Библиографический список

Валерий Владимирович Савчук

доктор философских наук, профессор

Ленинградский государственный университет

(г. Санкт-Петербург, Российская Федерация),

Владимир Ильич Разумов

доктор философских наук, профессор

Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского

(г. Омск, Российская Федерация),

Ирина Алексеевна Кребель

кандидат философских наук, доцент

Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского

(г. Омск, Российская Федерация)

Топология дискурса: возможность выбора

Логических констант в организации

Пространства мира

(Работа выполнена в рамках концепции гранта Президента РФ МК-581.2007.6)

В том смысле, в каком существуют характерные для понимания процессы (включая душевные процессы), понимание не есть душевный процесс.

Л. Витгенштейн.

Философские исследования.

Если реальность не такова, какой мы ее себе привык­ли представлять, то резонно предположить, что и язык, который призван отражать реальность, устроен совер­шенно по-другому, чем мы привыкли думать.

В. Рыклин. Прочь от реальности

Вопрос о топологии. Первоначально следует задать конус, охватывающий смысловые траектории, концепту «топология », поскольку сегодня он – один из перспективных механизмов как описания культурных практик, так и их организации, спровоцированной включением архаического арсенала и отсылки его к актуализации тела и опыта телесного. Еще одна группа смыслов «топологии» связана с кризисом интеллектуальной культуры конца XX начала XXI вв., а также с поисками философами нового проблемного поля, концептуального аппарата, областей приложения. Обращение к культурной архаике перспективно постольку, поскольку начальный период всякой деятельности заключает в себе огромное разнообразие сценариев развития. Но из них действительностью становятся только доступные к реализации сейчас. Определяющаяся в культурах древнего мира стратегия интеллектуального развития отличалась следующими свойствами: линеаризацией речи, письма, мысли; последовательно детерминистическим восприятием-интерпретацией событий; однослойной, пошаговой организацией жизнедеятельности. Эти черты доминируют и в современном дискурсе, который только еще начинает осмысливаться топологически, однако последнее открывает совершенно новый горизонт его перестройки.

В тематически близких к заявленной теме работах топология сопряжена с концептом топологической рефлексии, встречающимся в работах российских авторов, таких как В. Савчук [1], В. Подорога [2], М. Эпштейн [3], Г. Л. Тульчинский [4], А. Ш. Тхостов [5] и др. Кроме того, в поле современной нам русской философии актуальна топология как топография (работы А. А. Грякалова), как конструктивный стержень концепции археоавангарда (работы Ф. И. Гиренка). Традиция включения «опыта тела», «телесности», пространственной у мест ности как «топоса» в философскую канву изложения находит себя также в том срезе европейской мысли, который на сегодня принято воспринимать в качестве неклассического: от Э. Гуссерля, М. Хайдеггера к М. Мерло-Понти. Согласно М. Хайдеггеру, неправильные теоретические построения, перекрывающие доступ к изначально естественной точке зрения на бытие, свойственны не только науке, но и наиболее авторитетным в конце XIX – начале XX в. философским направлениям: позитивизму и неокантианству. Они свойственны и всей западной философской традиции за исключением древних греков [6]. Работы М. Хайдеггера задают определенную траекторию развития и изложения позиции, благодаря которой становится очевидным следующее: историческая архаика мысли, представленная в текстах ряда авторов ранней античности, интересна тем, что сама мысль сопряжена с действием, с местом действия и способом действия, а от специфики способа действия зависит ее конструктивность и коммуникативная открытость (закрытость) для понимания; онтос мысли задается в ранней античности (Пифагор, Гераклит) ритуально и осуществляется в качестве мифа. Здесь мысль включает в себя действие, провоцирующее ее внутреннюю целостность, причем действие, состоящее не столько из интеллектуальных процедур, сколько из телесных актов: мысль как акция. Пифагор был первым в ряду мыслителей, называвших собственную деятельность философией, и специфика «софийности»-мудрости, освоенной мыслителем и выраженной знаково, имела телесное подтверждение – актуальность в раскрытии того, что называлось мудростью в необходимости знания мистериальных медитативных процедур, энергийности тела в качестве органа мысли и т. п. [7]. В работах по категориально-системной методологии (КСМ) [8], по теории динамических информационных систем (ДИС, ТДИС) [9]. Привлечение топологии предусматривает обращение к набору инструментов концептуализации, воспроизводящих пространственно-временные характеристики исследуемого в категориальных схемах, передающих смыслосодержательные особенности объектов. В ТДИС динамические информационные системы выделяются в ранге особых бытийствующих объектов, наделенных субстанциальным статусом [10].

Если считать исторической архаикой европейского мышления античность[1], то эта архаика представлена единством телесного и интеллектуального, воплощенным в действии. С другой стороны восприятия архаики, исключающего историчность, понятую в режиме хронологического образца, спроецированного на систематизацию прошлого, ключевыми фигурами ее распознавания выступают структуры внеисторического, вневременного плана, конституирующие собственно человеческое – феномены, указывающие на первичное, древнее, родовое и неизменное; распознание этих структур и их различение от задающих направление мысли стереотипов осуществляется также единством телесного и ментального, пространства и времени, не всегда соответствующих научно (доказательно и выверено в соответствии с уровнем развития науки) принятым положениям. Однако традиция, фундированная наследием греков, разрушает предложенную ими первоначальную целостность и бытийственное единство. Так, схоластическая актуализация временного (вечного), подкрепленная переводами с арабского языка работ Аристотеля, трансформирует понимание пространства, окончательно устраняя первичную целостность, а в религиозно-идеологичском плане выводит его за рамки интеллектуального поля [11]. Следует добавить, что именно эта схоластическая тенденция формирует определенность в понимании и восприятии самого дискурса и дискурсивности – определенным образом осуществленного перевода из плана содержания в план выражения. Под «определенным образом» как раз понимается версификация формально-логического стандарта в поле выражения мысли, в поле языка и речи, а также и невозможность альтернативы. Средневековая теология усиливает установку на «дискурс по уже заявленному сценарию», устраняя из интеллектуального (шире – социального) поля попытку осуществить самостоятельное продумывание основ дискурсивных матриц. Попытку, которая бы провоцировала необходимость возрождения утраченного архаического единства. Такие попытки были, но воспринимались в качестве ереси, подрывающей идеологические основания интерпретативной традиции. Постепенное освобождение от дискурсивного догмата в поле философии в целом не восстанавливает онтологического единства и принципиальной неразличимости, но устанавливает собственные образцы мышления, рамками которых задаются направление мысли – идеализм, материализм, дуализм и т. д., ограничивающие целое, устраняющие свойственные ему жизненные ритмы. Философия, и сегодня в большинстве своем, предлагает готовый сценарий рациональности, дискурса, теряя нить принципиально важного вопроса о том, что положено в основу готового дискурса, каким образом этот дискурс задан и манифестирует себя в жизненной среде, в среде человеческого, культуры. Под дискурсом следует понимать прежде всего действие, работу, самую сложную из всех существующих, замыкающую действительность в знаки: дискурс, а вместе с ним и вся философия есть работа вопрошания сути вещей, а потому важно архе-топическое единство мысли как необходимое до-словие (у-словие) дискурсивного сущего.

Так, редукция специфики мысли к собственно мыслительно-интеллек-туальной практике и нивелировка телесных структур опыта, и опыта мысли в том числе, переводит философию либо в разряд дисциплин проективного плана, не несущих ответственности за результаты реализации проекта, либо в разряд идеологии, выстраивающей описание существующего проекта и консультирующей по вопросам его реализации. Напротив, обращение философии к опыту топологии отсылает к собственным сущностным истокам, поскольку спровоцировано проблемой становления дискурса как logos’а и вычленения из него счета, геометрической непрерывности и одномерности. Сегодня важно понять то, что logos не покрывается универсальными единицами измерения и не исчерпывается ими. Напротив, «отпочкование» проблематизирует ситуацию соотносимости logos’ов различных миров, а не конвертируемых друг в друга систем измерения. Потребность в соотнесении несоизмеримого, «соизмерении» уникальных топосов, не редуцируемых без остатка к третьему универсуму меры, поиск инвариантов там, где непригодны, неприменимы и недееспособны универсальная и строгая мера, инвестирует поиск «внеколичественной» единицы меры. Последняя никак не может быть простой констелляцией разнородного или поверхностным сопоставлением внешних свойств. В такой ситуации появляется необходимость в новом типе рефлексии — топологической рефлексии [12]. Реанимация телесно-пространственных структур в опыте мысли возвращает практикам мысли их архаическую, первичную целостность и открывает перспективную множественность (многомерность) реализации дискурса. Этому хорошо соответствуют задачи визуализации мышления в КСМ. В ТДИС это уже работа с логико-топологическими сетями. Обращение к телесности актуализируется для математики в постановках классов задач, требующих учета конфигурации тел, т. к. ни классическая, ни квантовая, ни релятивистская механика до сих пор этого не учитывает [13].

Следует добавить, что включение топоса в философский дискурс постольку продиктовано необходимостью обращения к дорефлексивным (нетематизируемым и непроговариваемым) основаниям любой дискурсивности, поскольку эти основания позволяют судить о специфическом различии дискурсивных форм – форм соответствия плана выражения плану содержания.

Подчеркнем, что концепт топологии как топологической рефлексии интересен тем, что не требует теоретичности, но воплощает в себе стратегический ресурс организации мира и его осмысления. Топология не рассматривается как некая метанарративная система, подминающая план выражения и определяющая его структуры; это практический опыт исследования реальности, задающий специфику траектории мысли, включающий ее динамичность, рельефность, полноту, равноценную полноте жизни. Топология сводит интеллектуальный и телесный горизонты, снимая агрессивную бинарность оппозиции «дух – тело», «реальность – человек», отсылая к архаической целостности и единству первичности.

Следует сказать, что по данному опыту нет подробных разработок, но есть стратегический материал (или даже стратегическая материя опыта мысли, организующая смысл), растворенный в текстах и демонстрирующий собственную работоспособность и необходимость быть встроенным в тело философской культуры, интеллектуально рафинированной, а потому непрактичной. Если говорить о недостатке текстов по топологической рефлексии, непроработанности концепта, то неожиданно обнаруживается тождество с отношением Ж. Деррида к деконструкции. Так, Деррида настаивает на своей автономности по отношению к направлению, им самим порожденному: деконструкция есть искусство деконструкции, от автора ее неотчленяемое, – имплицитная посылка Деррида. Как показывает С. Norris, «Любые попытки определить «деконструкцию» наталкиваются вскоре на множество самых различных препятствий, которые Деррида предусмотрительно разместил на их пути... Деконструкция не есть, она не утверждает ни «метода», ни «техники», ни вида «критики». Также у нее нет ничего общего с текстовой «интерпретацией» [14]. Более того, Деррида смущает уже существующий корпус критических текстов о его творчестве: в своих последних работах он задается вопросом о том, что же он хотел сказать в своих первых книгах. Ставя себя в ряд авторитетных критиков, он, в силу просветительской традиции доверять слову автора о своем творчестве, архетипом коего может быть «Ясное как солнце сообщение широкой публике о подлинной сущности новейшей философии», вторгается своим особым мнением в устоявшиеся энциклопедические статьи «дерридаведов» и сцепляет свои первые и последние работы. Несомненно, это не может не поддерживать накал споров вокруг его текстов. Но, как известно, в его системе значений завуалированный тезис – это более чем прямое утверждение. Такое обоснование теоретически непредвзятого угла зрения на практику мысли позволяет рассматривать опыт топологической рефлексии стратегически, т. е. как способ наведения на мысль и ее организации.

При первичном приближении и обосновании топологической стратегии в организации философского дискурса следует обратить внимание на то, что данный опыт воспринимается не столько натуралистически, т. е. так, как принято в физико-математических концепциях, сколько феноменологически – как наведение на онтологические зоны мысли (зоны очевидности), еще не закрепленной формально-логическим, культуральным, понимательным стереотипом и стандартом. Скорее всего это связано с недооценкой большинством феноменологов открытия фреймового представления знаний М. Минским, возможностей конструирования систем в ТДИС.

Так, отказ от метанарративной теории в постинформационной социальной ситуации провоцирует потребность как в целостности опыта, переживаемого самостоятельно, в его экзистенциальной, жизненной глубинности и уникальности, так и в адекватности способов его осмысления. Согласно Х. М. Маклюэну, с каждым исторически значимым открытием, с технологическим прорывом появляются новые «эпистемологические метафоры, структурирующие и контролирующие способы нашего мышления» [15], а их нарративная функциональность расширяет интерпретативные горизонты и указывает на иное устоявшемуся мыслительному стандарту. Эвристичной и весьма перспективной для философии областью исследования является раздел математики, физики, биологии и социологии, объединяющийся термином «топология ».

Термин «топология» стал популярен. Но если в математике и физике он имеет конкретное наполнение, то в гуманитарной сфере он скорее аппликативен, чем содержателен.

Эта популярность имеет свою историю. Ученые в ХХ в. столкнулись с проблемой невозможности точного воспроизведения эксперимента: «В химии общепринято, что опыт в любое время и в любом месте одинаков... Кто доказал, что одинаковый результат должен получиться в разное время? Ведь время – одно из условий опыта – величина переменная... Поколения исследователей выбрасывали итоги ценнейшего экспериментального труда – золотой фонд науки — лишь потому, что полученные числа не сходились с константами. Никто из них не вспомнил о времени. Химикам просто невдомек было ставить под столбцами формул и цифр дату: год, число, месяц, час, минуту. А мгновения отличаются друг от друга так же, как лица, деревья, узор на пальцах. Потому что свойства «пространства-времени» беспрерывно изменяются. Все надо начинать заново» [16]. Предтечами идей Чижевского можно считать А. А. Ухтомского, который в 1925 году, опираясь на идеи Г. Минковского и А. Эйнштейна, вводит понятие «хронотоп». Он предполагал использование этого термина в нейрофизиологии [17], но видел в нем также философский потенциал – хронотоп есть «спайка пространства и времени», но поскольку «мы живем в хронотопе», то этот концепт позволит перебросить «мост между естественными и гуманитарными науками» [18]. Е. А. Еганова, основываясь на экспериментах, предлагает учитывать продолжительность перемещения света от Солнца к Земле, а вместе с этим выделять два объекта «солнце», по-разному влияющие на биологические объекты [19]. В ДИС многообразие возможных конститутивов объектов выражается введением категории «реальный объект», а в качестве основы конструирования реального объекта относительно объекта исследования в русле информационного подхода предлагается ДИС соответствующего профиля [20]. Поскольку ДИС – это орграф с заданным на нем процессом информационного функционирования, ДИС выступает и носителем времени. Есть основания рассматривать ДИС как информационный хронотоп, соотносящийся практически с любым физическим объектом и доступный средствам математического моделирования.

Одновременно в область литературоведения и эстетику вводит это понятие М. М. Бахтин, благодаря которому оно становится широко известным.

Возвращаясь к идее Ухтомского-Чижевского, следует указать на ее плодотворность, поскольку она, впитав достижения географического детерминизма, развивает идею целостной среды. Позже в конце ХХ века это обстоятельство было переосмыслено как неэлеминируемые составляющие опыта: географические (включающие место проведения эксперимента над уровнем моря, влажность, окружающую температуру и т. д.), геомагнитные, уровень солнечной и прочей космической радиации. Со временем в условия опыта был включен экспериментатор, но не только в качестве конституирующей способности наблюдения (антропный принцип), но и как собственно физическое и биологическое тело. Вследствие чего открыто то, что научная объективность «отныне... определяется зависимостью от людей, бактерий или любых других жителей макроскопического мира» (И. Пригожин).

Современные теоретики географии в отличие, например, от физиков, как полагает А. Д. Арманд, у которых модель пространства «предполагает равноправие всех трех координат евклидового пространства (изотропизм), равноправие всех точек в этой системе координат и безразличие к выбору начала координат», приходят к выводу о том, что в географическом прострастве «каждая точка уникальна», имеет «свое лицо» [21]. В свою очередь, физика уже имеет дело с уравнениями и интегралами движения не только идеального пространства, но и со средой со всеми ее реальными свойствами, скоростями, нелинейностями и сингулярностями. Поведение исследуемых систем, например нелинейных диссипативных, определяется локальными особенностями фазового пространства. Задачи, возникшие в последние десятилетия в нелинейной физике, в теории поля и особенно в компьютерном моделировании физических систем, вызвали интерес к топологии, к геометрическим или, шире, топологическим инвариантам. В последнее время появились геометрические модели описания физических процессов: модели кинетического роста, случайного блуждания, фрактальные модели, характеризующие в соответствии с общепринятой ныне гипотезой хаотическую динамику. В основе такого моделирования лежит традиционная умозрительная задача: проникнуть в ненаблюдаемую динамику системы, в скрытое распределение сил посредством исследования топологических свойств системы или геометрической конфигурации. Привлечение топологии, теории размерностей естественно, поскольку речь идет о подобии систем, имеющих совершенно различную природу, но характеризующихся одними и теми же топологическими инвариантами (например, критическими размерностями). Соответственно усложнение рассматриваемых динамических задач привело в конце XX века к усложнению геометрии фазового пространства: фазовые портреты становятся топологическими многообразиями и могут иметь дробную размерность, как в случае с фракталами.

Касательно интеллектуальных конструкций можно добавить следующее: трудности использования топологии для задач с поведением физических систем могут разрешаться за счет обращения к информационным объектам класса ДИС. На этом пути уместно осмысливать предложение Платона о согласовании идеи и вещи, где идея – чисто математический объект, вещь – физический объект, ДИС – информационный объект, через который осуществляются процедуры согласования математического с физическим (идеи с вещью).

Топология в исходном значении — «раздел математики, имеющий своей целью выяснение и исследование идеи непрерывности. Предметом топологии является исследование свойств фигур и их взаимного расположения, сохраняющихся гомеоморфизмами, то есть взаимно-однозначными и непрерывными в обе стороны отображениями. Понятие гомеоморфизма не требует для своего определения никаких классических геометрических понятий типа расстояния, прямолинейности, линейности, гладкости и т. д. Понятие гомеоморфизма и лежащее в его основе понятие непрерывного отображения предполагают только, что точки и множества точек могут находиться в некотором интуитивно ясном отношении близости, отличном, вообще говоря, от простого отношения принадлежности.... Топология является наиболее общей геометрией. Главной задачей топологии является выделение и изучение топологических свойств пространств или топологических инвариантов [22].

В теории информации топологический подход выражается в том, что информация определяется с точки зрения меры преобразования ее различных структур, которые остаются инвариантными при различных топологических изменениях. Этот подход разрабатывался американским ученым русского происхождения Н. П. Рашевским (N. Rashevsky) и им же был применен к анализу социальных процессов. В ТДИС и в ее приложениях топология рассматривается в т. ч. как область, связующая математику и физику, причем не противореча, а именно продолжая архаические традиции пифагорейцев, Платона, перипатетиков, неоплатоников, развивающих программы качественных математики и физики.

Наряду с отождествлением топологии и рефлексии в философии в отечественной гуманитарной литературе термин «топология» выступает в качестве оператора особенности места, о котором идет речь. Однако его применение далеко от естественно-научной строгости, которая при экстраполяции на гуманитарный объект утрачивается. Его использование не предваряется трудом по обоснованию перехода от топографии или географии к топологии, и тогда остаются без внимания следствия признания несоизмеримости топосов. Переход от единого языка и любой другой единой системы кодирования: единиц географической сетки, высоты над уровнем моря (как будто у моря один уровень, а тем более – у океана), – к собственно топологии не приходит.

В понятийном аппарате современной философии термин «топология» не нов. Сошлемся лишь на работу немецкого исследователя Вольфганга Маркса [23]. В отечественной литературе И. А. Акчурин прослеживает возникновение идей, предшествующих понятию «топология» у Ф. Ницше, П. А. Флоренского и М. Хайдеггера. Последний в диалоге о мышлении утверждением о том, что «окрестность сама является и далью и длительностью», «вводит основное для теоретико-множественной топологии понятие окрестности в фундамент современной философии» [24]. В. А. Подорога полагает, что топология «является геометрией события, а не мысли о событии » [25]. Стойкий и интерес к телу – симптом предельного разрыва сознания и тела, провозглашенный Декартом, но достигший своего максимума в ХХ веке. Само же сознание все более укореняется в контексте, в топосе, завися и от экологии, и от культурной и визуальной экологии. Топологическая рефлексия не только отражает воздействия контекста, но и собирает импульсы, идущие от тех условий, которые не проявлялись прежде. Их можно назвать и слабыми взаимодействиями. Но слабые воздействия, собравшись воедино, могут превышать традиционно признанные сильные воздействия. Таким образом, топологическая рефлексия — это рефлексия события, то есть рефлексия из тела, из топоса, из со стояния.

С помощью термина «топология» современные психологи, например, различают феноменальное тело и эмпирические границы тела человека. Характерен вывод А. Ш. Тхостова: «топология субъекта не совпадает с эмпирическими границами его тела: она может быть как вынесена во вне, так и погружена внутрь тела и даже в само содержание сознания» [26].

На характерные свойства топологии в гуманитарном пространстве указывает К. Хюбнер: «Если использовать язык современной математики и физики, то можно сказать, что исторические архэ представляют собой как топологические, так и метрические сингулярности в профанном времени. Они являются топологическими сингулярностями, поскольку порядок и направление времени могут быть в них перевернуты так, что они в качестве прошлого способны оказывать влияние на настоящее без каких-либо промежуточных звеньев; метрическими сингулярностями их делает то обстоятельство, что никакой определенный отрезок длительности не является конститутивным фактором их идентичности» [27]. К. Хюбнер различает природные и исторические архэ и показывает специфику использования термина топология в различных дискурсах. Внимательно (в силу своего естественно-научного образования) относясь к естественно-научному его содержанию, Хюбнер определяет допущения, при которых использование этого термина в гуманитарной сфере корректно. Методологическую эффективность демонстрирует топологическое рассмотрение мифологического времени в соотнесении со временем смертных, человеческим временем или, иначе, сакрального времени с профанным [28].

Дискурс как топос. Архаика культурных форм. В контексте философского знания топологическая рефлексия воспроизводит способ выражения структур, вытесненных в слой бессознательного, но присутствующих в дискурсивном режиме и матрицах, задающих этот режим. Так, согласно К. Юнгу, то, что называется в традиции мысли бытием («неким глубинным основанием, из которого выходят сами боги» [29]), может быть также означено областью, вытесненной и бесконечно в процессе европейской истории вытесняемой на границы сознательного, областью архетипической, воплощающей родовые характеристики человеческого и «приближающей человека к богам». Однако такое вытеснение – опасное занятие, провоцирующее прорыв в сферу сознательно устраненных из жизни механизмов самой жизни. Установка на деление «пристойное (непристойное)», «приличное (неприличное)» формирует стандарт восприятия и абсолютизирует это деление, разрывая мифологическую целостность коммуникации – обмена с его причинно-следственными связями и ответственностью за предпринятые действия. Причем здесь проявляется даже не бинаризм, а логическое отрицание, когда в универсуме берется дополнение к классу.

Свобода и необходимость в задавании дискурсивной размерности в процессе глобализации культуры. В современных условиях тотальной глобализации нельзя не задуматься о ее собственных основаниях. Проблема глобализации, как полагают исследователи [32], интересует западную культуру (а вместе с ней и российскую, на сегодня во многом согласную на процесс ассимиляции и механического подражания западной как более успешной, прагматически ориентированной, демонстрирующей материальное воплощение результатов специфики собственных культурных практик) постольку, поскольку это удовлетворяет ее лидерские интересы как в экономическом, политическом, так и в культурном контексте. Так глобализация представляется как процесс подчинения, «идеологическая маскировка войны, которую западный мир во главе с США ведет за господство над всем человечеством» [33], так называемая идеологическая глобализация. Это одно из определений контекста глобализации, причем глобализация понимается здесь негативно, однако, на наш взгляд, данный феномен не может и не должен рассматриваться из сугубо политических оснований хотя бы потому, что значение самой категории косвенно означает «всеохватный» и имеет планетарное значение, что в мыслительном, культурном контексте может быть расценено и положительно [26], а именно, как возможность социокультурного синтеза, опыта мысли вне различий национального, этнического – глобализация вне идеологизации.

Такое понимание глобализации не затрагивает права на свободу осуществления самостоятельной работы мысли; мысли, ставящей под вопрос идеологические основы дискурсов, которые пронизывают социальное и описывают его по собственному сценарию. Мысли, актуализирующей дискурсивные основания реальности, ставшей жизненным миром.

Важно остановить внимание на том, что под миром мы понимаем закрепленную знаком понимания действительность, знак омую, термированную. В поле идеологической дискурсивности социального сегодня довольно частотным выступает тот случай, когда современный человек живет в чужом мире, навязанном ему идеологическим стандартом социально принятого дискурсивного формата, задающего в описании реальности логические ходы. Важно также держать во внимании то, что в этом случае мир – принятый на веру дискурсивный образец. Из варианта мира, раскрытого в качестве ходового конвертируемого образца, становится прозрачным одно из условий экзистенциальной несвободы и закрытости, замкнутости от другого, экзистенциальной тоски, предельного непонимания ситуации, в которой «ты говоришь не то, что хотел сказать» и другой «не слышит то, что ты хотел выразить на самом деле». Неготовность, обитающая в повседневности, нерасположенность постоянно контролировать, держать во внимании язык и плоскость готовых значений наказуема сполна тем, что сама эта плоскость значений начинает задавать тон и со-держать жизненную ситуацию, продуцируя непонимание и отчужденность от другого, от-даленность от самого себя, от архаических корней. Получается, что дискурсивная несвобода провоцирует несвободу экзистенциальную: несвободу как невозможность освобождения от принятого стандарта мышления. Выполненная в таком ключе философия – не больше, чем очередной сценарий очередной идеологической революции. Понятно, что такая несвобода необходима в плане стабильного существования социального, но не достаточна в плане бытия человека как человека.

Перспектива инаковости в организации дискурса. Осуществление самостоятельной работы мысли в поле готовых значений слов, работы, нацеленной на выбор слова, жесткий отбор, вопрошающий основания дискурсивного, продуктивно и равнозначно процессу самоосуществления человека в качестве человека, а действительности в качестве мира, где мир – своя освоенная действительность, живая. Неполнота философского осмысления глобализации связана с неразработанностью телесного статуса общества, его субстанциальной природы. Масштабы и качество интеграции государств и этносов связаны с осознанием того, что человек и общество есть объекты, локализованные на разных слоях бытия, где, соответственно, развиваются индивиды и коллективы, а следующий слой образуют экосферы (в заданных масштабах – Земли, Солнца …). Внерациональный характер несвободы определяется не только взаимными ограничениями людей друг на друга, но и воздействиями, производимыми на них обществом как объектом иного, чем они, уровня организации.

По ходу данного рассуждения для нас принципиальным является то, что через понимание дискурса как самостоятельной работы мысли в выборе констант мира, меры мира раскрывается иной план понимания многих предметов, которые казались прозрачными и непроблематичными; такие предметы проявляют себя в ситуации работы мысли как феномены, манифестирующие иной смысл по отношению к общепринятому. Открывается то, что первичное самостоятельное замыкание действительности в оболочку мира, знак вскрывает логику мифологического и заставляет посмотреть на миф иначе, чем это стало принято. В подтверждение такого предположения может быть приведено понимание М. Фуко концепта «эпистема »[34], позволяющего адекватно истолковать специфику мифа и символа, которая, если опираться на работы антропологии (К. Леви-Стросса, М. Элиаде), и вариантов логоса культуры (К. Кастанеды), в глубинных основаниях едина у всех hominum.

Миф экспонирует эйдетический срез языка, структуры которого синтетичны, но в процессе артикуляции, воплощения первоначально означиваются символико-мифологическими ресурсами конкретного национального языка. Кроме того, эти эйдосы в функциональном пространстве языка не утрачиваются, напротив, они имплицитны языковому целому, хотя и не проговариваются в дальнейшем, но регулируют генерацию нарративных массивов, самая же селекция выбора регулируется набором этих эйдетических матриц, где такая матрица есть «та или иная степень символичности бытия…», а «лестница значений в эйдосе возникает в меру нагнетенности в сло