— Коля, пообещай нам, что ты нас послушаешь… Мы же с мамой любим тебя, ты знаешь. Ты очень много работаешь и слишком много занимаешься спортом. Самбо, бег, стрельбы эти твои… Спорт — это замечательно, если это в меру, но нам кажется, что ты с ним чуточку перестарался. Может, тебе отдохнуть? Или на какие-нибудь менее агрессивные, что ли, виды походить.
— Так я же лыжник, — удивился Николай. Точнее, сделал вид, что удивился.
— Я не о том.
— Да я понимаю… Хорошо. Наверное, вы правы в чем-то… Ничего я не решу, сколько бы я налогов ни платил, и все такое. На авианосец я все равно не накоплю… А со спортом… Ну, я подумаю. Обещаю.
Николай легко кивнул, пожал плечами и развернул кисти рук наружу. Можно было надеяться, что, комбинируя все те невербальные сигналы, которые (если судить по соответствующим руководствам) демонстрировали собеседникам «принятие аргументов в ходе спора», он заставил родителей подсознательно поверить в его слова.
— Ну, договорились?
Ему показалось, что мама вот-вот заплачет, но обошлось. Он ответил на объятия родителей, прошелся по комнате, провожаемый взглядом так и стоящего в ее середине отца, и остановился у окна, глядя наружу. Там все было нормально, кроме того, что почти не было заметно движения. Едва ли не посередине тротуара на противоположной стороне улицы запарковалась пара огромных внедорожников: один сияюще-серебряного цвета, другой — выкрашенный в «золотой металлик». Их хозяева разговаривали между собой, — судя по всему, спокойно, жестикуляция их была даже не скупой, а минимальной. Машины стояли бампер к бамперу, и идущие по своим делам пешеходы вынуждены были обходить их по проезжей части. Для этого людям требовалось пробраться через сформировавшиеся со времен последней вывозки снега сугробы, но большинство изо всех сил делало вид, что им это не доставляет никаких неудобств. Грустно. Нет, писатель Олег Дивов прав — без массовой выбраковки стране не выкарабкаться…
|
|
Теперь Николай усмехнулся и сам — не столько ситуации, конечно, сколько неожиданному каламбуру. Почувствовал взгляды родителей, обернулся и улыбнулся снова: уже вместе с ними.
— О чем задумался? — поинтересовалась мама.
Если бы Николай честно ответил, что о плюсах легализации короткоствольного нарезного оружия, это противоречило бы его минутной давности обещанию, поэтому он сообщил, что думает о психологии человеческой вежливости.
— Что? — не поняли оба его предка, и тогда пришлось показать.
— Предлагаешь кирпичом?
Добрый доктор Ляхин покачал головой. Он предложил бы суд Линча, но высказывать это вслух не стоило совершенно.
— Обратиться в международный трибунал, — сказал он вместо этого и тут же сам почувствовал, какой глупой вышла шутка. — И потребовать ввода миротворцев. Узбекских.
— Почему узбекских?
Отец спросил, судя по всему, тоже машинально.
— А для разнообразия…
Разговор было пора заканчивать, пока Николай не произнес что-нибудь такое, что потом в глазах родителей пришлось бы заглаживать очень долго. Поэтому он вздохнул, изобразил на лице то ли раскаяние, то ли хотя бы просто усталое смущение, расцеловал родителей и направился к двери. Последнее у него получилось ничего, достаточно естественно. В отношении же «изобразить» он не был так уверен, поэтому потратил еще несколько минут, отвечая на какие-то совсем уж бытовые вопросы. Напоследок он улыбнулся совсем уж по-доброму, как много лет назад, и вышел, выдувая губами простенькую мелодию, весь последний час звучавшую у него в голове. Если бы высвистеть, она легла бы лучше, но денег ему не хватало отчаянно, поэтому он не рискнул.
|
|
* * *
— Ты заметила, что он пропел? — спросил отец, когда дверь закрылась и ровные, спокойные шаги затихли в изогнутом коридоре.
— В каком смысле?
— В прямом. Он так помурчал тихонечко, когда выходил. Не услышала?
— Что-то такое — да, но я не поняла, что. Мало ли…
— Это «Рио-Рита» Никитиных, — отец поднял взгляд от пола, и его лицо оказалось таким искаженным, что мать Николая вздрогнула. — «Ничего, что немцы в Польше, — но сильна страна… » — вот эту вот строчку. Поняла? Он не сомневается. Мы все, что угодно, можем говорить, он нас все равно не слушает…
Отец помолчал с полминуты, раздумывая.
— Ладно, — наконец сказал он. — С меня спрос слабый, я технарь. Но ты врач — с большой буквы «В». Давай думать, что мы сможем сделать, если перестанем относиться к нему как к тому маленькому мальчику, которого мы растили. Ты всю жизнь по поликлиникам и больницам: тебе что, никогда не приходилось видеть психически рушащихся на твоих глазах людей? Навязчивая идея, депрессия, шизофрения, в конце концов, — что это такое, наконец, может быть?
— Олег, я…
Ей пришлось собираться с силами несколько долгих секунд, потому что в комнате вдруг начало резко не хватать воздуха.
— Все может быть в итоге не так плохо. И ты, разумеется, мешаешь в одну кучу все подряд — и отдельные симптомы, и диагнозы. Шизофрения… Никакая это не шизофрения, конечно. И не депрессия. Если бы это была депрессия, Кольчик не работал бы так, как он работает, — уж это ты знаешь. И не бегал бы по вечерам. И не вскакивал бы в 7 утра в субботу, чтобы ехать куда-то за Сестрорецк в компании таких же, как он, стрелять там во что-то и опять бегать.
|
|
— Лучше, чем водка, — очень точно в тон последней фразе сказал доктору Ляхиной ее муж, слушая очень внимательно.
— Совершенно верно! Лучше, чем водка, и гораздо лучше, чем наркотики. А что касается всех этих разговоров, то… Ну, наверное, мальчик действительно имеет некоторую склонность к повышенной тревожности. Очень сильно повышенной, особенно в последнее время. По объективным наблюдениям, говоря совсем уж формально… Ну, может, года два или чуть больше. Вспомни его до… До Чечни этой проклятой. Он же совсем другим был. Учеба, спорт этот его сумасшедший и засосы на половину шеи. Как и положено в его возрасте. А все мысли, о которых мы знали, это или о девчонках, или о той же учебе, или о том, чтобы начать бегать вообще как страус, чтобы выиграть какой-то там невиданный «Кубок Белых Ночей». Вот о нем он с такими горящими глазами тогда говорил, а не о том, сколько подводных лодок в стране осталось. Да какое дело нам до этих лодок? И ему?
— Саша, ты про другое начала. Тревожность. Склонность. Давай стараться все же к основной теме вернуться. С лодками мы с тобой ничего не сделаем, хоть вывернись мы наизнанку, а эту его склонность… Это Чечня, как по-твоему?
— Да.
Мать процедила сквозь зубы такое слово, что ему удивился бы и биндюжник. Это был почти ритуал, с того, самого первого раза, когда она узнала о случившемся с ее младшим ребенком. И это чуточку помогало.
— Мы не знаем на самом деле, что там было. И то, что Коля никогда не расскажет, это тоже понятно. Вариант — это напоить его водкой или даже водкой с чем-нибудь растормаживающим, чтобы из него полезло. И спросить в лоб. Но я боюсь, что то, что мы от него можем услышать… И сам факт, что он нам это расскажет… Это может отдалить его от нас еще больше… Ну хорошо. Я вижу, что ты хочешь сказать. Ладно. Говоря по-честному, я полагаю, что травма у него вполне могла быть не только психическая, но и физическая тоже. Помнишь, мы у него рентгенограмму нашли? Ребра у Коли были целы, руки-ноги тоже, поэтому нас тогда ничего больше не волновало. Думали, отойдет. И отошел, конечно. Закончил учебу, и получше многих. Работать начал. А потом вторая эта история[6].
Теперь помолчали оба. О том, что случилось с их сыном в родном, мирном городе через полтора года после возвращения из Чечни, они могли только догадываться. Но, пропав на несколько дней после цепочки странных, не имеющих логичного объяснения событий и завязанных на них поступков, он вернулся с воспаленным рубцом от свежего касательного пулевого ранения на левой руке и с уже знакомым выражением в глазах. Таким, от которого любому нормальному человеку хотелось выть. В этот раз Николай молчал гораздо меньше, чем в прошлый — максимум месяц. Только это позволило им остановить рвущуюся наружу панику и продолжать выхаживать его. В значительной степени — просто видимостью нормы: разговорами, общими походами по гостям и ударно развернутой без лишней необходимости стройкой на даче. Такое называется «слон в комнате»: концепция под этим забавным названием почти идеально описывает обстановку, существующую, к примеру, в семьях алкоголиков. О проблеме все знают, но все ее игнорируют, даже не в надежде, что она исчезнет, а просто из самозащиты. Но это в конце концов сработало: постепенно до выжегшего себя изнутри Николая начало доходить, что у него все-таки есть любящая его семья. Помог и пример обоих дедов, портреты которых, со всеми их регалиями, висели с того месяца в его комнате. Прошедшие три войны на двоих, вступив в первые в возрасте, в котором еще мало кто выходит из состояния перманентно испытываемой наивности, оба они при этом остались одними из самых добрых людей, которых Николаю приходилось встречать. Это тоже помогло — как он сам не раз говорил по разным поводам, «не он первый, не он последний». Но вместе с тем на сыне Олега и Александры Ляхиных все равно отразилось то, что случилось с ним в те недели, — что бы там на самом деле ни было…
— Есть такое понятие, — негромко произнесла бывшая терапевт. — Называется «дистимия». Хроническая, обычно длящаяся более двух лет депрессия — чаще как раз после психотравмы.
— Ты с минуту назад сказала, что это не депрессия.
— Именно так. Дистимия — это «по мотивам» депрессии. Сглаженная, вплотную приближенная к «вариантам нормы». Насколько я помню — как раз без социальной дезадаптации и суицидальной симптоматики.
— Суицидальной!
Вот тут отец Николая уже почти улыбнулся, как бы худо ему на самом деле ни было.
— Какая у него бывает «суицидальная симптоматика» и «сглаженная депрессия», это мы с тобой в декабре видели. Четкий прямой с правой! А потом разворот на второго! Клянусь, я услышал, как у того сфинктеры прорвало. И ни секунды раздумываний о трагических судьбах российской интеллигенции — сразу дело. Так что…
— Практически я была в ужасе, как ты помнишь. Но глядя со стороны — это тоже симптомчик. Социальная деморализация. Я не психолог, и уж тем более не психиатр. Но поведенческая агрессия…
— Сашуля, не передергивай. Когда человек дает в морду на сделанное в грубой форме предложение быстренько одолжить ему сотовый телефон — это не поведенческая агрессия. Это нормально, особенно если тратить столько времени и денег на спорт, сколько тратит он. Я тоже не шахматист был, если ты помнишь.
На этот раз не кивнуть мать Николая не могла. Ее муж в молодости действительно был не хилым парнем, да и сейчас, в общем-то, кое-что мог. Но декабрьская история каждый раз заставляла ее морщиться. Она воспитывала сына совсем иначе. Уметь защитить себя — это одно, против этого глупо иметь что-то против. Но перешагнуть через сваленного им человека, как через пустое место, — равнодушно и раздраженно… Это был уже перебор. Это действительно заставляло задуматься.
— Тревожная сенситивность, — негромко сказала она вслух. — Она же тревожная мнительность. Она не только психотравмами провоцируется, в общем-то. Хроническая боль, о которой мы ничего не знаем. Отравление углекислым газом, переизбыток кофеина или лактатов, холицистокинин, — вот с этим я и сама сталкивалась. Он действительно начал кофе пить, хотя совсем недавно еще не любил.
— Думаешь, это?
— Нет… Пожалуй, нет.
В этот раз она ответила не так уверенно, хотя кофе Николай пил такой, что взрослому человеку было смешно.
— Панических атак мы у него не замечали, в общем. Ни классических, ни истерических, ни «тихих слез». Даже то, что вот только сейчас было — с его шипением и выпученными глазами, — это все равно не истерика. Он себя контролировал, иначе дверь не прикрыл бы в конце, а захлопнул в середине разговора. И «Рио-Рита» эта…
— Да.
Отец прислушался и предупреждающе поднял ладонь. По коридору негромко протопали шаги, потом в прихожей зашебуршало. Несколько стуков, затем обычное «я бегать пошел!», и через пару секунд щелкнул язычок замка.
— Сегодня рано, — сказала мать Николая, вернувшись из прихожей. — И нунчаки свои не взял, в прихожей лежат. Он то берет, то не берет их теперь. А раньше, с год назад, вообще не брал.
— И что?
— Да ничего. Анксиолитики и транквилизаторы. Паксил, может быть, мапротилин. Сейчас буду звонить по своим девочкам. Дурацкая тревога без причины… Уж это я как-нибудь вылечу. Во всяком случае — попробую.
Январь
Центральная идея каждого плана, составляющая его сущность, должна быть проста.
Пауль фон Гинденбург
Выбрать для операции более паршивую неделю было бы сложно. К утру мороз чуточку спал, но все равно было не меньше -8° Цельсия, и дыхание оседало на воротниках утепленных курток белыми хлопьями. Ветер в лесу не слишком чувствовался, но когда они вышли на опушку, он тут же продул плотную ткань насквозь.
— Гадость, — произнес Турпал на родном языке. — Ненавижу…
Он видывал снег и раньше, и даже много, но все это было не так, как здесь. И дома, и в Грузии снег никогда не пропитывал землю в глубину — просто красил. Отдельные крупинки пересыпались под ногами, как крошки сухарей, лезли в швы одежды, и в детстве это всегда радовало. Здесь же снега было слишком много. Он был везде. Россия, что еще сказать… Север.
Группа вытянулась с места ночевки аккуратной, ровной цепочкой. Головной дозор — пара бойцов, выдвинувшихся на пять десятков метров; силуэты крадущихся едва видны среди стволов лысых сосен. Тыловой дозор — один человек, задачей которого является больше слушать, чем смотреть. Еще по одному — по сторонам, опытные, надежные бойцы. В центре ядро — шесть человек, включая командира группы. Теперь у них, хвала Аллаху, было оружие. До вчерашнего дня Турпал чувствовал себя просто как голый и знал, что эти его ощущения разделяют все без исключения товарищи по делу. «Турпал» на многих южных языках означало «герой», «атлет», и он действительно не затруднился бы скрутить одного-двух врагов голыми руками, а потом забить их насмерть, но сейчас был не тот случай. Распирающие шерстяной свитер мышцы не имели значения по сравнению с мощью, которая пряталась в каждом латунном цилиндрике патрона, в каждой гранате.
— Время?
— Нормально.
Турпалу даже не понадобилось смотреть на часы. Он знал, что они идут с хорошим запасом. Впрочем, ускориться действительно можно. Марш-бросок по лесу не согрел его как следует, а впереди еще как минимум час ожидания на месте.
— Мерзнешь?
Он покосился на товарища, но ничего не сказал, только усмехнулся. Мороз и ветер насквозь пробивали все, что было на нем надето. И ему еще повезло — теплая форменная куртка русской армии была лучше, чем хваленые «Полярные Щиты», надетые на большинстве бойцов. Молодой Гада вообще выглядел как снеговик из мультфильмов — с красным носом, с пылающими красными щеками и с талией куртки, бугрящейся от скомканного, слишком для него большого свитера. Ночь была паршивой: собравшись у тайника точно в срок и к всеобщей радости в полном составе, они так и не сумели отдохнуть как следует. Теплая одежда, примусы, химическое топливо — все это во вскрытом контейнере тайника было, но все это оказалось почти бесполезным против ветра и холода. Сначала не слишком заметные, к пяти утра ветер и холод измучили всех, ворочающихся на лапнике, вплотную один к другому, под ворохом обметанных тесьмой фольговых полотнищ. Но ничего: для чего все это нужно, они знали прекрасно, и потому относились к происходящему не со злобой, а с юмором. Русская зима не может устрашить воинов Аллаха. Одних из лучших его воинов! «Хамид, у тебя нос побелел, скоро отвалится!» — «Ха-ха-ха, когда он вернется домой, жена спросит у него: Хамид, почему у тебя отвалился нос? Может быть, ты вовсе не тем оружием убивал русских?»
Размеренно и тяжело шагая с грузом на плечах, Турпал улыбнулся услышанной уже несколько раз за последний час шутке. Говорили бойцы вполголоса и так же вполголоса смеялись. Только это удержало его от того, чтобы сделать им замечание. Звук в лесу разносится далеко, но скрип и шуршание снега под ногами в любом случае был более шумным, чем шепот. Ничего. Не все такие железные, как он, — некоторые стараются отвлечься от предстоящего боя, в том числе и глупой болтовней. Нельзя судить за это бойцов слишком строго — вряд ли этот самый важный бой в своей жизни переживет больше шести-семи человек из них всех. На все воля Аллаха, милосердного и справедливого…
Идти пришлось дольше, чем это казалось по всем расчетам, снег был глубоким, света в лесу стало еще меньше, чем казалось сперва, и минут через сорок Турпал отметил, что по крайней мере двое начинают уставать. Но мысль о том, чтобы перераспределить часть груза, он без колебаний отмел. Пусть устают, задыхаются, шатаются, пытаясь выдержать темп. Если победа достается без усилий, она стоит дешево в глазах других. Все же к месту группа пришла с опозданием, которое Турпал, так и не взглянув на часы, определил как минимальное. Короткими командами распределил людей по постам. После этого, поразмышляв в течение нескольких секунд, признал, что все сделано верно.
Гада оказался рядом с ним, и рот у него не закрывался. Возбужденный, счастливый, он умял под понравившимся ему деревом снег, ловко нарубил ножом прозрачных, все равно не защищающих ни от чего ольховых веток и уселся, продолжая разглагольствовать. О том, что уже давно с трудом сдерживается, чтобы не начать действовать.
— Да как в том автобусе, — захлебывался он. — Как он посмел на меня так посмотреть? Он что, думает, я испугаюсь его? Свинья русская!
Не очень даже помнящий, что именно парень имеет в виду, Турпал сморщился, подняв руку в жесте, означающем призыв к молчанию, но Гада не обратил на это никакого внимания, поглощенный собственными словами. Несколько минут он мусолил одно и то же. Понемногу Турпал начал раздражаться и под конец был вынужден рявкнуть. К его удивлению, это не помогло. Сопляк, не до конца понимающий свою настоящую роль в происходящем, то ли возбудился до такой степени, что потерял связь с реальностью, то ли делал все это специально, проверяя границы дозволенного. Как щенок, впервые в жизни посмевший рыкнуть на матерую овчарку.
— Я всех их буду убивать, — в очередной раз произнес он дрожащим голосом, обращаясь то ли к самому себе, то ли к пространству перед собственным лицом.
Помимо того, что глупость спускать было нельзя, все это Турпалу здорово надоело, — у него хватало других мыслей, чтобы заботиться еще и о нервничающем подростке. Крутанув шеей, Турпал Усоев, заместитель командира группы специального назначения, рост 191, вес 98, сделал короткое движение всем телом — одновременно руками и ногами. Парня приподняло с уже обжитого им местечка, перевернуло в воздухе и швырнуло лицом вниз. «Аа!» — коротко взвыл Гада, и Турпал стукнул еще раз, вполсилы, даже не до конца сжатым кулаком.
— За что?
Вынырнувшее из снега лицо Гады было мокрым и облепленным снежинками. За глупый вопрос Турпал ударил его еще раз, но выражение на лице уже сменил, и поэтому мальчишка удержал готовый вырваться повторный крик. Все-таки был достаточно сообразительным, а последние несколько месяцев приучили его к пониманию выражений, которые появлялись на лице командира. Рисковать изъявлением собственного мнения при том, что было на нем сейчас написано, — значило очень сильно ошибаться в планах на жизнь.
— Ты говоришь лишнее, Гада, — негромко, играя интонациями на каждом слове, произнес Турпал. Парень шевельнул желваками под кожей щек, но теперь все же смолчал. Турпал испытал некоторое разочарование, но уже через секунду удовольствие от еще одной маленькой, невидимой победы над чужой волей стало главенствующим, и он почти спокойно улыбнулся.
— Ты не огорчайся, — произнес он после минутного молчания, видя, что дыхание молодого чеченца уже выровнялось, тот уже окончательно совладал с собой.
— Да, Аллах приказывает быть справедливым и милостивым[7]. Но ты прав. Ты и сам знаешь, что это вовсе не распространяется на неверных. К ним, наоборот, грешно быть милостивыми… И мы не собираемся. Но иногда нужно ждать. Молча.
На этот раз Гада кивнул, широко и несколько смущенно улыбнувшись. Он явно пришел в себя, а как у всех молодых людей, настроение у него могло измениться за секунду. В этом были и свои хорошие, и свои плохие стороны, но с годами Турпал научился относиться с некоторой снисходительностью к простительным недостаткам молодежи.
Годы… Выживший во многих десятках стычек боец, Турпал Усоев прожил на земле уже достаточно долго, чтобы позволить себе не колебаться, решая судьбу тех, кто оказался его товарищем на очередной бой. Некоторые считали, что он прожил слишком долго: были и такие. Сделать с этим ничего было нельзя — подразумевалось, что его семилетней давности позор останется с ним навсегда, что бы он ни сделал. Но это если не сделать что-то такое, что будет важнее любого прошлого, каким бы оно ни было. А кроме того, за последние годы он сделал достаточно много, чтобы понемногу начали исчезать скрытые, затуманенные ухмылки в глазах у тех людей, кто с ним разговаривал, — пусть даже подчеркнуто дружественно.
Тогда, семь лет назад, он вел за собой два с лишним десятка бойцов, чтобы оторвать посильный кусок от отряда федерального спецназа, с удивительной наглостью пришедшего в его собственное село, чтобы увести за собой местного князька. Глуповатого, но удивительно хитрого и везучего человека, следы которого потом навсегда затерялись в русских фильтрационных лагерях. Поисками пропавшего позже занимались даже русские же «правозащитники», энтузиазм которых был подогрет сравнительно немалой суммой имеющих хождение по всему миру денег, — но все без толку. Деньги пропали зря, а глупый сосед исчез безвозвратно. Ему не повезло едва ли не впервые в жизни, но на этот раз кардинально. А потом не повезло и самому Турпалу, — большому, сильному, умелому, не боящемуся почти ничего. Причем не повезло так, что потом оставалось только скрипеть зубами, молча ощущая на себе ироничные взгляды. Рассказывая о произошедшем двумя словами, он подвернул ногу.
Конечно, такое могло произойти с любым — и происходило. Если бежать по склонам гор и холмов с такой скоростью, с какой бежали они, — со всем тяжелым, маслянисто-железным грузом на плечах и в руках, с застилающей глаза пеленой жажды убийства, — то в конце концов кто-нибудь обязательно поскользнется или просто оступится. За десятки минут бега это случалось то с одним, то с другим из его людей, — несколько раз. И каждый раз рухнувший на всем бегу человек, чертыхнувшись, вскакивал и бежал дальше, с глохнущим в глотке рычанием выгадывая потерянные метры. Но сам он подняться не смог. Точнее, смог — но тут же рухнул обратно на землю. Нога весящего почти сто килограммов (не считая веса оружия и боеприпасов) Турпала угодила на бегу точно между двумя скрытыми в высокой жухлой траве камнями. Поэтому, когда он, увлекаемый весом тела, сделал очередной шаг, она просто осталась позади… Треск рвущихся связок был не слышен ухом, так у него шумело в ушах от бега, и с таким шумом он упал сам, — но почувствовал произошедшее он все-таки сразу. Вскочив, он снова упал на землю оттого, что выдернутая из проклятой щели, взорвавшаяся болью лодыжка просто не удержала его. В ту же секунду вскочив снова, Турпал еще успел выкрикнуть грязное арабское слово, но опять согнулся, впечатавшись в траву принявшим вес его тела кулаком и изо всех сил стараясь не завыть от испытываемой ярости. Ступня была вывернута под неестественным углом — а в таких случаях любому бывалому человеку сразу должно быть ясно, что это означает.
— Вперед, вперед! — успел он прокричать остановившемуся рядом товарищу, Анзору, которого еще иногда звали Эмин-младший, по отцу. Потом, вспоминая предшествовавший год, Турпал понемногу убедил себя, что Анзор был его лучшим другом. Но тогда это было еще не так, и он не испытал ничего, кроме злости на человека, остановившегося, чтобы глядеть на него, неподвижного, с искаженным лицом, пытающегося хоть как-то опереться на подвернутую ногу. А живым Анзора он с того момента уже не видел. Да и большей части других тоже. С трудом сумев выпрямиться, Турпал несколько секунд пытался прыгать за остальными, удаляющиеся спины которых мелькали между деревьями уже в полусотне метров впереди, но боль оказалась непереносимой. Продержавшись еще минуту, за которую он сумел продвинуться метров всего на 5–6, прыжками от одного дерева к другому (причем больше вдоль крутого склона очередной горы, чем вверх), Турпал сдался. В очередной раз выругавшись и сев на ствол какого-то сломанного пополам дерева, он выдернул из набедренного кармана турецкую аптечку и с едва ли не наслаждением от собственной боли воткнул в бедро шприц-тюбик противошокового. Только после этого, снова сумев удержаться и не крикнуть, хотя рядом не было уже никого, он содрал с ноги ботинок и начал бинтовать на глазах распухающую лодыжку прямо поверх носка. И именно в эти секунды впереди раздалась стрельба. Какую-то часть звуков должен был отражать отделяющий его от места схватки склон, но все равно расстояние было сравнительно небольшим. Сделав поправку и на гору, и на покрывающий ее редкий лес, Турпал оценил его в 750–800 метров. Вряд ли больше — иначе он не сумел бы различить по звуку калибры обоих семейств «калашниковых», поливающих друг друга автоматическим огнем. Бой длился, по его мнению, секунд 40, а потом стихло почти все. Отдельные выстрелы, несколько коротких очередей с порядочными интервалами между ними — после бурной, взрывной трескотни это само по себе говорило опытному уху весьма многое. Затем — уже полная тишина. Все.
Отлежавшийся среди убитых, сам получивший по пуле в каждую из ног односельчанин Турпала, 17-летний парень по имени Шерип, рассказал потом, как все было, и тому оставалось только кивать. Остальные тоже кивали: «Да, подвернул ногу. Перед самым боем. Бывает. Случайность, мы понимаем. Жалко, да?» И ухмылочки в глазах…
Травма оказалась серьезнее, чем показалось в самом начале, когда добравшиеся до места разгрома их «отряда самообороны» люди дотащили его и Шерипа до кричащего и воющего Биноя. Это едва-едва утихомирило тех, кто слишком осмелел при виде того, как он, обездвиженный, но не раненый и не убитый, лежит во дворе собственного дома. Через неделю прибывший из самого Грозного врач заявил ему, что если не сделать операцию, то хромать он будет всю жизнь. Турпал скрипнул зубами и сделал так, как ему сказали: забрал из дома все деньги и уехал в Грузию. Ни разу не обернувшись на молча стоящую у ворот жену, ни разу не позволив себе подумать о том, каково ей будет жить без него в селе, в котором почти не осталось взрослых мужчин. Но решение оказалось правильным. Денег, конечно, хватило на считаные недели, но человеку, пострадавшему в войне с русскими, за многое можно было не платить — имелись те, кто готов был взять это на себя. Врачи в Грузии были великолепные, и через четыре месяца Турпал сумел вернуться домой. А еще через три он начал отрабатывать то, что вложили в него люди, которых не смутила произошедшая с ним глупая случайность.
В апреле следующего года они вдвоем с тем же Шерипом ушли через горы к востоку — пусть и всего на несколько дней. Что бы там ни говорили другие, но этот парень все же не перестал его уважать. Залечив собственные раны, он поклялся отомстить русским за унижение и без колебаний согласился пойти со своим бывшим командиром в еще один бой. Они устроили засаду на почти пустой дороге, о которой Турпалу рассказал с полгода назад случайный собеседник, и без толку пролежали в кустах почти сутки. Но даже устав и замерзнув, они дождались того, что оказалось нужной целью: ею был белый газик «Нива», в котором сидело несколько человек в милицейской форме. Милиционеры тоже бывают разные, но село, в районе которого они находились, считалось «кадыровским»… Подпустив «Ниву» метров на двадцать, Турпал и Шерип одновременно открыли огонь, за несколько секунд изрешетив машину сверху донизу. С такой дистанции пуля калибра 7,62 миллиметра пробивает почти насквозь и корову — не то что тонкую жесть и слабое человеческое тело. В изорванной пунктиром попаданий машине остались трое, включая одного офицера, и хотя два автомата были разбиты пулями, они все же послужили неопровержимым доказательством их успеха для тех, кто хотя бы только попробовал сомневаться. Под конец обратного перехода нога у Турпала разболелась так, что он едва шел, но в Беной они вошли все же ровным шагом: спокойно, среди белого дня, заросшие грязью и щетиной, пыльные, но скалящиеся от удовольствия.
Весь май он разрабатывал ногу, понемногу добавляя нагрузку, а к июню, когда снова мог бегать по горам с полной выкладкой, ушел с Шерипом и собственным 16-летним племянником в сторону Дехьа-Атаг’а. Помимо оружия, племянник нес и видеокамеру «Панасоник», и следующий их успех — подрыв на заложенном фугасе бронетранспортера федералов уже через неделю был показан по какому-то из европейских телевизионных каналов. У них было мало взрывчатки, да и оператором молодой родственник Турпала оказался хреновым — камера все время дрожала, а половину кадра занимали ветки деревьев, находящиеся между ними и окутавшимся облаком взрыва старым БТР-70. Но все равно — дело было в принципе, и за зримое свидетельство героической борьбы чеченского народа против оккупации было заплачено как положено. То, что бронетранспортер не перевернуло и что он даже не загорелся, для европейцев тоже не имело значения — в этом они ничего не понимали, им нужен был просто символ. Дрожащая картинка со сценой подрыва их устроила, и деньги были перечислены в срок. А вот дальше было интересно. К общему удивлению, Турпал отказался от положенной ему доли (после уплаты всех комиссионных передавшему пленку в нужные руки человеку составившей едва более двух тысяч евро), хотя деньги ему нужны были очень: его семья банально недоедала. Но это тоже оказалось правильным решением, — имя Усоева, давно пропавшее из разговоров своих, снова начали вспоминать. Немалую роль сыграл, конечно, человек, неожиданно заработавший вдвое больше того, что ожидал, но поврежденный БТР тоже чего-то стоил, и о Турпале вдруг вспомнили.