ПО ДОРОГАМ ПАМЯТИ
которая вышла накануне 50- летия Победы, осенью 1994 года
В этой повести, на наш взгляд, впервые в новейшей русской литературе в полной мере отразилась живая, взятая в моменте своего болезненного становления, проявления своей сущности, исполненная глубочайшего трагизма действительность постперестроечной эпохи. Более того, в ней в художественной форме был предложен путь к нравственному оздоровлению общественного сознания, освобождению его от стереотипов восприятия истории страны, восстановлению рушащегося единства братских славянских народов. Поэтому «Славянская тризна», не замеченная критикой, может по праву считаться своеобразной вехой в современном литературном процессе: позади неё полный крах советской идеологической системы ценностей, впереди – набирающий силу разгул низкопробной рыночной литературы и вместе с ним повсеместная «гоблинизация» (В. Казаков) общественного сознания – «глобальное смещение ценностных ориентиров, переползание мира и мироощущения в область теневых принципов и перевёрнутых смыслов»1.
Попов использует репортажную форму показа событий в разворачивающемся пространстве текста, образы, метафоры и символы советской и постсоветской эпох, как и в равной мере образы и символы мифопоэтические. Нарочитая авторизация (повествование идёт от лица профессионального журналиста Александра Платоновича), где повествователь предстаёт как личность со всеми особенностями своего менталитета, своим видением мира, интеллектуальным и этическим багажом, своим неповторимым характером, как личность, открыто проявляющая свою сопричаст-ность изображаемой действительности, – всё это и создаёт в повести органичный сплав публицистичности и поэтичности, придаёт ей черты документальности, исповедальности, поучительности.
Найденная форма письма позволяет автору открыто выражать не только позицию гражданина, обличителя, философа, болеющего за судьбу России, большой и малой Родины, размышляющего об историческом пути своей страны, её настоящем и будущем, но и передавать чувства растерянности, отчаяния, то состояние травмированного сознания русского интеллигента, в которое его ввергли трагические события, связанные с распадом СССР, но более – с распадом единства восточнославянских народов (отсюда и определение «славянская» в названии повести):
Господи! Что за земля наша славянская такая! Раздоры, распри, кровь! Копни историю – никакого покою, одна злоба! Мы как проклятые на этой земле! (с. 265) 2.
При этом подчеркнём: взгляд повествователя на судьбу СССР, как и его нравственная позиция в этом тексте вполне, открыты:
Или впрямь люди делятся на два типа: одни – государственники, радетели Отечества, другие – космополиты, граждане мира? Нет. Никто не докажет, что я меньше его [капитана Шевцова, бывшего «афганца». – А. Л. ] дорожу Отечеством. Мне тоже жаль распада Союза, хотя понимаю, что это было неизбежно, во всяком случае в том виде. А Родина, Отечество для меня не пустой звук. И ностальгию я испытывал. Знаю, каково жить вдали от дома (с. 267).
Писатель убеждён, что возрождение утраченного славянского единства возможно только при условии восприятия трагической правды другой стороны, правоты другого человека, его боли, при условии отказа от идеологических, коллективных и исторических мифов, которые разъединяли и продолжают разъединять славян, да и не только их. Чтобы встать на этот путь воссоединения, необходимо собрать камни, необходима тризна по всем погибшим и непогребённым:
Тамерлан поднимал... Наши маршалы не подняли и уже не поднимут. Сами на Новодевичьем да в Кремлёвской стене. А солдаты? Сколько солдатских косточек лежит незахороненными... (с. 226).
Чёткость художественной логики повести во многом достигается как раз благодаря такому открытому способу выражения авторской модальности, использованию в качестве векторов смыслопорождения традиционных мифопоэтических символов и образов, оппозиций «свои–чужие», «восток–запад» и др. риторических фигур публицистики.
Насколько труден этот путь к пониманию, насколько глубоко укоренена в массовом сознании антитеза «мы–они», красноречиво говорит вызывающее поведение капитана Шевцова, воплощающего доблестные черты русского офицера, его острая эмоционально-оценочная реакция на слова «западэнцев», «бандеровцев», их правду в эпизоде встречи героев повести с украинским отрядом самообороны Коломийца. В основе этой негативной реакции лежит нетерпимость, воспитанная на идеологических мифах советско-социалистической системы. «Нетерпимость, по определению, есть психологическая и моральная предпосылка к насилию»3, которая произрастает из архетипа «свои–чужие», обладающего широким спектром фольклорных, литературных, религиозных, идеологических и пр. ассоциаций. Антитеза «мы–они» могла приобретать «самые возвышенные и патриотические истолкования, могла помогать выживанию человеческих коллективов в момент особо тяжких испытаний», в то же время она «восходит к самым ранним, инфантильным, почти что звериным пластам коллективного и индивидуального опыта людей, к тем эпохам, когда человек воспринимался как безусловная и нерассуждающая принадлежность своего изначального кровнородственного коллектива»4.
Надо полагать, уместными в данных контекстах будут слова А. Ф. Лосева о том, что у рус-ского писателя философская направленность, как правило, проявляется «в виде публицистики, которая берёт начало в общем духе времени, со всеми его положительными и отрицательными сторонами, со всеми его радостями и страданиями, со всем его порядком и хаосом»5.
Смысловая глубина произведений Попова, их эстетическая целостность, многомерность созданных им художественных образов во многом мотивированы мифопоэтическим наполнением. В «Славянской тризне» мифопоэтичность как особенность индивидуального стиля проявляется уже в концептуальном содержании заглавия, в предпосланном тексту посвящении: Памяти павших и непогребённых и эпиграфе-фрагменте поминального причитания:
У меня, у многобедушки, // Есть три полюшка кручинушки, // Есть три полюшка печалушки, // Есть три полюшка обидушки (с. 221), – к которым восходят едва ли не все тематические, сюжетные и мотивно-образные нити произведения6.
Основу сюжета «Славянской тризны» составляет история возвращения из Германии на родину, в архангельскую деревню Николин Бор, праха русского солдата Ивана Колосова, считавшегося долгие послевоенные годы без вести пропавшим, его захоронения и поминания. Выполняют эту миссию журналист Александр Платонович, капитан Сергей Шевцов и Иван Колосов-младший, сын погибшего воина. Сюжетом же, в структуре которого узнаются архетипы дома и пути-дороги, открытого и закрытого, внешнего и внутреннего пространства, определяются и жанровые особенности этой повести-путешествия и, соответственно, её потенциальные и актуальные архитекстуальные связи с многочисленными фольклорными и классическими литературными произведениями, а это былины, «хождения»...
Как сообразные словесно-концептуальному содержанию заглавия и эпиграфа выступают в тексте словесные ряды речи (а) фольклорно-поэтической, (б) народно-разговорной, (в) военного жаргона:
(а) Паренёк, в белой косоворотке, серых штанах, сидит на складном стульчике и перебирает струны гуслей....А он поводит руками и словно водицу чистую переливает из хрустальных стаканов. Что-то давнее, славянское, то ли киевское, то ли новгородское, что-то забытое, но такое сладкое – аж глаза щиплет (с. 285); (б) «У нас деревенские, кто не из пришлых, с этим осторожно. В тридцать третьем годе, бывало, беглые ссыльные хоронились, так никто не сказал про них. – Лёгкий стон срывается с бледных губ: – Что сделали с народом – страх божий. И за что?!» (c. 245–246); (в) Стали крутить «козьи ножки» – умение фронтовое не пропало (с. 223); Красная Звезда была дана ему, когда он был замполитом лагеря НКВД. «Звёздочку», как правило, давали и дают за пролитую кровь. А ему за чью дали? (с. 224)...
Архетипическая основа обнаруживается и в характерных чертах главных персонажей, воплощающих типы авантюрно-героического (капитан Шевцов) и житийно-идиллического (Иван Колосов-младший) героев.
Через словесные ряды, систему мотивов, концептуально сопряжённых с этими сильными точками текста, устанавливаются его архитекстуальные отношения с теми жанрами, которые имеют установку на прославление героического прошлого отцов и дедов, поминание их и приобщение адресата к славному прошлому, к общенародной «хуле», «хвале», «плачу», – сказанием, героической эпопеей, сагой, притчей.
Так, например, выявляются архитекстуальные связи повести со Словом о полку Игореве. С одной стороны, при помощи цитатных отсылок к нему:
Где-то здесь хаживал князь Игорь со своей дружиной....Чей там плач раздаётся над дальним лугом? Журавль? Аист? А может, голос Ярославны курлычет, не умолкая в небесах, окликая милого друга? (с. 279), – с другой – через словесные ряды, которые проявляют ассоциативно-смысловую связанность со Словом:
Он, понурясь, читает, руки прижимает к груди, кивает, из горла вырывается что-то тягучее, словно курлыканье (с. 238). Журавль над осыпавшимся окопом и старик – в сорок первом старлей. Как он взмахнул вслед этому журавлю своей чёрной негнувшейся перчаткой – словно крыло подбитое простирал (с. 223).
Отметим также присутствующее в этих примерах ассоциативное сближение образов Слова о полку Игореве с текстами военной тематики – песнями Я. Френкеля на слова Р. Гамзатова «Журавли», А. Пахмутовой и Н. Добронравова «Белый аист летит», В. Высоцкого «Аисты» и др. В повести выделенные нами словесные ряды оказываются в смысловом взаимодействии (преимущественно через сопоставление и противопоставление) со словесными рядами, реализующими мотив беспамятства, с фактографической точностью передающими картины духовного обнищания общества, дегероизированной дей-ствительности, в которой цинично попираются нравственные принципы и святыни:
Сегодня особенно всё бросается в глаза: и эти несчастные старики, и эта кладбищен-ская разруха, и это мародёрство (с. 226); Опамятовали, забыв про поминание, фронтовики, которые были в поисковой группе. Вовлечённые этим фанатиком от геологии в какой-то нелепый поиск «полезных ископаемых», они тоже топтались по праху (с. 224).
В результате такого взаимодействия происходит выдвижение той смысловой составляющей, на которую указывал М. Бахтин. По его словам,
«Слово о полку Игореве – это не песнь о победе, а песнь о поражении [...] предметом здесь служит “выпадение из дедовской славы”. Отсюда фольклорные элементы “плача”, с одной стороны, и “посрамления”, с другой».
Как уже говорилось, в создании мифопоэтического уровня повести важнейшая роль принадлежит мифологеме пути-дороги, которая является базовой метафорой в мировой культуре.
С мотивом возвращения на родную землю, составляющей мифологемы пути-дороги, связан эпизод, повествующий о прохождении по Красной площади Ивана с прахом отца. Этот же мотив явно звучит и в письме погибшего солдата Ивана Колосова:
Вернёмся мы по домам – по-новому надо как-то жисть ладить. Нельзя как теперь (с. 244).
Колосов-младший появился на свет, когда его мать получила похоронку, после первого своего крика он на долгие годы стал немым. Иван, благословлённый на путь матерью, имя которой Мария, исполнив сыновний долг, возвращает останки отца в родную землю и... обретает речь. За этим, казалось бы, мелодраматическим сюжетным ходом, тем не менее, обнаруживается ряд архетипов, обеспечивающих тексту философскую глубину и смысловую полифонию. В их числе и мифологема пути как обретения себя и Слова через испытания, страдания, и миф об отце и сыне: герой проходит полный опасности и испытаний путь к отцу, обретая в конце пути мудрость и силу, дабы затем следовать по пути отца, и миф о Родине, о Божьей матери.
Важно отметить: в чужом пространстве герой Попова находит в себе то, что объединяет людей, – мир высших чувств сопереживания; в чужое пространство он входит как носитель высших, общечеловеческих ценностей, и поэтому аргументом отношения к настоящему для него является не только недоброе воспоминание о прошлом, но прежде всего выплеск энергии живого сердца, энергии любви, дара сочувствия, направленности души на сочувствие. Показательна в этом отношении сцена, изображающая общение без слов одинокой, бесприютной старухи-немки, чей жених погиб в России, и немого Ивана, уже прорыдавшего над обретённым прахом отца:
[Марта] сидит на скамейке, едва доставая носками земли. Пичуга пичугой. Плечи её виснут, встрёпанные пряди свисают на лицо. Она что-то лопочет, задушливо, как ребёнок, уставший от долгого плача, всхлипывает. А Иван стоит перед ней на коленях и гладит, и гладит её поникшую голову. Горло моё перехватывает. Господи! У ней – жених, у него – отец. И оба сироты. За что?! (с. 259).
Это даже не столько общение родственных душ, сколько со-приобщение к сокровенному, это выявление любви к ближнему своему, сострадание ему. И как органична в этом отрывке детская лексика, её семантика, в которой резонируют мифы о ребёнке и стариках, евангельские заповеди. Именно такие сцены вводят повесть в контекст современной философской полемики и утверждают правоту философов, которые отстаивают приоритет общечеловеческих ценностей.
В финале повести (ключевой для неё эпизод похорон и поминания Ивана Колосова-старшего) реализуется одна из основных идей мифа о пути – земная жизнь человека есть путь к вечной жизни человека. Н. Ф. Фёдоров писал:
«Пасха начинается с создания человека Богом чрез него же, т. е. чрез человека самого; она выражается в восстании сынов (вертикальное положение) и в восстановлении (в виде памятников) умерших отцов; она выражается и в весеннем хороводе, в этом мнимом солнцеводе, на красной горке, т. е. на кладбище совершаемом, в солнцеводе, возвращающем солнце от зимы на лето для возвращения жизни... И эта Пасха – возвращение сынами жизни отцам – есть необходимая функция, необходимое отправление сынов, утративших отцов; она не прекращается и при вынужденном удалении сынов от могил отцов, когда они уносят горсть земли с могилы отцов8».
В финале повести во всей полноте раскрывается символическое значение как имён её героев – отца, матери и сына, так и их фамилии. П. А. Флоренский утверждал, что, с одной стороны, «народное мышление сгустило соборным опытом ряд именных типов и... твёрдое убеждение о жизненной значимости имён», с другой – «в литературном творчестве имена суть категории познания личности, потому что имеют силу личностных форм»9. Имя Иван – «самое русское», по определению Флоренского, в нём „кротость, простоватость (или простота)»10, в нём «любовь и мудрость Божья», оно «древесина высшей духовности»11. Имя Иван определяет судьбу своего носителя, отца и сына: «Познайте себя в отцах, и отцов в себе, и будете братством сынов», – поучал Фёдоров. Имя Иван обобщает, типизирует, выражает в повести идею славянского родства, говорит о судьбе славян. Имя героя повести превращает её в Слово о славянском Иване. А. Лосев утверждал:
«Миф есть имя, развёрнутое в направлении смысла и идеи, имя, данное как созерцаемая, изваянная смысловая картина сущности и её судеб в инобытии12».
С идеей воскрешения, возрождения связывается и внутренняя форма фамилии Колосовых. Образ колоса символизирует жизнь, рождение. Эти архетипические смыслы сопрягаются не только с образами отца и сына Ивана Колосовых, но и с образом сына племянника Ивана, мальчика, у которого «хорошее детское личико, светлые, как у Ивана, волосы. В руках щепная птица » (с. 292). Таким образом, текст повести Попова обнаруживает «устойчивость и сущность имён» (Флоренский) её героев – сына и отца, «формулу их личности», а вместе с нею проявляется и формула самого текста, его смысловая сущность, его славянская идея.
Глубоко символичным, уводящим в пласты архетипических смыслов является также то, что в могилу солдата Колосова была брошена горсть украинского чернозёма, переданная Олексой: «Это от Киевской Руси» (с. 293), и то, что рядом с Колосовыми в этот скорбный момент были белорусы Катюша и Григорий, всю жизнь прожившие в страхе быть арестованными, нашедшие приют в архангельской деревне, где и вынуждены доживать свой век вдали от родины, поскольку их деревня «под атом попала, Чернобыль-то» (с. 245). Так возле могилы Ивана соединяются горизонтальная и вертикальная линии пространства повести, символизирующие настоящее и прошлое, уходящее в века, основание братской славянской семьи – семьи Иванов. Органичны в этом контексте и образ берёзы, и цветовая гамма (чёрный, белый, синий, голубой, жёлтый), в которой выполнены скупые акварельные пейзажные зарисовки:
...ветерок колышет ветви желтеющих берёз, ерошит Ивановы волосы. Как он поседел за эти дни, Иван, просто белый стал; горсть украинского чернозёма мешается с глинозёмом, чёрное с жёлтым...
и гравюрные чёткие детали:
На кладбищенскую ограду прядает сизый лесной голубь. Иван вскидывается, внимательно глядит в его чёрные бусинки, словно спрашивает о чём-то. Голубь не воркует. Иван не сдерживается, падает на колени, руки его простираются по могильному холмику, левый висок упирается в свежую глину. И тут я слышу, я явственно слышу, как с губ Ивана срываются слова. Это первые в его жизни слова. И как самые первые слова, что не смог он вымолвить во младенчестве, они обращены к самым близким. «Ма-ма, – шепчет по слогам Иван, – па-па...»
(с. 293).
Писатель использует традиционную символику, способную актуализировать мифопоэтические смыслы. Так, например, голубиная символика связана с христианскими архетипами, голубой цвет – это «богородичный» цвет, голубь символизирует снизойдённый Святой Дух, служит знаком осенения кротостью. Как кодовое слово воспринимается лексема «левый». Иван упирается в могильную землю именно левым виском.
В мифологическом сознании левое противопоставляется правому как инфернальное сакральному, левое символизирует загробный мир.
Итак, концептуальное содержание ключевой в повести мифологемы пути-дороги теснейшим образом сопряжено с мифами о родине и чужбине, странствии, блудном сыне, о времени, о стариках и детях; с мотивами ухода и возвращения, разлуки, верности, духовного путешествия, сыновнего долга, памяти, испытания любви и дружбы, верности, смерти и гибели; с символикой кольца, прямой и кривой линий, лестницы, корней и почвы, крови, сиротства, с такими фундаментальными для мифологической картины мира хронотопами, как «свой–чужой», «дольнее–горнее», «открытость–закрытость» и др. Проявляясь тем или иным способом, они уводят живую мысль и воображение в его глубинный слой, который подчас нельзя вы-сказать, рас-сказать, пере-сказать...
В «Славянской тризне» Попов заостряет значимый для всех славянских народов вопрос о том, почему рвутся узы братства между народами, между людьми, кровные узы в семье. И одновременно с этим повесть утверждает, что, вопреки всем историческим и политическим невзгодам, славянские народы могут и должны сохранить чувство единой семьи, восстановить единый некогда для них Дом.
г. Северодвинск
1 А. Ю. Большакова. Современный литературный процесс и задачи критики: доклад на конференции в СП России «Итоги литературного года» // URL: https://www.rospisatel.ru/bolshakova. htm.
2 Текст повести «Славянская тризна» цит. по: М. К. Попов. Мужские сны на берегу океана: книга прозы. Архангельск, 1997. с. 221–293. Здесь и далее страница указывается в тексте в скобках.
3 Е. Б. Рашковский. Пласты нетерпимости: философские заметки // Вопросы философии. 2003. № 4. с. 61.
4 Там же. с. 63.
5 А. Ф. Лосев. Философия. Мифология. Культура. Москва, 1991. с. 213.
6 См. об этом: А. Г. Лошаков. О концептуальном содержании заглавия повести М. Попова «Славянская тризна» // Семантика и прагматика слова и текста. Поморский текст / Отв. ред., сост. А. Г. Лошаков, Л. А. Савёлова. Архангельск, 2010. с. 35–40.
7 М. М. Бахтин. «Слово о полку Игореве» в истории эпопеи // М. М. Бахтин. Собрание сочинений. Т. 5: Работы 1940-х начала 1960-х годов.М., 1997. с. 39.
8 Н. Ф. Фёдоров. Супраморализм, или всеобщий синтез (т. е. всеобщее объединение) // URL: Созвездие близнецов. Литература& жизнь/https://dugward.ru/library/fedorov/fedorov_supramoralism/html.
9 П. А. Флоренский. Имена. СПб., 2007. с. 43, 49.
10 Цит. по: К. Васильев. Житие по имени // П. А. Флоренский. Имена... с. 10.
11 П. А. Флоренский. Имена...с. 121.
12 А. Ф. Лосев. Миф – развёрнутое магическое имя, «Символ». Париж, 1992. № 28. с. 230 // URL: https:// www.philosophy.ru/library/losef/mif.html.