.
Было скользко, я шел осторожно. Позади меня шел студент, парень.. Почти у самого моего дома, когда идти стало невозможно, а сойти на мостовую было круто, он помог мне, сказав:
«Чудак, давай Тебе помогу?» Я ответил просто и весело, подал ему руку, и мы шагов 30 прошли по cнегу, говоря о погоде. Я хотел ему сказать, что я не чудак, что я отличник, что у меня красный диплом уже двух с лишним месяцев (я бы, наверное, сказал: двух с половиной). — «Ну, вот и мой дом, — говорю я, — а Тебе — продолжать путешествие! Смеюсь! — И подал ему руку. — Да не стесняйся, не стесняйся», — засмеялся я о руке. Он пожал мою руку. Он был высок, с узким лицом. Голос был милый. Я поблагодарил его и подошел к дверям. Вошел и подумал:
«Как нелепо, что я не могу — вот сейчас — позвать его к себе. Я же чувствую благодарность большую, чем за то, что он помог мне не упасть!»
Когда я зажег свет и вошел в свою комнату, мягкую, уютную, в шторах, коврах, книгах, с вином, я с улыбкой подумал о том, как он вошел бы сюда, а я бы сказал что-нибудь вроде:
«В эту секунуду Ты не можешь меня уважать. Потому что даже если Ты очень умен, — то ведь мне же предполагается об этом не знать. Стало быть...»
Он бы, может быть, прервал мою фразу. Спасибо.
И, как я потрясен такою вот мелочью, таким крошечным происшествием!
Далекий друг, сейчас входящий в свой дом, Ты меня слышишь?
«Как маленькие вещи больше больших!» — правда?
А ведь сможет случиться (жизнь причудлива!), что Он до смерти меня не забудет! Чудака. И я — Его.
==========
Как я хотел бы все же не найти никогда этого он, которого пророчили все и Р. «Будет, будет, и все это — пройдет!» Пройдет! Я буду жить для одного, выберу, наконец, и страдания, и счастье — русло. Впереди не будет тумана и страха. Я не каждому смогу «кинуть руки на плечи, под светом далекой звезды!»
Мои вечера, темные, мои утра, насмешливые и прекрасные; захватывающее до дна очарование мое, что я внезапно могу подойти к человеку, не отойти — 3 дня, 10 дней, месяц...
И то, что я сразу все говорю и ни о чем не жалею, и ни о чем прошу, — и вдруг прошу обо всем; ночи бесед и рассветы, которые я обожаю, больше всей жизни моей!
И в легкие прелестные утра моей ненасытимой жизни я говорю:
«Я не хочу, чтобы был он».
Рома. говорил, улыбаясь: «Тогда все станет иным».
Так вот, я не принимаю этого мира — иного — еще раз! И как я люблю каждого за то, что он — он и не он...
==========
Как я часто сравниваю себя с Олегом!
Во мне есть много схожего с ним.
К чему я так или иначе стремлюсь?
К тому, чтобы меня полюбили.
А тогда — у меня опускаются руки.
Ибо — что делать?
Человек, который меня не полюбил, для меня не имеет смысла.
Но если он меня полюбил — мне нечего ему сказать.
И чем больше радуемся мы в первых разговорах, тем безысходнее будут последние.
==========
Если б он мне сказал: «Андрей, я Тебя люблю, наша встреча — чудо вселенной. Но если Ты умрешь, я не подумаю о самоубийстве, и может быть, под конец моей жизни — Твой образ во мне сильно погаснет. Идя за Твоим гробом, я буду видеть, как солнце играет в лужах, и радоваться, что не я умер, а другой. И может быть, редко... может быть никогда — не приду на Твою могилу».
Я бы ответил: «Твоя любовь мне — достаточна!».
Я так люблю жизнь, что знаю: кто больше: Андрей — или жизнь? — Жизнь. Это — единственный случай, когда я не отвечу «Андрей». Я люблю этот мир, для которого ты меня позабудешь — больше души своей!
Итог.
Это — итог двадцатилетней жизни: что такое любовь? Все? — нет; часть жизни. Я дня не могу прожить без любви, но я ни за что не скажу: любовь — все, иного нет смысла. Есть смысл. Есть масса смыслов. Солнце. Собака. Вино. Музыка. Бешенная езда. Путешествия. Одиночество. Игра. Философия.
==========
Незнакомец.
У меня в груди разлилась тревога, и что-то сладко заныло. Мне хочется его позвать. Погулять. Вот свободных два часа. Пойдем? (Ведь, в конце концов, все равно — куда)
Пойдет ли? Надо ли звать? Фактически — я добиваюсь его любви, (даже не дружбы). Но что будет, если она будет? Кто он? Позвать? Не позвать? Написать?
Так сладко от легкости написать!
В чем больше красоты: в том, чтобы сделать первый шаг, или заставить другого его сделать?
Сердце мое уж бьется тише, и я смело себе говорю — еще раз, — что все относительно.
==========
Напишу ли я ему или не напишу — я не знаю. Но открываю его страницу (уже не открываю), вижу его лицо и смотрю. В этом — все! Дальнейшее — безразлично.
==========
Потому что я не знаю, в чем мое достоинство: в том, чтобы быть горячим, или в том, чтобы быть холодным. И то, и другое бесконечно легко, бесконечно мне мне близко.
Но что такое, как подумаешь с минуту, достоинство?
==========
Незнакомец, наверное, как и я, понимает относительность всего. И если даже он и горячо ко мне относится (внутренно)— то в равной степени — что ж? — холодно! И у него, как у меня, тоже не может быть такого неудержимого мига, чтобы «прийти». И он не «придет». Как и я не позову — неудержимо. Да, я его позову, может быть; но голос мой будет вежлив, и, если он откажется прийти, я не схвачусь за голову. Закурю. Пойду гулять. Будет закат. С катка будет звучать музыка — и я вспомню, как 16-ти лет, я мчался на немецких коньках с Мартином., (Боденское озеро) и снежинки крутились...
Мое прошлое покажется мне лучше всего, что будет. Потом я куплю шоколаду, и вернусь домой.
Когда О. мне сказал, что он меня разлюбил, я вечером того же дня стоял у окна балкона, ел Крафтовский шоколад (ремесленный), и следил за струйками дыма тонувшего в лунной ночи Москвы.
И так будет всегда!
И не будет неудержимого. Все удержимо. Трагедий нет. Есть только: музыка и мгновение. Крафтовский шоколад все исцеляет, я настаиваю на том, что все.
И, не вздорны мои слова, не возмутительны, не беспечны!
Правильны, трагичны, легки, продуманы, пережиты.
Незнакомец.! Жму Тебе руки! И если можно любить — я люблю...
Но почему не лежать на диване и не думать о другом? Раз...
И если есть трагичное между нами, то — случайно. Впрочем, не Ты ли это знаешь!
Если я звал, писал — то в припадке бесконечной свободы. Я звал Тебя в письмах, Ты отвечал вежливо. Ты молчал, я курил. Земля из-под ног оборвалась... Но не будь писем — я бы лег на диван, и заснул. Ты мог быть занят, я бы сказал «как жаль» и прекратил писать.
Я настаиваю на том, что голову разбить можно — только от себя самого!
==========
«Ах!» вырывается у меня. Как я метчал. О чем? О нас.
А солнце светит ласково, и медленно клонится к западу.
В нас обоих столько всего, он так прелестен, так тих, так замедленно звучит его голос(которого я не знаю) — и шаг; так «лениво» расцветает на его губах — чарующая улыбка, и через минуту он может так загореться, жесты его станут быстры и широки, глаза заблестят, голос зазвенит, как струна, — весь другой! — и потом я замечу — как медленно падают интонации, и в лице, тонком новом и юном, какая бесконечная грусть! Точно жажда покоя... точно тихое одиночество, и что-то спокойное, как в старости, светится в его внимательном, чуть улыбающемся взгляде. И так похож на моего друга, с которым я расстался.
А потом, когда солнце осветит его, какая-то страшная нежность привидится мне в его глазах, глядящих далеко, на золотистую пыль заката, нежность бесконечная и простая...
И что-то смертельное схватывало б меня за сердце от этого весеннего (летнего) дня, от неги солнечных лучей, от медленного нашего шага, от машины, проехавший сзади, от него, от себя, от того...
==========
Было начало августа 2017 г.
А в бурном небе неприветливо подымалась красная луна, убывающая. Я шел по полю, от которого душно пахло полынью, вверху были звезды. Бархат был вокруг меня. И счастье. Восторженным движением, в котором мне не хватало воздуху, я обнял крест-на-крест свои плечи, и, широко открыв глаза, шел так, глядя в тьму, в ночь, в ветер, чувствуя Его, слыша Его неслышанный голос, нежные Его и сдержанные слова, которых я не услышу, видя очерк бровей и глаз — ничего не видя...
И так я буду идти еще много раз, по многим полям, много раз представляя наш «первый разговор!» Падаю ниц, в пыль дороги, и ложусь (целую) землю за то, что я такой ее вижу!
Как — утром я был полон веселья и остроты, ласковости шуток, вызов,порочность, и как — вечером утомлен целым днем мыслей о нем, и десятью часами прожитой жизни, был другой, точно на десять лет старше! И как не хотелось острить, и как шутки были тяжелы и не к месту — раскинув руки по траве, лежать, солнце ложится, мчатся деревья, где -то паруса, мчатся волны...
Как оскорбительна жизнь!
Лежал и думал: «Я хочу только того, чтобы увидеть его вдали, приближающегося, — больше ничего не хочу — и это мне не дается! На это я отдаю силы целого дня!».
И — дальше: «Подумай о том времени, когда я, тяжелее камня, буду лежать мертвый; подумай, эти руки, сейчас неловкие и прелестные, холодны и больше не движутся; не пробежит это тело, на легких моих ногах, по камням!».
Читаешь, спрашиваешь себя, если б знал Ты, как больно мне отвечать на вопрос — почему? зачем!
Будет время, когда, прожив жизнь трудную и пустую, законы и правила ставя выше жизни, Ты, — улыбнувшийся над лиричностью моих строк, подумавший и сказавший о них «выдумничство, ребячество», вспомнишь, пожалуй, меня, наивного парня, веселого, острого, дерзкого, невоспитанного, всегда немножко смешного, не знавшего тебя ни секунды, говорившего Тебе о Тебе (обо всем) вещи простые и, должно быть... женские, — перебирая в ладонях пестрые камешки, кидая их вверх!)
Жизнь пройдет, все пройдет, тверже, скорее, чем мнится! Уже нет этого дня, и он никогда не повторится — канет в тьму все: «классицизм, символизм, акмеизм, христианство, язычество», — и, когда-нибудь, Москвы не будет...
Покончив с собою? от остановки ли сердца, или скончавшись пристойно, Ты будешь под землей — тьма навек, как не думалось Тебе, и как уже случалось со многими.
Реалист! Мужчина! Ты тогда поймешь, пожалуй, смысл моих «нелепых» слов, и моих «женских» поступков!
И вспомнишь Ты тогда, если сможешь,
— Мой юмор. Сатиру,
— мой вздох,
Твои критерии всех вещей, укоры ко мне.
— и мое знаменитое «озорство»,
— и то, как подолгу я читал тебя, во всем несогласный с Тобой, не споря! — Но не все вспомнишь Ты, так как этого не узнаешь, как какой-то frisson (озноб) тоски несся по мне!
Так позволь напомнить Тебе — равнодушие мое — после нежного обращения, то, как я внезапно вставал идти, как и ты идешь по своим делам, и день кончается тем же, то, как протянул Тебе руку на дружбу, и как не мог Ты понять ничего, видя такую грусть, слыша через пять минут — мой веселый голос в постах!
==========
2:20
Легкий балкон с резными перилами, за ним — дождь и черная ночь. Город без огней утопает в снегу и зелени; внизу, и из ресторана рядом— щитами затененный свет (от озера, от гор). Блик света, упав на край дерева, осветил одну его веточку. Голос. Гудя, мчится автомобиль. Во рту торчит сигара, небритый. волосы: взъерошены и: нечестны (нечесаны): босиком: в майке и штанах. но глаза мои: ярки. они пылают: яркостью. Я сижу на стуле, в тени, вдыхая легкие капельки. Передо мной, в луче света, падающего из комнаты, стоит, в майке, сквозь которую видна слегка грудь и торчащие соски, высокий Stinker. Прядь темных легких волос упала на его лоб; сильные руки сложены на груди. Его силуэт рельефен и ярок на фоне тьмы — я его на всю жизнь запомню! Позади, в открытой двери, ветерком чуть зыблется длинная кружевная штора, а за ней, на столе, мягко горит лампа, освещая накрытый стол, бокалы, блестящий кофейник, вычурную бутылку ликера. Чуть сощурясь, курю...
==========
Я все в жизни встречаю с пафосом. Все во мне вызывает — тайный восторг! Но как я люблю эти темные — жгучие — инстинкты души моей, о которых так трудно сказать!
Сижу, опустив руки на черные складки штанов, курю; вполне ему неизвестный. Он стоит, что-то говорит. И вдруг — с невероятной силой, разрывая все, что стоит на пути, — и с каким наслаждением сознаю я этот мутный призыв, — делая больно голове, лбу, рукам, всему сердцу, всему существованию, — во мне несется тоска! Она темна и величественна. И в эти минуты я хочу той потрясающей красоты жизни, которая именуется ее безобразием, в которой все — мутно, все — через край. Вызов всей душе моей, всем тихим чувствам, всему, что я лелеял вчера, и буду лелеять завтра!
«скажи мне, не
бойся…»
я ничего
не отвечал.
ты можешь оставаться здесь
столько сколько тебе
хочется.
ты можешь ничего не
говорить…»
я опустил руку
и слегка коснулся
его волосатой
ноги.
горячий парень.
И в эти часы, что сказал бы я Stinkery другу моему,защитнику, моей пристани?
Только то, что пристани нет, что я одинок.
==========
Я не обманываю себя. Я прекрасно знаю, что я никогда не погибну. Все — час, все — миг. На другое утро я бы стоял, чист, как всегда, устал, невинен, в тоске: за окном — зелень, снежная даль гор, деревенька, сельский ласковый пейзаж... Вон голуби у ограды церкви, и деревенский погост... Не показалась ли бы мне прошедшая ночь — глупостью и кошмаром? И жизнь — тишиной?
И сейчас — не курю ли я, с улыбкой смотря в окно, на желтую даль холмов за изгибом горы? где стынет озеро, в чьей глади вечно сонной мерцает только что взошедшая звезда..
==========
Как легко бы могло случиться! Закрываю глаза, думаю о Незнакомце:
— Клубы дыма, запах сигар, кто-то жмет мне руку, Stinker эластичным своим и стремительным шагом подходит ко мне. Я на него не гляжу, протягиваю ему руку, он, осторожно и крепко сжимая ее, cжимает. И уж через 10 секунд продолжает прерванный разговор с кем-то, взявшись за спинку стула; его рассказ образен и горяч, как всегда, но быть может и его голос стал сейчас — и мягче, и звонче. Он во внезапном жесте своем застыл, облокотясь о стул, бронзово-гладкая спина, блестит, — какая неотразимая грация!
Он подходит к потонувшему в темноте клеенчатому (мягкому) дивану, и, взяв гитару, перебирает ее — гулкие звуки. Жена вышла в соседнюю комнату, унеся с собой посуду. Под самым потолком старинного кабинета — синее пламя лампадки; бледно блестят стекла овальных портретов, здесь и там слабо мерцает золото — ободок какой-нибудь рамы, золоченый фарфор, пышная люстра. Stinker. напевает:
— «Je crains de lui parler la nuit,
J'ecoute trop tout ce qu'il dit,
Il me dit: «Je Vous aime...»
Et j'entends malgré moi,
J'entends mon coeur qui bat, qui bat,
Je ne sais pas pourquoi...»
(Я боюсь говорить с ним ночью, я слишком прислушиваюсь ко всему тому, что он мне говорит. Он мне говорит: «Я тебя люблю...», и я слышу — сам того не желая, я слышу, как мое сердце бьется, бьется, я не знаю, почему)
Я сижу в кресле, у меня бьется сердце, — я чувствую, что он подошел, неслышно, ко мне, и стоит, облокотясь о высокую спинку.
Рокот струн. Гитара его, зазвенев, покатилась на пол, и уж я — не я, я — он, но гитара спокойно звучит, и вот уж мотив меняется, и я поднимаю на него изнемогающие, прекрасные мои глаза!
И встречаю взглядом его взгляд. И ничего больше. Я в тоске хочу: только заснуть, и долго, долго не просыпаться, — до следующего сна.
Незнакомец. Если б Ты написал мне сейчас, и, сказал «давай встретитмся?» — я бы кинулся к Тебе, и, может быть, в первый раз...
Но ночь тиха. Ты не напишешь. И как кружится у меня голова!..
==========
О. — в черном пальто, широкополой фетровой шапке, с белокурыми, волнистыми легкими волосами вокруг тонкого оживленного острого лица, его «р», его смех, все его причуды, синий блеск глаз, которые я так любил, тонкие полоски бровей... О. — это целый мир, перед которым я часто перестаю быть собой. Я ждал его с чувством стесненнос