Агрессия и психологическая самость

Младенец может проверить продолжающееся существование своей дорефлексивной самости через взаимодействие с физическим миром. Напротив, психологическая самость ребенка уязвима, поскольку она требует внимающего присутствия заботящегося лица, способного воспринимать и отражать его/ее чувства. Изучение микроаналитических наблюдений показало наличие подобных диалого-подобных взаимодействий между ребенком и заботящейся фигурой, в которых младенцы обнаруживают большую чувствительность к выражениям и, с развитием, к намерениям другого (Тревартен, 1977, 1987; Тревартен и Логетти, 1987; Эмд, 1981, 1988; Стерн, 1985). Из зависимости "интенциональной позиции" младенца от точной рефлексии заботящейся фигуры следует, что заботящаяся фигура, которая не может обеспечить этого, угрожает психологической самости младенца. Похоже, что ребенок, не прибегая к сложным психическим защитам, выделяет одну из примитивных защитных поведенческих стратегий младенчества, описанную Сельмой Фрайберг (1982), а именно избегание или агрессию.

Мощное самовыражение младенцев, такое как настойчивость начинающих ходить детей в исполнении каких-либо особых действий или в том, чтобы иметь именно эту игрушку, часто ошибочно принимается за агрессию. Такая ошибочная атрибуция является распространенной, поскольку маленький ребенок имеет ограниченные средства самовыражения, которые большей частью не модулируются социальными соглашениями и могут случайно причинять вред другим. Однако цель ребенка - это не причинение вреда, но достижение желаемого; это доставляет удовольствие через исполнение желания и через усиление чувства эффективности ребенка. Напротив, как здоровая, так и патологическая агрессия, включает в себя намерение причинить вред (в реальности или в фантазии); и имеет тенденцию сопровождаться такими неприятными аффектами, как гнев, страх или фрустрация. Но если самовыражение маленького ребенка постоянно пресекается или неверно интерпретируется как агрессия, тогда его самовыражение станет сплавленным с агрессией, что приводит к патологическому удовольствию от деструктивности. Стечлер (1990) дает прекрасное пояснение этой линии размышления об агрессии с позиций психологии самости.

Представьте следующую ситуацию: Том, 14 месяцев, навещает дедушку с бабушкой. Он оглядывается, удовлетворенно улыбается, берет свою чашку и начинает стучать с огромным энтузиазмом по столику французской полировки. Мягкие увещевания дедушки приводят лишь к усилению стука. Наконец дедушка ворчит: "Ты не должен ломать стол, капризный мальчишка! Я заберу твою чашку!" Лишенный "молотка" ребенок дважды отчаянно ударяет стол, а затем сердито рыдает. Когда мать подходит, чтобы успокоить его, он сильно бьет ее, при этом слегка царапая. Она не обращает на это внимания и протягивает Тому его барабан и палочки. Лицо Тома проясняется, и он начинает издавать громкий ритмический шум, оглядываясь и подпевая.

Этот фрагмент каждодневной семейной жизни дает ключи не только к природе и корням агрессии в психической жизни младенца, но также к условиям, которые обеспечивают ее "контейнирование", так же как противоположные условия могут приводить к ее усилению и настойчивости. Дедушка, рассматривающий действия Тома как атаку на хрупкий стол, таким образом угрожает неустойчиво удерживаемым Томом предположениям о его собственных намерениях. Он использует агрессивную стратегию, атакуя лицо матери. Это не только снижает его чувство беспомощности, но посредством отвержения (при смещении) неверно оценивающего его объекта он отстраняет немедленную угрозу его самопониманию. Признание матери, что намерения Тома было легитимным - производить шум - позволяет Тому адаптировать его "интенциональную позицию" и думать о себе как о эффективном деятеле (agent).

Мы с Мириам и Ховардом Стил провели систематическое исследование эмоционального развития на первом году жизни (Фонаги и др., 1991 а, b). Две сотни матерей и отцов прошли структурированные интервью об их детстве в то время, как матери были беременными первым ребенком. Годовалые дети тех родителей, кто в интервью избегал размышлять о своих или чужих намерениях, демонстрировали избегание, сопротивление или некоторую агрессию к родителям после краткого расставания в лабораторных условиях. Хотя эффекты, которые мы наблюдали, оказались статистически значимыми, мы не предполагаем, что эти показатели так называемых паттернов "небезопасной" привязанности приведут к патологической агрессии. Защитные поведенческие стратегии должны преуспевать в охране психологической самости ребенка при напряжении, вызванном несколько сниженной рефлексивной способностью родителей. Но что насчет семей, где рефлексивная функция заботящегося лица серьезно снижена: где депрессивный родитель подрывает рефлексивную способность ребенка непоследовательными откликами на его психические состояния? Где параноидный отец постоянно интерпретирует самовыражения ребенка как злокачественное и реагирует наказанием? Где неадекватная или напуганная мать часто препятствует независимым намерениям ребенка, устанавливая чрезмерный контроль, вызывая чувство стыда и изъятие (withdrawal) аффекта? Или где, как в случае прямого насилия над детьми, родитель является открыто враждебным по отношению к ребенку и весь интерсубъективный процесс (попытка ребенка переживать психические состояния через идентификацию с психическим состоянием объекта) начинает представлять угрозу психической безопасности ребенка? Во всех этих случаях ребенок лишается разделяемого понимания, которое подкрепляет примитивную рефлексивную самость. Есть ряд решительных, но достаточно распространенных патологических стратегий, доступных ребенку в такой ситуации. Винникотт (1965) описывает развитие "ложной самости", предназначенной для ублажения объекта, но искажающей истинное отражение, чтобы защитить разрушающуюся основу бытия младенца. В других случаях (так называемые, "избегающие" личности) мы наблюдаем слияние избегающих стратегий со структурой самости и результирующее мощное торможение как самовыражения, так и агрессии.

Последующая стратегия состоит в развитии патологической деструктивности. Репрезентация всей психической жизни маленького ребенка, столкнувшегося с бесчувственным или жестоким родителем, будет очень хрупкой. В ответ на обычную фрустрацию целей возникают сигналы о потенциальном разрушении рефлексивной самости, что сопровождается невыносимой тревогой. Защитная охрана самости посредством агрессивных актов - успешная кратковременная стратегия, которая будет неадекватна серьезности угрозы и хрупкости структуры, которую она пытается защитить. Попытка ребенка защитить свою психологическую самость проваливается и происходит патологическое слияние структуры самости и защиты (агрессии). Агрессия становится неразрывно связана с самовыражением. Здесь, как мы предполагаем, лежит один из корней бесчувственной деструктивности и других опустошающих последствий для интерпсихического развития ребенка и его объектных отношений.

Мы хотели бы проиллюстрировать некоторые из этих идей докладом о ребенке, которого лечил Джорж Моран. Это был один из ряда детей с серьезными нарушениями, страдающие от диабета, которых он лечил весьма успешно²⁾ Случай иллюстрирует психоаналитический подход, сформировавшийся в центре Анны Фрейд под руководством Джоржа Морана, к лечению пациентов, серьезно больных физически. Краеугольный камень техники - это признание того, что первоначальный фокус на диабетических условиях ребенка в долговременных условиях не эффективен. Крайне важное значение имеет вовлеченность ребенка в аналитические взаимоотношения и исследования его каждодневного опыта, в частности, его страха деструкции или покинутости. Аналитик таким образом пытается понимать и интерпретировать переживание пациентом внутренней угрозы и опасности. Было обнаружено, что концентрация на значении для ребенка его физического состояния, его диабета или его опасно слабом диабетическом контроле приводит к длительным улучшениям лишь в случае пациентов с менее серьезными нарушениями (обычно меньшего возраста). Болезненное самоповреждение ребенка рассматривается в этом контексте не как метафора, которая должна быть проработана, но как индикатор более глубокого нарушения, которое должно быть подвергнуто аналитическому рассмотрению, чтобы пациент извлек пользу из аналитического опыта.

Иллюстрация случая

Через несколько дней после своего десятого дня рождения Дэвид, первый из трех детей в семье среднего класса, был обнаружен на полу школы потерявшим сознание. Он отказался съесть завтрак и пережил гипогликемический кризис. С тех пор как ему в возрасте семи лет был поставлен диагноз диабет, он госпитализировался 12 раз в связи с гипогликемией. Обращению Дэвида к психоаналитику предшествовали несколько попыток бихевиоральной терапии и два года семейной терапии. Рекомендуя его, терапевт выражал опасения на тему возможных повреждений мозга или даже смерти, связанной с этими повторяющимися эпизодами самоиндуцируемого диабетического дисбаланса. Дэвиду рекомендовали помощь в связи с его диабетическим контролем, но его насилие в отношении членов семьи, детей в школе и самого себя были столь же серьезным источником беспокойства. Гнев Дэвида часто приводил к попыткам вырвать матери все волосы; он издевался над ней, бранясь, отказываясь есть или выливая содержимое шприца в раковину. Затем, когда он выводил ее из себя и она взрывалась, Дэвид мог ответить ей ударом или пинком. Семейный терапевт с некоторым беспокойством отмечал, что даже во время сессий с семьей Дэвид мог пнуть или ударить мать за то, что она говорит о нем, а затем повиснуть всем своим весом на ней, вцепившись в волосы. Он вел себя провокационно, и это сложно было принимать, и описание его отцом как "человека с абсолютно скверным характером" казалось его аналитику точным, если не преуменьшенным.

Мать Дэвида и сама имела серьезные сложности, которые предшествовали ее проблемам с Дэвидом. Будучи нежеланным и агрессивным ребенком, она была отослана в пансион в возрасте пяти лет. Она вспоминала, что отец ее часто бил и была достаточно осведомлена об опасности отыгрывания этого, чтобы анонимно обратиться за помощью. Во взрослой жизни у нее развились проблемы навязчивостей. После рождения Дэвида, своего первого ребенка, она стала еще более проблемной. Она не могла ни кормить его, ни видеть в течение двух недель после рождения и большую часть его ранних лет оставалась на антидепрессантах. Когда Дэвиду было три года, она на короткое время была госпитализирована в психиатрическую лечебницу. Ее настоятельное стремление к порядку приводило к постоянной борьбе с Дэвидом на тему его "неряшливости" и ограничению ее свободы выходить без нее и взаимодействовать с другими детьми. У нее было много ритуалов, в частности она должна была много раз подниматься по ступенькам, пока не пройдет всю лестницу с тем, чтобы никто при этом не сказал ни слова.

Похоже, агрессия была принятой частью жизни в этом доме. В своих сражениях с Дэвидом мама "не оставалась в долгу", иногда сидела на нем, била по голове и таскала за волосы. В ее описаниях таких случаев она подчеркивала, что не было реальной опасности повредить Дэвиду, поскольку он "закрывал голову" и часто даже "одевался для сражений" в одежду с капюшоном. Отец Дэвида тоже внес свою долю в неадекватное поведение жены. Он добросовестно обеспечивал семью, но исключал себя из семейной жизни, когда возвращался с работы, оставляя жене управление тремя детьми, а себе - возможность критиковать ее за неудачные попытки адекватного воспитания. Хотя он явственно ощущал ее как могущественную и опасную, он нуждался в контрфобических попытках доказать, что "может держать ее в руках". Его поддразнивания могли привести мать Дэвида к тому, что она злобно требовала, чтобы он немедленно убирался, поскольку он никому не нужен и никто его не хочет. Такие эпизоды лишь поощряли его и дальше ее подкалывать; например, всякий раз, когда она пыталась подняться по ступенькам, он заговаривал, заставляя ее повторять весь ритуал сначала; как он признался по случаю аналитику, "особенно, когда она была почти наверху лестницы". Оба родителя объясняли неизбежность сохранения своих неудовлетворительных отношений (больше напоминавших войну, чем брак) из-за обязательств перед детьми.

Ограничение чувствительности родителей к психическому состоянию Дэвида иллюстрирует история диагностики диабета у Дэвида. Когда на седьмом году жизни он начал мочиться в кровать, они чувствовали стыд и гнев. Они описали проблему Дэвида терапевту в отсутствие самого Дэвида, которого следовало осмотреть, и взяли у терапевта рецепт, предписывающий медикаменты для лечения Дэвида от энуреза. Энурез лишь усилился. К тому же Дэвид стал бояться открытых пространств, и терапевт диагностировал Дэвида как психотика. Родители подумали что Дэвид, будучи серьезно больным физически, "разыгрывает" доктора. Дэвид был госпитализирован с обезвоживанием, с серьезным кетозом и потерей веса, ему поставили диагноз - диабет. Восприимчивость Дэвида к антагонистическим чувствам родителей к нему и их отказ воспринимать его собственные переживания привели к его агрессивному отказу принимать инъекции как от матери, так и от медсестер в течение нескольких месяцев после диагноза. Мать присоединилась к попытке Дэвида сохранить свою идентичность недиабетика удивительной практикой ждать, пока Дэвид заснет, и вводила иголку в состоянии сна. Ее действия подрывали борьбу Дэвида за самоопределение, заставляя его избегать конфронтации с реальностью, необходимой для нормальной адаптации к болезни.

Дэвид пришел на лечение и вскоре начал атаковать и провоцировать аналитика. Хотя на поверхности материал был фантастическим, не хватало спонтанности и взаимности, обычной для таких пациентов. Его фантазийная жизнь защищала его от воспоминаний и отношений и была примитивной защитой. Дэвид настаивал на игре в картинки из разрисованного картона, которую он изобрел. Игра состояла из описания чуждой цивилизации исключительных физических и интеллектуальных достоинств. Аналитик периодически интерпретировал, что это помогает Дэвиду чувствовать себя компетентным в аналитическом окружении, которое во многих отношениях ощущается как пугающее и чуждое. Такие вмешательства, однако, не могли изменить паттерн. Возможность отказа от своего хрупкого, но ригидного психического контроля была очевидно пугающей.

Один инцидент может проиллюстрировать отстраненность и отчужденность Дэвида от обычных человеческих контактов. Во время одной сессии он, необычно для себя, добровольно рассказал, что вчера подошел к группе детей и представился как "незнакомый чужак". Аналитик прокомментировал, что Дэвид чувствует себя настолько отличающимся от других детей, что боится, что аналитик не поймет его. Дэвид был озадачен и стал в смущенной манере говорить о магических мыслительных способностях его чуждой расы Кристабельянцев, в особенности об их контроле над мыслями других. Аналитик сказал, что мысли Дэвида иногда пугают его, потому что они кажутся ему такими странными и отличными от мыслей других детей. Дэвид стал очень тревожным и сказал аналитику, что он знает, что даже обычные растения могут думать, и они могут убить вас, особенно, если поймают вас в ловушку. Аналитик поинтересовался, не боится ли Дэвид того, что его поймают в ловушку обыденные мысли, которые аналитик выращивает в его голове, и что возможно он сойдет с ума. Дэвид стал агрессивным, попытался пнуть аналитика, но постепенно успокоился. Как-то раз (успешно защитив свою психическую самость) Дэвид сказал: "Я никогда не позволю Кристабельянцам проиграть".

Дэвид воспринимал своего аналитика как пугающего и потенциально жестокого. Интерпретации проекций агрессивных желаний Дэвида на аналитика очень редко были действенны в сокращении его атак, и часто его приходилось удерживать. Альтернативой атаки было отступление - он все больше уклонялся от терапии и читал комиксы, избегая взаимодействий. Когда это казалось уместным, аналитик комментировал неуверенность Дэвида относительно его идентичности, за исключением гнева и борьбы, его тайного удовольствия от физического контакта с матерью, каким бы жестоким и пугающим он ни был, его бунта против авторитета и недостатка восприятия собственной болезни, а также связи в сознании Дэвида между смертью его любимой бабушки и диагнозом ее болезни, и на многие другие темы. Однако интерпретации приводили лишь к тому, что Дэвид чувствовал себя преследуемым и вел себя оскорбительно - провозглашал, что ему нет дела до аналитика, который глуп и не понимает забот Дэвида. В ответ аналитик говорил Дэвиду о его сложностях в понимании и выражении того, что происходит в его сознании, и о том, какую ужасную беспомощность это вызывает: "Что-то внутри твоей головы тебя тревожит, а ты не можешь выразить это". Дэвид просто пожимал плечами, говорил, что его голова пуста, и погружался в комикс.

Атаки Дэвида на аналитика продолжались. Чем больше аналитик пытался устанавливать связи в сознании Дэвида, тем более враждебным или отрешенным Дэвид становился. Даже когда Дэвид ощущал некое понимание, последствия были неблагоприятными. После года в лечении была исключительно живая сессия, во время которой Дэвид признал свое переживание порабощенности матерью, диабетом и анализом, и что он ощущает это как более безопасное, чем свои убийственные желания по отношению ко всему перечисленному. Этот контакт был недолговременным. Вскоре после этого Дэвид был госпитализирован в кетотическом состоянии и после выписки стал даже более отстраненным.

Дэвид часто обвинял аналитика в том, что тот часто носит маски, как Дарт Ведер - демонический герой "Звездных войн". В другом случае он мог взглянуть на него и сказать: "В чем дело? Вы хотите неприятностей?" Помимо высвечивания присутствующего страха перед аналитиком, эти комментарии также давали аналитику ключ к пониманию того, почему так мало пользы Дэвиду приносят интерпретации более сложные, чем просто отражение его (или аналитика) текущего аффекта. Взгляд на объект не давал ему ясного понимания психического состояния объекта и приводил к тому, что воспринимались лишь жестокие ответные удары. Его ощущение себя как ментальной единицы было установлено настолько слабо, что он не мог себе представить аналитика, как человека, пытающегося понять его психическую жизнь. У Дэвида были навязчивые фантазии чуждых существ, неподвластных аффектам и одержимых деструктивными психическими силами, армии рабов Демонов со смертельными лазерами, убивающими растениями, безголовыми драконами и т.д. Это можно понимать, как представление о самости и объекте, в которых значимый эмоциональный опыт заменен бессмысленной агрессией.

Похоже, что Дэвид демонстрировал необычную форму интенсивного сопротивления: он не мог переносить, что аналитик о нем думает. Дэвид пытался защитить свою психическую самость от мыслей аналитика подобно тому, как он пытался вычеркнуть отвержение матери во время долгих лет ее депрессии или позже ее активной враждебности. В его истории невозможно было обнаружить период реальной согласованности хотя бы с одним из родителей, который мог бы помочь Дэвиду распознавать свои собственные состояния осознания или состояния других и переживать взаимные чувства иные, чем агрессия. Его неистовые атаки на аналитика и на аналитический процесс можно рассматривать как усилия зачеркнуть реальность интереса и инсайта аналитика и сохранить иллюзию взаимного недостатка заботы. Когда казалось, что реальность угрожает психологической самости Дэвида, его агрессия с готовностью обращалась против реальности, принимая, по видимости, психотический характер.

Просто интерпретировать это состояние дел не было полезным для Дэвида. Такие случаи напоминают нам, что техника интерпретации конфликта имеет серьезные ограничения для многих пациентов. Что терапевт должен делать, когда психическая способность пациента не может ассимилировать предсознательное психическое содержание? Настойчивость в интерпретациях кажется пациенту явным оскорблением или недостатком эмпатии. Техника должна быть изменена применительно к психическим способностям ребенка.

В этом отношении аналитик Дэвида был изобретателен: на втором году терапии спонтанно появилась игра, которая заключалась в том, что Дэвид и его аналитик делали заметки: "Что я думаю, ты думаешь, я думаю о тебе сегодня". Дэвид проявлял желание повторять эту игру день за днем в течение месяцев. Он все чаще просил повторять ее, когда во время сессии у него повышалась тревога. Приняв от Дэвида этот ключ, аналитик сфокусировался на прояснении психического состояния в переносе, как сознательного, так и предсознательного, в большей степени, чем на предложении формулировок отвергаемых чувств Дэвида относительно его прошлых и настоящих взаимоотношений.

На одной из сессий аналитик и Дэвид играли в "теннис на столе". Дэвид выиграл и проявил вину и тревогу, которую он часто испытывал в таких ситуациях; он стал очень возбужден, начал кидаться на кушетку, выкрикивая имена теннисных звезд. Аналитик сказал: "Мне интересно, не думаешь ли ты, что я был бы менее разочарован, если бы я знал, что у меня выиграл великий игрок в теннис, и тогда тебе не надо было бы чувствовать такое неудобство". Вместо ответа Дэвид встал на кушетку и ударил аналитика ракеткой. Аналитик уклонился от удара, но не удержал Дэвида. Через несколько мгновений Дэвид закричал: "Вы не знаете меня!" Аналитик ответил: "Ты не хочешь, чтобы я узнавал тебя, потому что тогда мне может не понравиться то, каким большим и сильным ты себя чувствуешь". Дэвид стал вертеться на пятках до тех пор, пока у него не закружилась голова, и он рухнул на пол. Затем он сказал, что у него болит голова, намекая на то, что есть опасность гипогликемии. Аналитик предположил, что Дэвид симулирует головную боль, чтобы одновременно проверить аналитика и отомстить ему.

Осмысляя то смятение, которое он чувствовал в связи с возможной потребностью Дэвида в немедленном питании, аналитик сказал: "Человек чувствует себя очень беспомощным, когда он не знает в действительности, как чувствует себя другой; но еще хуже, если человек не знает, как он сам себя чувствует. Я думаю, ты чувствуешь себя очень испуганным в связи с тем, что если ты станешь большим и сильным, я больше не буду хотеть помогать тебе и оставлю тебя умирать". Дэвид, не говорил ни слова, высыпал содержимое своей коробки на ковер. Затем он начал собирать все обратно так небрежно, что для трети его кусочков не осталось места. Прежде чем аналитик мог что-либо сказать, Дэвид огрызнулся: "Почему бы вам не заткнуться!" Аналитик просто ответил: "Когда ты на меня кричишь, я думаю, ты надеешься избавиться от всех этих мыслей и чувств, с которыми, как тебе кажется, мы не сможем справиться".

Дэвид впервые взглянул на аналитика в дружелюбной манере и предложил игру "Я думаю, ты думаешь". Он написал в качестве первого ответа "Испуган" о том, что аналитик думает о мыслях Дэвида, и затем добавил "Потерян". Аналитик подтвердил, что он думает, что Дэвид испугался, когда выиграл игру, поскольку он чувствует, что его успех может разрушить аналитика, и что Дэвид чувствует себя потерянным.

В этом взаимодействии аналитик избегал обращаться к усиливавшимся провокационным атакам Дэвида на его тело и позже (посредством крика) на его аналитическую идентичность. Вместо этого он последовательно оперировал с агрессией Дэвида как с защитой против тревожности, которую вызвал в нем близкий психический контакт. Он обходил удары Дэвида, но удерживал аналитическую позицию, периодически фокусируясь на конфликтном психическом состоянии Дэвида. Постепенно Дэвид стал более подготовлен к наблюдению страхов, мыслей, желаний в самом себе и в аналитике. На третьем году лечения Дэвида всплыл его ужас быть воспринятым в качестве "плохого", и его неспровоцированные чрезмерно агрессивные поступки были распознаны, как направленные преимущественно на те объекты, которые, как он ощущал, негативно его воспринимали. Похоже, что атакуя этих индивидов, он мог временно избавиться от плохих отражений, которые угрожали подавить его.

Это поможет проиллюстрировать один эпизод из четвертого года анализа. Дэвид был зол на аналитика, поскольку он заключил, что аналитик предложил отправить его в пансион, хотя в действительности это предложение исходило от терапевта. Он появился на сессию в гневе и сильно ударил ногой мяч, который покатился по комнате, стукнувшись о небольшой столик с тяжелым, крупным растением на нем, и гневно заговорил о различных людях, которые могли рекомендовать ему поехать в пансион. Аналитик быстро отнес злость Дэвида на свой счет, предположив, что Дэвид чувствует себя преданным и думает ударить ногой аналитика, подобно тому, как он сам чувствует пинки со стороны различных людей, которые, как предполагалось, должны бы заботиться о нем. Дэвид закричал, что он ненавидит аналитика и аналитик все это время притворялся, когда говорил на сессиях, что, по его мнению, Дэвид чувствует. Дэвид добавил, что синяк на его лице несколько недель назад, по поводу которого отказался тогда что-либо говорить, поставила ему мать. Аналитик сказал, что он понимает чувства Дэвида, который не может быть больше уверен, что аналитик не притворяется или не повредит ему, как это сделала мать. Аналитик попробовал добавить, что Дэвид чувствует себя униженным и стыдящимся своего доверия, которым злоупотребили, но Дэвид ушел с сессии, не сказав "до свидания". Дэвид пришел на следующую сессию все еще сердитым и на этот раз стал говорить о своих планах закончить лечение. Аналитик прокомментировал, что для Дэвида невозможно его простить. Дэвид вдруг рассказал сновидение, что было необычно для него. Это сновидение возвращало чуждые существа ранних лет анализа. Идет шутливая дуэль Демона и Кристабильянца. Кристабильянец делает выпад и нечаянно отрубает левую руку Демона. Затем Кристабильянец убивает Демона, ударяя его снова и снова, и продолжает это долгое время после того, как Демон уже мертв. Дэвид пояснил, что раненый Демон имел "странный взгляд", обладающий ужасной силой. Этот взгляд сказал Кристабильянцу, что Демона нужно уничтожить. Аналитик предположил, что во время их споров в прошлый раз, Дэвид подумал, что он ранил аналитика и почувствовал себя так ужасно, что необходимо стало "завершить начатое дело".

Дэвид прослушал это и отметил, что Демон был похож на мистера Спока, который не должен иметь никаких чувств. Затем он похвалил солнцезащитные очки аналитика, лежащие на столе, и сказал: "Когда я смотрел на вас вчера, вы выглядели таким печальным". Аналитик сказал: "Пока ты думал обо мне, как о мистере Споке, ты чувствовал себя в безопасности. Вчера ты увидел, что у меня тоже есть чувства; сегодня ты предпочел бы видеть меня в солнцезащитных очках, чтобы не видеть, как я смотрю на тебя с упреком". Дэвид был явственно расстроен комментариями аналитика. Он спросил, не случалось ли аналитику кого-нибудь ударить. Вместо того, чтобы прямо ответить на вопрос, аналитик сказал: "Я думаю, тебе хотелось бы знать, знаю ли я, как ужасно чувствовать, что ты нанес кому-то вред?" Дэвид, поколебавшись, рассказал первую версию той истории, которую он переживал много раз. Он пытался вспомнить, как его мать была в госпитале. Когда мать вернулась, он слышал ее разговор о "ребенке, который не может выйти" и понял ее слова так, что она не сможет снова забеременеть из-за того, что Дэвид повредил ей. Было бы неверно придавать слишком большой значение этой единичной фантазии или травме, хотя она часто всплывала в лечении Дэвида, она скорее была похожа на прикрытие для множественных, возможно, гораздо более травматических событий в довербальный период. Его утверждающийся (assertive) темперамент в сочетании с хрупким характером матери, возможно, часто вынуждали ее к чрезмерному контролю за его самовыражением посредством "странного и обвиняющего взгляда". Мать часто обвиняла и пристыжала его, что наряду с изъятием аффекта превращали психический контакт с ней в болезненное психическое переживание и замедлить рост рефлексивной самости Дэвида.

Аналитическая работа над избеганием Дэвидом признания мыслей и чувств и его тревоги быть пристыженным, помогли ему установить диабетический контроль и посещать школу. Его лечение, продолжавшееся четыре года, было успешно в постепенном снижении частоты и интенсивности деструктивных взрывов и прекращении его намеренного самоповреждения. Однако, его объектные отношения оставались ограниченными, и его сексуальность на момент последней встречи еще не была нормальной.

Обсуждение

Ясно, что этиология такого состояния как у Дэвида является сложной, но мы считаем, что она может быть частично понятой благодаря исследованию функции агрессивности Дэвида. Мы согласны с Дэвидсоном (1983), что познание собственного психического мира - это процесс ознакомления с психикой другого. Понимание собственных поступков и действий объекта как обусловленных психикой (чувствами, желаниями, установками, убеждениями) зависит от наблюдения за другим. Рефлексивная самость развивается через продолжающийся процесс ежемоментных первичных идентификаций. Они позволяют расти представлению о психическом состоянии другого, которое может затем быть обобщено и детализировано, чтобы включить похожие состояния в самость. Мы рассматриваем это, как чрезвычайно быстрый, но продолжающийся процесс, действующий с младенчества, который приводит к примитивному, но стабильному представлению о психической самости на втором году жизни.

Анализ Дэвида демонстрирует сложную ситуацию, с которой сталкивается ребенок, если первичные мысли и чувства объекта выходят за пределы нормального диапазона переживаний. Процесс идентификации с психическим состоянием объекта прерывается, вызывая неудовольствие, что может привести к глубоким ограничениям, встроенным в психическое функционирование ребенка. Недостаток понимания со стороны родителей во время раннего детства, похоже, замедлил развитие у Дэвида способности к пониманию психического состояний у себя и других. Для Дэвида было небезопасно думать о мыслях матери о нем, поскольку эти мысли слишком явственно включали в себя ее восприятие его как плохого или опасного и, возможно, желание действительно повредить ему. Защитная функция его агрессии была обращена против психических процессов (репрезентаций убеждений и желаний в психике родителей и своем собственном внутреннем мире), которые он находил чересчур угрожающими.

Ребенок, первичный объект которого является одновременно агрессивным и поврежденным, сталкивается с непреодолимым препятствием в развитии: интенсификация защитной агрессии приводит к патологии самости и невозможности переносить собственную деструктивность из-за воспринимаемой хрупкости объекта. Отец Дэвида был слишком отстраненным и агрессивным, чтобы представлять собой альтернативный объект для идентификации. Это сочетание восприятий объекта как хрупкого и опасного одновременно ограничивает возможность ребенка интернализировать рефлексивную и интенциональную позицию. Отсутствие такой позиции далее снижает способность ребенка контейнировать собственную агрессию. Отсутствие беспокойства за объект, изначально являющееся результатом потребности Дэвида вычеркнуть восприятие чувств и мыслей родителей, отчасти объясняет его удивительную жестокость. Репрезентация объекта лишается осмысленности, и жестокие действия совершаются в мире, который переживается как живой, но не человеческий. Было бы неправильно рассматривать позицию Дэвида как садистическую, поскольку садизм включает в себя распознавание поврежденного объекта. Бессмысленная деструктивность вызвана более ранней потребностью вычеркнуть рефлексивную часть объекта, чему способствует недоразвитие и искажение рефлексивной составляющей репрезентации самости. Несдерживаемый рефлексивной способностью Дэвид был жесток к аналитику и злобен со своей матери.

Пациенты, рефлексивная способность которых была ограничена таким образом, подвергаются серьезной опасности, если нарушение их развития сосуществует с серьезным физическим расстройством. Часть защитного торможения психической функции Дэвида включала в себя снижение его осведомленности о своем физическом состоянии. В отсутствие адекватной рефлексивной способности дорефлексивная или физическая самость заменяет психические функции - тело вместо психики может отражать переживания и таким образом будет наполнено мыслями и чувствами. Поскольку рефлексия мыслей может обеспечить контейнирование угрожающих переживаний через психическое представление, то для таких пациентов тело обеспечивает своего рода сдерживание мыслей и чувств, которые индивид не может психически представить и таким образом осмыслить. Намеренный срыв режима Дэвидом был смертельно опасной альтернативой его невыносимого ощущения сумасшествия, которое вырабатывалось в его переживании матери. Его бесцеремонное обращение со своим физическим здоровьем может также пониматься как следствие нарушения развития; его примитивная рефлексивная самость не видела, что смерть тела приводит к смерти психической самости. Диабетический контроль Дэвида улучшился и в действительности нормализовался вместе с развитием рефлексивной способности.

Проблемы Дэвида, однако, лежат глубже, чем торможение психических процессов, служащих его рефлексивной самости. Крушение защитного барьера, который создавала его здоровая агрессия, привело непосредственно к слиянию хрупкой структуры самости с этим защитным процессом. Его агрессивные стратегии приняли на себя роль интеграции самости, которую в нормальных ситуациях выполняет разделяемое интерсубъективное понимание. Его диапазон эмоциональных переживаний был глубоко ограничен его ужасом перед спонтанным мыслями и чувствами, представляющим страх потери контроля и сумасшествия; парадоксально, но только агрессия обеспечивала его ощущением контейнирования и безопасности. Агрессивная позиция Дэвида больше не являлась щитом, который может подниматься и опускаться по необходимости, но стала частью его переживания самого себя и его стремления к самовыражению, автономии и управлению окружением. Для внешнего наблюдателя агрессия Дэвида казалась частой, бессмысленной и доминирующей в его взаимодействиях. В действительности, его агрессия активизировалась большим количеством случаев, когда его ощущение самости требовало усиления под угрозой чувств и мыслей внутри него самого или в других, которые он был не способен обдумать. Слияние самовыражения с агрессией снизило способность Дэвида вступать в отношения с другими без насилия и деструктивности.