На этом конвейере смерти фашисты убили 7200 советских военнопленных. После очередной бойни комендант лагеря устраивал для палачей грандиозную попойку. Трупы в закрытых оцинкованных ящиках отвозили в крематорий.
В первые годы в Бухенвальде не было собственного крематория, и останки отправляли на сожжение в крематорий Веймара. Однажды из эсэсовского грузовика, проезжавшего через Веймар, на мостовую выпал труп умершего от голода узника. Гитлеровские власти, старавшиеся окружить тайной свои преступления, были весьма недовольны этим инцидентом. По заказу Гиммлера фирма «Топф и сыновья» сконструировала специальные печи на нефтяном топливе для сжигания трупов. Сначала три, а потом еще три таких печи были установлены в бухенвальдском крематории, выстроенном на краю аппельплаца, в 150 шагах от ворот.
Зверство и педантичная аккуратность самым поразительным образом уживались в гитлеровцах. Человеческий жир, стекавший при кремации, шел на изготовление мыла. Остатки костей упаковывали в пакеты и отвозили на мельницу, где их размалывали, превращая в удобрение.
Во дворе крематория стояла специальная виселица, на которой перед сожжением «довешивали» тех, в ком еще теплилась жизнь. Для этой же цели в подвальном помещении крематория, тщательно отделанном белой кафельной плиткой, в стены было вмонтировано 47 крючков. Иногда людей добивали киркой или бросали в печь полуживыми...
В извращенных умах гитлеровских людоедов рождались самые дикие способы человекоубийства. В подвал крематория можно было попасть не только по крутой каменной лестнице. Для обреченных существовал другой путь. Человека ставили на крышку люка-западни. Вдруг пол уходил у него из-под ног, и человек соскальзывал по вертикальному жолобу в подвал. Там его ослепляли светом прожекторной лампы, и прежде, чем он успевал что-либо понять, убивали ударом деревянной кувалды по черепу.
Около 50 тысяч антифашистов — людей из восемнадцати стран Европы — было сожжено бухенвальдском крематории. Когда же крематорий не мог справиться с «объемом [18] работы», тела убитых узников тысячами закапывали на южном склоне горы Эттерсберг.
В специальном помещении крематория у мертвецов выламывали золотые зубы и коронки для пополнения золотого фонда гитлеровского рейха. В этом же помещении снимали татуированную кожу для коллекции Ильзы Кох, а также опыта ради особым способом засушивали головы убитых. Этот способ называли «методом пиратов южных морей». Голова уменьшалась до размеров большого кулака, сохраняя черты лица убитого. Там же заспиртовывали отдельные внутренние органы, которые в дальнейшем использовали как «наглядное пособие» для обучения гитлеровских медиков. В одной из банок со спиртом хранилось сердце заключенного, пробитое пулей. За этот меткий выстрел, сделанный с большого расстояния, убийце был предоставлен отпуск на три дня.
А вскоре после того, как ветер разносил клочья черного дыма, родственники убитого, если они жили в оккупированной Европе, получали из Бухенвальда стандартное извещение, в котором говорилось, что их сын, брат или муж «умер от воспаления легких» или «убит при попытке к бегству».
Вот что означали отлитые из железа слова «Каждому свое»...
Десятки тысяч узников томились не только в самом Бухенвальде, но и в его многочисленных филиалах. Филиалы отличались друг от друга лишь размерами, а обстановкой и порядками они полностью походили на Бухенвальд.
Самым страшным «дочерним предприятием» Бухенвальда была Дора — подземный завод, где производились «летающие бомбы» ФАУ-1 и затем управляемые ракеты ФАУ-2. Каждая деталь ФАУ обагрена кровью узников фашизма, которые в жутких подземельях концлагеря Дора собирали эти снаряды.
До 1944 года, пока не было закончено сооружение сорока восьми подземных цехов, заключенные жили и работали под землей, месяцами не выходя на поверхность. Гитлеровское командование торопилось ввести в строй «чудооружие» и форсировало строительство, не считаясь с жизнями своих невольников. Надзиратели-уголовники и члены гитлеровской строительной организации ТОДТ лютовали, как дикие звери. Когда в цеха начали завозить оборудование, оставшихся в живых заключенных перевели в лагерь, выстроенный на поверхности у входа в тоннели. Но переселение не принесло [19] почти никакого облегчения. Из подземных тоннелей провели узкоколейную железную дорогу к центру лагеря, где установили пять печей передвижного крематория, чтобы не возиться с отправкой трупов в Бухенвальд. Круглые сутки черный шлейф дыма развевался над лагерем.
Не ограничиваясь ежедневными порками и казнями, эсэсовцы время от времени устраивали публичные «акции устрашения». На аппельплаце устанавливали полукругом 20 виселиц. В день «акций» казни шли с утра до вечера, на глазах у всех узников, выстроенных на аппельплаце.
Пятьдесят тысяч человек погибло в Доре — лишь немногим меньше, чем в Бухенвальде. Это приблизительная цифра, ибо разве можно подсчитать, сколько заваленных камнями скелетов осталось лежать в подземельях Доры.
Так было и в остальных филиалах Бухенвальда. Так было во всех застенках гитлеровской Германии.
Составители [21]
Н. Симаков. Единство
Лагерь в лагере
Первый удар вражеских полчищ на рассвете 22 июня 1941 года обрушился на советских пограничников, охранявших западные рубежи нашей Родины. Принял бой и 87-й погранотряд, в котором я служил. Но слишком неравны были силы. Тонкая цепь пограничников не смогла выдержать напора гитлеровских орд. Мы отступили, около Минска попали в окружение, где меня ранили в левую руку. Раненным я и попал в плен.
В октябре 1941 года из лагеря военнопленных № 307, который находился около города Брест-Литовска, меня в числе 2000 человек привезли в концентрационный лагерь Бухенвальд.
Вот как запечатлелось наше появление в памяти немецкого политзаключенного Йозефа Шубауэра:
«В одну из суббот после обеда сообщают: «русские идут». Почти весь штаб комендатуры во главе с главным палачом и убийцей — лагерфюрером Паулем — собрался у входных ворот. Они осыпали прибывших военнопленных бранью. Русские были оборванные, совершенно истощенные и худые, как скелеты. Не знаю, сколько их погибло в дороге, но, по свидетельству прибывших, очень много. Несколько русских свалились замертво прямо у бухенвальдских ворот». [22]
Эсэсовцы выстроили всех заключенных на площади, чтобы они могли видеть советских военнопленных. При этом охранники гогоча выкрикивали: «Вот она, ваша освободительница — Красная Армия, полюбуйтесь на нее!»
В тот же день политзаключенные немцы, французы, чехи отдали нам все свои скудные запасы продовольствия. Взбешенный этим актом интернациональной солидарности, комендант лагеря на следующее утро оштрафовал всех заключенных, лишив их дневного рациона. Но и такая мера не ослабила духа солидарности. Вынужденная голодовка кончилась, и снова дружеские руки передавали нам драгоценные подарки — баланду и хлеб.
Нас разместили в шести бараках, огороженных проволокой. Фашисты надеялись таким образом воспрепятствовать советским воинам сблизиться с гражданскими политическими заключенными. Мы оказались как бы в двойной изоляции: окруженный колючей проволокой лагерь советских военнопленных находился внутри Бухенвальда, в свою очередь обнесенного несколькими рядами проволоки. Однако установившиеся в первый день связи между нами и общим лагерем росли и крепли.
Как-то раз пришел неизвестный немецкий заключенный и сказал по-русски: «В лагере много агентов гестапо. Меньше болтайте, больше смотрите, слушайте и думайте». Через день он появился снова и сказал: «Вы прибыли сюда со слезами, а уедете с цветами». Никто так и не узнал имени этого человека, он не задерживался подолгу в бараках. Но всем стало ясно, что помимо фашистской Германии есть другая, честная Германия, временно поверженная, но не сдавшаяся, и в смертельной борьбе между ними не может быть компромисса.
Во власти извергов
Мы считали себя первыми советскими людьми, брошенными в концлагерь на горе Эттерсберг. Но чешские узники — «старожилы» Бухенвальда — рассказали нам о тех, кто был раньше нас.
...16 сентября 1941 года, когда заключенные Бухенвальда стояли рядами на вечерней поверке, по ту сторону проволоки показалась колонна исхудавших, обросших людей. В их изорванной, пропылившейся одежде с трудом можно было [23] узнать остатки военной формы. Люди еле передвигали ноги, многие шли босиком. Кое у кого на пилотках виднелись красные звездочки. И тогда по рядам заключенных на аппельплаце пронеслось: «русские».
Да, то была первая партия советских военнопленных, пригнанных в Бухенвальд, триста командиров и комиссаров Красной Армии. Военнопленных повернули не в лагерь, а в эсэсовскую конюшню, построенную в лесу недалеко от казармы охранников. И когда двери конюшни закрылись, оттуда послышались автоматные очереди и крики проклятий. Спустились сумерки, все затихло. Между конюшней и крематорием начал курсировать крытый брезентом грузовик...
Бывший чешский политзаключенный Антоний Яначек пишет в своих воспоминаниях: «18 сентября 1941 года я вышел на работу в команду «Гертнерай» (огород), где мы вдвоем с политзаключенным голландцем № 5416 обслуживали отстойники нечистот. Заметив, что одна из решеток в канализационной трубе засорилась, эсэсовец Дерих приказал немедленно расчистить ее. Мы взяли лопаты и принялись за дело... Много мы видели в Бухенвальде, но, когда мы чистили эту решетку, сердца наши обливались кровью. Решетка была забита человеческими костями. Это были кости наших братьев, русских военнопленных, расстрелянных 16 сентября. При кремации трупов кости не были сожжены. На частях черепных коробок отчетливо краснели кровеносные сосуды. Окончив работу, мы спросили у эсэсовца, где зарыть кости. Бандит цинично ответил: «Кости русских разбросайте на огороде и не вздумайте прикапывать!» Когда Дерих ушел, мы с голландцем договорились и погребли девять полных тачек благородных останков наших товарищей на глубине полутора метров у здания хлорной станции». [24]
Весной 1942 года в Бухенвальд начали прибывать небольшими группами советские люди, которые в отличие от нас, военнопленных, считались гражданскими политическими заключенными. Их держали в общем лагере вместе с политическими заключенными других национальностей. Им выдали полосатые куртки и брюки, а вместо обуви — выдолбленные из дерева колодки. Колодки нарочно делали с острыми бортами, и к концу работы ноги плавали в крови. На полосатых куртках краснел треугольник с буквой «R» (русский). Такие треугольники носили все советские люди, независимо от национальности. Вот почему всех советских граждан в Бухенвальде называли русскими.
Это были главным образом партизаны, партийные и советские работники, а также люди, угнанные в Германию на работы. Одних арестовали за саботаж на производстве, других за политическую работу, третьих — за побеги. Эти люди дезорганизовывали тыл противника, тормозили выпуск военной продукции. Были среди них и военнопленные, которых гитлеровская юстиция перевела в разряд гражданских политзаключенных.
В первое время в наших бараках не было ни столов, ни кроватей. Спали на голом полу, без матрацев и одеял. Работали с 4 часов утра до 8 часов вечера, т. е. по 16 часов, получая за это 150 граммов хлеба и 3/4 литра жидкой баланды. Французы, чехи, норвежцы, бельгийцы, итальянцы и другие через международный Красный Крест получали продовольственные посылки от своих родных. Мы были лишены этой помощи.
К советским людям фашисты питали особую, звериную, ненависть. «Карьера» всех русских в Бухенвальде, независимо от того, к какой категории они были причислены — к военнопленным или политическим заключенным, — начиналась со штайнбрука{2}. Мало того, что наши товарищи сотнями умирали в каменоломне от непосильной работы, эсэсовцы, придираясь к мелочам, а часто и вообще без всяких поводов, убивали русских прикладами автоматов, палками, камнями, расстреливали из пистолетов, травили собаками. В проклятом штайнбруке с 1942 по 1945 год было уничтожено более пяти тысяч русских заключенных.
Говорили, что у эсэсовцев имеется особое указание из Берлина о массовом уничтожении русских на тяжелых работах, [25] причем устанавливались даже контрольные цифры, сколько нужно убивать ежедневно.
Эсэсовцы действовали рука об руку с уголовниками, которые были в рабочих командах бригадирами и десятниками. Так, например, капо{3} шахткоманды уголовник Рихард забил до смерти 47 русских.
Не одна сотня советских людей полегла на тяжелых земляных работах на эсэсовском огороде. Перетаскивать землю и удобрения приходилось бегом под свист бичей гитлеровских надсмотрщиков. Упавших пристреливали на месте.
А кто сосчитает, сколько наших братьев нашло свою смерть на строительстве 13 цехов военного завода «Густлов-верке».
Темные, мрачные слухи ходили среди заключенных о конюшне, где были расстреляны первые триста советских воинов. Узники Бухенвальда знали, что подлые убийцы уничтожают там свои жертвы каким-то загадочным способом. Кто-то окрестил конюшню «хитрым домиком», и это название прижилось.
Тех, кого миновала пуля палачей, косил голод, тиф, туберкулез, дизентерия. Неизлечимых (а к ним гитлеровцы причисляли любого тяжело больного) эсэсовские врачи умерщвляли, вспрыскивая им яд.
Фабрика смерти работала на полный ход.
Начало
Весь режим в Бухенвальде был рассчитан на то, чтобы, прежде чем заключенного уничтожить физически, подавить его морально, низвести человека до состояния животного. За каждое слово, сказанное против фашистского режима, — виселица. Вешали поодиночке и группами. О политике можно было говорить только с ближайшим товарищем и то наедине.
Больно об этом вспоминать, но нашлись слабые духом людишки, которые под влиянием голода и террора, а также под впечатлением первоначальных успехов вермахта духовно деградировали до такой степени, что ради лишней пайки [26] эрзац-хлеба готовы были пойти на любую подлость, не исключая предательства.
Нужно также иметь в виду, что в Бухенвальд попадали не только антифашисты, но и воры, грабители и даже гитлеровские прихлебатели — полицаи и старосты, чем-то проштрафившиеся перед своими хозяевами. Из их среды эсэсовцы и вербовали свою внутрилагерную агентуру.
На душе у людей было тяжело и мрачно...
Некоторые заключенные, будучи не в силах вынести чудовищный бухенвальдский режим, сами искали смерти.
Заключенные не имели права подходить к проволоке ближе, чем на десять метров. Если человек вступал в запретную зону, охрана знала, что он хочет покончить с собой. Часовые не торопились открывать огонь. Мучения узников были для них развлечением, которое надо растянуть подольше. Шаг, еще один... С вышек доносятся смех, щелканье затворов. Не выдерживая этой пытки, заключенный бросался на проволоку... Удар тока сводил судорогой тело. Автоматически включалась сигнализация, пронзительно выли сирены. Их жуткий вой возвещал о том, что загублена еще одна человеческая жизнь.
Но сильные духом люди не сдавались. Уже с первых дней появления в лагере советских людей начинается глухое стихийное сопротивление фашистским порядкам. Постепенно заключенные лучше узнают друг друга, стойкие патриоты родины незаметно группируются вокруг инициативных товарищей. Ничего особенного эти группы пока не делают, участники их как только могут помогают друг другу. Это еще далеко не боевое подполье, но члены групп не чувствуют себя разобщенными. Они дорожат честью советского человека и хранят верность своему воинскому долгу. Впоследствии эти группы стали фундаментом подпольной организации.
Бухенвальд — это тоже фронт
В 1942 году после всех лишений и систематического недоедания мое здоровье пошатнулось. Я был вынужден пойти в санчасть лагеря военнопленных. Врачи-заключенные установили: туберкулез легких. Меня положили в палату смертников. Я знал, что с часу на час войдет врач — эсэсовский офицер со шприцем в руках. Разбираться по-настоящему, кто безнадежен, а кто излечим, он, конечно, не станет и без колебаний [27] отправит одного за другим на тот свет. Нравы гитлеровских «врачей» нам были хорошо известны.
Дверь палаты приоткрылась. На пороге стоял невысокий, седой и невероятно худой человек в белом халате. В зубах незнакомца торчала старенькая трубочка. Громадные роговые очки на длинном носу делали его лицо мало привлекательным. [28] Доктор обошел больных, внимательно выслушал каждого. Дошла очередь до меня.
— Русский?
— Да.
— А ну, дыши, не стесняйся. Я доктор. Зовут меня Густав Вегерер. Я австриец.
Вегерер довольно сносно говорил по-русски. Тут только я понял, что он тоже заключенный.
— Ничего, у тебя все хорошо. Держись.
Это замечание я пропустил мимо ушей, сочтя его за профессиональную вежливость.
На следующий день утром другой врач, поляк, принес мне полосатый костюм гражданского заключенного, велел быстро одеться и сказал, что отведет в главный ревир.
Главный лагерный ревир представлял собой несколько обычных бараков, кое-как переделанных под больницу. Я оказался в одной палате с чехами, немцами, французами и югославами. Барак считался инфекционным, поэтому эсэсовцы наведывались сюда редко.
Среди больных здесь было немало бывших торговцев, промышленников и вообще в прошлом состоятельных людей. Они хотя и редко, но все же получали через международный Красный Крест продовольственные посылки и, надо, им отдать справедливость, щедро делились с больными советскими военнопленными.
Доктор Густав Вегерер часто заходил в ревир и беседовал со мной. Густав рассказал, что он коммунист, бывал в Москве в Коминтерне. Одно время работал на Урале, потом возвратился в Австрию. Я в свою очередь рассказал мою несложную биографию. Родился в Сибири. От роду 26 лет. Комсомолец. Под Минском тяжело раненным попал в плен.
Так я подружился со старым австрийским коммунистом, человеком большого ума и сердца.
Однажды я сказал ему:
— Я думал, Густав, что из палаты смертников одна дорога — в крематорий. Почему же меня шприц миновал?
— Потому что мы стараемся спасти твою жизнь, Николай. И не только твою. Мы хотели бы облегчить существование всех русских товарищей. Больше пока я тебе ничего сказать не могу.
И он ушел прихрамывая — видимо, опять начались боли в пояснице. [29]
Но и эти несколько слов заставили задуматься. Он сказал «мы». Кто же эти люди, которые стараются спасти русских?
Через несколько дней Густав, склонившись надо мной, тихо проговорил:
— Не удивляйся, когда Юмбо вызовет тебя в коридор. Там встретишься с чешским товарищем, по имени Квет.
Юмбо — так звали санитара нашей палаты, заключенного австрийского еврея. Фамилии его никто не знал. Это был исключительно крупный человек с громадной, как котел, головой и могучими волосатыми руками. До войны он был кондитером. Кто-то вспомнил, что в одном старом кинофильме действовал слон, по кличке Юмбо, и это прозвище прилипло к нашему санитару.
Однажды вечером Юмбо подошел ко мне и сказал:
— Выйди в коридор, тебя ждут.
Я направился вслед за санитаром. В коридоре, прислонившись к стене, стоял приземистый горбатый человек в полосатой форме гражданского заключенного. Волосы его прядями свисали на шею и уши. Незнакомец шагнул навстречу, протянул руку и на чистом русском языке сказал:
— Здравствуйте. Я — Квет, коммунист, чех.
— А я Николай Симаков.
Юмбо вернулся в палату.
— Долго нам говорить, товарищ Николай, некогда. Могу вас только очень кратко проинформировать. На восточном фронте фашисты застряли, «блица» у них не получилось. Дела у русских обстоят лучше, чем говорят фашистские сводки. Победы гитлеровцев — чисто временное явление.
Я и сам знал, что блицкриг у Гитлера не получился. Из торопливой информации Квета я не почерпнул ничего нового, но зато понял, что иностранные товарищи мне доверяют, и это было самым ценным итогом нашей первой беседы с Кветом.
После этого мы начали встречаться регулярно то в коридоре, то в вещевой камере, то в уборной или ванной комнате. В одну из таких встреч Квет рассказал, что в лагере действует коммунистический центр, но находится он в глубоком подполье. Участники организации ставят перед собой одну задачу — продолжать борьбу с фашизмом всеми доступными им средствами.
— Так вот не хотели бы вы, русские, принять участие в этой борьбе? [30]
Я крепко обнял Квета и пожал ему руку.
— Об этом я думаю каждый день, Квет! Лучше погибнуть в борьбе, чем влачить жалкое существование и ждать, когда тебя пристрелят, как барана.
Квет рассказал мне о методах вербовки членов организации в условиях строжайшей конспирации. Он познакомил меня с системой «троек», при которой каждый подпольщик знает только того, кто его завербовал, и трех человек, которых он вовлек в организацию сам. Тогда же я впервые получил от Квета очередное сообщение Советского Информбюро, принятое немецкими коммунистами по подпольному радиоприемнику.
Старый чехословацкий коммунист Кветослав Иннеманн стал нашим верным наставником и опекуном. Его роль в становлении русской подпольной организации неоценима. От всего сердца спасибо тебе, дорогой Квет, за все, что ты для нас сделал!
Семь раз отмерь
Теперь, получив от Кветослава необходимые практические советы, можно было начать действовать.
Прежде всего я решил поговорить с моими друзьями — пограничниками Манохиным, Григорьевым и Драпкиным (по лагерю Кравченко). В этих ребятах я был уверен. Помнил, как они держались в бою перед пленением, помогали мне, тяжело раненному. Такие не подведут и не продадут.
Когда Манохин и Григорьев пришли проведать меня, я осторожно завел разговор о том, что воевать с фашизмом нужно и здесь, но для этого надо прежде всего объединить усилия патриотов. Они поняли меня с полуслова и сообщили, что среди военнопленных есть группа, объединенная одним товарищем, фамилии которого они не знают, но постараются познакомить меня с ним.
Вскоре ко мне в ревир пришел высокий, хорошо сложенный блондин, с приятным мужественным лицом. Это был Степан Бакланов. Около часа провели мы вместе. Бакланов прямо заявил, что не может сидеть сложа руки, когда фашисты ежедневно сотнями убивают русских людей. Перед тем, как расстаться, я передал Степану листок с сообщением Совинформбюро.
— Ознакомься сам и расскажи товарищам. Только поаккуратней. [31]
— Есть передать товарищам! — радостно ответил Бакланов.
Расстались по-настоящему тепло, оба довольные знакомством.
Лейтенант Бакланов, хорошо образованный, смелый, решительный, был как будто рожден для подпольной работы. К тому же Бакланов в совершенстве владел немецким языком, что в наших условиях значило многое. В голоде и холоде, под пулеметами эсэсовских часовых Степан держался с достоинством, никогда не забывая, что он командир Советской Армии.
Через Бакланова я познакомился с Михаилом Левшенковым, Александром Павловым и Иваном Ногаец. Эти верные Родине патриоты, оказавшиеся в фашистском лагере смерти, не уронили чести советского солдата. Невзгоды, лишения, каторжный труд не сломили в них волю к борьбе и победе. «А сколько таких честных, бесконечно преданных Родине людей томится в Бухенвальде! — думал я. — Какая это будет сила, если собрать их в один кулак!»
Летом 1942 года возник центр подпольной организации военнопленных. В его состав вошли Бакланов, Левшенков, Павлов, Ногаец и автор этих строк.
Мы ставили перед собой следующие задачи: начать подготовку к вооруженному восстанию, вести антифашистскую агитацию и пропаганду, расширять и укреплять связи с узниками других национальностей, организовать вредительство и саботаж на предприятиях, где работали заключенные Бухенвальда.
Конечно, пока это были только дерзкие планы. Но мы меньше всего хотели играть в заговорщиков и заниматься бесплодными фантазиями. Своими мыслями поделился с Кветом. Конечно, говорил я ему, конспирация, тройки — дело хорошее и необходимое. Но бесконечно так продолжаться не может. Не пора ли переходить от троек к взводам и ротам? Ведь мы ведем пока лишь пассивную борьбу.
Подумав, Квет сказал:
— Вот что. Я познакомлю вас с одним старым подпольщиком, членом Коммунистической партии Германии. Посоветуйтесь с ним. Можете ему доверять полностью.
Квет быстро выполнил свое обещание. Вечером он зашел за мной и повел к тридцатому бараку. Там за углом в тени стоял Вальтер Бартель, руководитель подпольного интернационального [32] центра (тогда я этого еще, конечно, не знал). Обмениваемся рукопожатиями.
— Мне известно о вашей работе и ваших сомнениях, — сказал Вальтер, — может быть, вы и правы. Но пока не узнаете всех ваших товарищей, как самого себя, менять систему конспирации не советую.
Затем в немногих словах Бартель рассказал о себе. Он — старый член Коммунистической партии, работал в одном из районов Берлина, с 1933 года скитается по лагерям и тюрьмам.
— В Бухенвальде вы встретите немало старых немецких коммунистов, — продолжал Бартель. — Все мы внимательно и с горячим одобрением следим за первыми шагами вашей подпольной организации.
— Подпольщик — это солдат, — ответил я, — а какие же мы солдаты, если у нас нет оружия. Вы можете помочь нам вооружиться?
— Оружие со временем будет! — твердо заверил Бартель. — Но нужно все хорошенько обдумать. Семь раз отмерь, один отрежь — так, кажется, гласит ваша русская пословица?
После этого мы не раз встречались с Вальтером Бартелем — то ночью в вещевой камере, то где-нибудь в зоне, когда заключенные уже спали. Иногда на свидания меня вызывали лагершуцы — лагерные полицейские из заключенных. Значит, и среди них есть верные люди.
В конце 1942 года подпольный центр военнопленных все же решил перестроить организацию на воинский манер — ведь готовились-то мы ни к чему иному, как к вооруженному восстанию. Подобрали четырех командиров рот и политруков. Каждый командир роты в свою очередь подыскал четырех командиров взводов, а политруки — уполномоченных. Командиры взводов подобрали себе по четыре командира отделения. В отделения рекомендовалось вовлекать только проверенных, стойких бойцов.
Так в начале января 1943 года среди военнопленных, проживавших в 1, 7 и 13 бараках, возник первый батальон. Командиром батальона был назначен полковник И. И. Хлюпин, а комиссаром — М. В. Левшенков. Мы не знали точно, как и когда произойдет решительная схватка с нашими мучителями, но в том, что она не за горами, — не сомневались, особенно после Сталинградской битвы. [33]
Забегая вперед, скажу, что 7 ноября 1943 года центр провел первый смотр боевых групп батальона военнопленных. Выглядело это так. Руководители центра сидели у окна барака № 7, мимо которого через определенные промежутки времени проходили небольшие группы людей. Все отделения явились на смотр. Бойцы не знали, что за ними внимательно наблюдают. Необыкновенный парад прошел успешно.
Объединение
Через друзей до меня доходили сведения о том, что среди «полосатиков» — гражданских политзаключенных — стихийно возникают группы подпольного сопротивления. Ими руководили Василий Жук, Александр Купцов, Василий Азаров, Иван Ашарин, Борис Даниленко, Николай Иванов, Григорий Крохмалев, Николай Тычков и другие волевые идейные товарищи. Особенно кипучей энергией отличался Вася Жук. Он неустанно заводил все новые знакомства среди заключенных, брал на заметку наиболее твердых и смелых патриотов. К сожалению, бурная энергия Василия не всегда сочеталась с осмотрительностью, а в условиях Бухенвальда это было чревато катастрофой. Жук желал во что бы то ни стало действовать самостоятельно, не считаясь с мнением немецких коммунистов. Да и другие товарищи действовали порой неосторожно и вразброд.
Квет, который по поручению Вальтера Бартеля внимательно следил за деятельностью русских подпольщиков-политзаключенных, понял, что во избежание провала следует принять срочные меры. Он поручил Владимиру Холопцеву и Александру Купцову подготовить состав политического центра, который направлял бы всю подпольную работу в общем лагере. Остановились на кандидатурах Адама Васильчука, Василия Азарова и Владимира Орлова. Купцов и Холопцев отвечали за безопасность политцентра. Жука, несмотря на огромный авторитет, которым он пользовался у заключенных, решили в центр не вводить — он был слишком заметной фигурой. Позже из соображений безопасности было решено перебросить Василия Жука с рабочей командой в Веймар. Он получил от организации задание наладить связи с так называемыми «вольными» русскими, вывезенными в Германию для работы на заводах. Жук блестяще справился с этим заданием, организовав в Веймаре сильную подпольную группу. [34]
Центр гражданских политзаключенных ставил перед собой те же задачи, что и центр военнопленных.
Конечно, создание подпольного центра у гражданских политзаключенных было шагом вперед по сравнению с прежде существовавшими разъединенными очагами сопротивления, но наличие двух русских центров, действующих параллельно, — одного у военнопленных, другого у гражданских — вносило разнобой в подпольную работу, сбивало с толку рядовых членов антифашистской организации и могло привести к провалу.
Вальтер Бартель и Квет Иннеманн сделали все, чтобы объединить усилия обоих центров и слить их воедино. Руководство объединенным центром было решено возложить на меня.
Через окружавших меня товарищей я связался с нужными людьми. Санитар ревира коммунист Гельмут Тиеман познакомил меня с работавшим там же в ревире Николаем Тычковым, который по армии был знаком с Иваном Ашариным. Через него он связался с Азаровым и Купцовым и сообщил им о моем предложении провести объединительное заседание обоих русских подпольных центров.