Теперь, находясь в совершенно безнадежном положении, я ощутил на себе то, что внушил мне однажды мастер Мальрубиус: надежда есть физиологический процесс, не зависящий от реалий внешней среды. Я был молод, я получал достаточно пищи и вволю спал, и потому – надеялся. Вновь и вновь, засыпая и просыпаясь, я мечтал о том, что в самый последний миг Водалус явится мне на выручку – и не один, как в тот раз в некрополе, но во главе армии, которая сметет с лица Урса тысячелетнюю гниль и снова сделает нас повелителями звезд. Мне часто казалось, будто из коридора доносится грохот шагов этой армии, а порой я даже подносил свечу к дверному окошку, так как думал, что видел там, за дверью, лицо Водалуса.
Я, как уже было сказано, не сомневался, что буду казнен. Больше всего в те дни мои мысли были заняты тем, как именно это произойдет. Я был обучен всем премудростям палаческого искусства и теперь оценивал способы казни – иногда один за другим, в том порядке, в каком их нам преподавали, иногда же – все вкупе, словно впервые открывая для себя сущность боли. Жить день за Днем в камере под землей и думать о муках – мучительно само по себе.
На одиннадцатый день меня вызвали к мастеру Палаэмону. Я снова увидел яркий солнечный свет и вдохнул воздух, напоенный влагой, принесенной ветром, предвещающим скорую весну. Но – чего стоило мне пройти мимо распахнутых дверей башни и увидеть сквозь нее ворота в стене, возле которых мирно почивал в кресле брат привратник!
Кабинет мастера Палаэмона показался мне огромным и бесконечно – словно все заполнявшие его пыльные книги и бумаги были моими собственными – дорогим. Мастер попросил меня сесть. Он был без маски и казался гораздо более старым, чем раньше.
|
|
– Мы с мастером Гурло обсудили твой поступок, – сказал он. – Пришлось посвятить в происшедшее также и подмастерьев и даже учеников. Им лучше знать правду. Большинство сошлось на том, что ты заслуживаешь смерти.
Он сделал паузу, ожидая, что я отвечу на это, но я молчал.
– Однако многие высказывались и в твою защиту. Некоторые подмастерья в частных беседах со мной и с мастером Гурло настаивали на том, чтобы тебе было позволено умереть без боли.
Уж не знаю, отчего, но мне вдруг показалось необычайно важным, сколько нашлось таких, кто выступил в мою защиту, и я спросил об этом.
– Более чем двое, и более чем трое. Точное количество не имеет значения. Или ты не думаешь, что заслужил смерть в муках?
– Я желал бы казни на «Революционизаторе», – сказал я, надеясь, что, если попрошу о такой смерти как о снисхождении, мне будет отказано.
– Да, пожалуй, это подошло бы. Но…
Он снова сделал паузу. Мгновения тишины тянулись бесконечно долго. Первая бронзовая муха нового лета, жужжа, билась о стекло иллюминатора. Хотелось и прихлопнуть ее, и, поймав, отпустить на свободу, и заорать на мастера Палаэмона, чтобы он продолжал, и даже убежать прочь из его кабинета; но ничего этого я сделать не мог. Вместо этого я опустился в старое деревянное кресло возле его стола, чувствуя, что уже мертв, хотя смерть еще впереди.
– Понимаешь ли, мы не можем казнить тебя. Тяжеленько мне было убедить в этом Гурло, и все же это – так. Убей мы тебя без суда, окажемся не лучше, чем ты – ты обманул нас, а мы в этом случае обманем закон. Инквизитор, безусловно, объявил бы это убийством, и на репутацию гильдии легло бы несмываемое пятно.
|
|
Он снова умолк, ожидая, что я скажу, и я заговорил:
– Но за то, что я сделал…
– Да. Приговор был бы совершенно справедлив. Однако мы не имеем законного права своевластно лишать тебя жизни. Обладатели этого права охраняют свои прерогативы ревностно. Обратись мы к ним – вердикт был бы однозначен, но дело получило бы нежелательную для гильдии огласку. Наш кредит доверия был бы исчерпан раз и навсегда, что повлекло бы за собой строгий сторонний надзор над делами гильдии. Хотелось бы тебе, Северьян, чтобы наших пациентов стерегли солдаты?
Перед внутренним взором моим внезапно встало то же видение, что и тогда, под водой, когда я едва не утонул. Как и в тот раз, оно влекло к себе – мрачно и неодолимо.
– Скорее я предпочел бы расстаться с жизнью добровольно, – ответил я.
– Отплыть подальше от берега, где никто не придет на помощь, и утонуть.
Тень горькой улыбки мелькнула на морщинистом лице мастера.
– Я рад тому, что никто, кроме меня, не слышал твоего предложения. Мастер Гурло был бы слишком уж рад отметить, что до наступления купального сезона придется ждать не менее месяца, иначе происшествие вызовет толки.
– Но я говорю совершенно искренне! Да, я хочу умереть безболезненно – но именно умереть, а вовсе не оттянуть гибель!
– Твое предложение неприемлемо, даже если бы лето уже было в самом разгаре. Инквизитор все равно мог бы решить, что мы причастны к твоей смерти. Поэтому мы – к твоему счастью – сошлись на решении менее радикальном. Известно ли тебе, как обстоят дела с нашим ремеслом в провинции? Я покачал головой.
|
|
– Там оно в полном упадке. Нигде, кроме Нессуса – кроме нашей Цитадели, – нет отделений гильдии. В провинциальных селениях имеется разве что казначей, лишающий приговоренных жизни тем способом, какой назначают местные судьи. Человека этого неизменно боятся и ненавидят. Понимаешь?
– Эта должность слишком высока для меня, – отвечал я.
Это было сказано от чистого сердца – в тот миг я презирал самого себя гораздо больше, чем гильдию. С тех пор я часто вспоминал эти слова, хотя они были моими собственными, – и, будь даже я в беде, становилось как‑то полегче.
– На свете есть город под названием Траке. Траке, Град Без Окон. Их архон – он зовется Абдиесом – прислал официальное прошение в Обитель Абсолюта. Там гофмаршал переслал его кастеляну, а тот уж вручил мне. Траксу настоятельно необходим человек на ту должность, которую я описал. Ранее там просто миловали кого‑нибудь из приговоренных при условии, что он возьмется за эту работу. Теперь же провинция насквозь пропитана ядом измены, и местные власти решили отказаться от своей обычной практики, так как названная должность предполагает определенную степень доверия.
– Понимаю, – сказал я.
– В прежние времена члены гильдии уже дважды отправлялись в удаленные селения, однако были ли их случаи подобны твоему – хроники о том умалчивают. Как бы там ни было, прецедент был создан, и это – выход из сложившегося на сегодняшний день неприятного положения. Ты отправишься в Траке, Северьян. Я приготовил рекомендательное письмо к архону и его советникам. В нем сказано, что ты весьма искушен в нашем ремесле – для подобного городишки это не будет преувеличением.
Я уже успел смириться с тем, что натворил, но, сидя перед мастером Палаэмоном и старательно изображая подмастерье, единственное желание которого – повиноваться воле старших, вдруг ощутил новый прилив жгучего стыда. Стыд этот был не так силен, как прежний, причиной коему послужило бесчестье, причиненное мною гильдии, однако жег он даже больнее, ибо я еще не привык к нему, в отличие от того, первого. Я был рад тому, что ухожу – ноги мои уже предвкушали ласку мягкой зеленой травы, глаза – красу незнакомых пейзажей, а легкие – новый, чистый воздух далеких, безлюдных земель. Я спросил, где находится Траке.
– Вниз по Гьоллу, – ответил мастер Палаэмон. – На морском побережье. – Тут он осекся, как часто случается со старыми людьми. – Нет‑нет; что я говорю… Вверх по Гьоллу, конечно же.
Сотни лиг морских волн, песчаный берег и протяжный крик морских птиц, на миг представившиеся мне при первых словах мастера, поблекли и исчезли. Мастер Палаэмон извлек из шкафа карту, развернул ее передо мной и сам склонился к ней так, что линзы, без помощи которых он вовсе ничего не разобрал бы, едва не касались пергамента.
– Вот, – сказал он, указывая на точку возле устья небольшой речки, у нижних ее порогов. – Имея деньги, можно было бы нанять лодку. Но тебе, в силу своего положения, придется идти пешком.
– Понятно, – ответил я.
Нет, я не забыл о золотой монете, данной мне Водалусом и надежно припрятанной, однако хорошо понимал, что не могу воспользоваться благами, которые можно оплатить ею. Волею гильдии я должен покинуть Цитадель, имея в кармане не больше, чем обычный молодой подмастерье. Ради чести и славы гильдии я был должен идти пешком.
Но понимал я и то, что это несправедливо. Не видя той женщины с прекрасным, совершенным лицом, не заработав этой монеты, я, скорее всего, ни за что не принес бы Текле нож и сохранил бы свое место в гильдии. В каком‑то смысле я продал за эту монету свою собственную жизнь…
Что ж, хорошо. Старая жизнь – позади…
– Северьян! – воскликнул мастер Палаэмон. – Ты меня не слушаешь. В классе ты никогда не отличался невниманием.
– Прости меня, мастер. У меня столько разного в мыслях…
– Несомненно. – В первый раз за время нашей беседы он действительно улыбнулся и на миг снова стал старым мастером Палаэмоном моего детства. – Однако же ты пропустил такой хороший совет на дорогу! Придется тебе идти без него… хотя ты все равно тут же забыл бы все. О дорогах тебе известно?
– Я знаю, что ими запрещено пользоваться. Ничего более.
– Дороги закрыл автарх Марутас – еще во времена моей юности. Движение способствует бунту… К тому же он хотел, чтобы товары ввозились и вывозились из города по реке – так легче облагать торговцев налогом. С тех пор этот закон остается в силе, и, как я слыхал, через каждые пятьдесят лиг установлены редуты. Но все же дороги сохранились. Говорят, кое‑кто пользуется ими по ночам, несмотря на весьма плачевное их состояние.
– Понятно… Дорогой – закрыта она или нет – идти все же легче, чем по бездорожью.
– Сомневаюсь в этом. Я лишь пытался предостеречь тебя от соблазна. Дороги патрулируются уланами, имеющими приказ убивать всех нарушителей. Обладая вдобавок правом на все имущество последних, они вряд ли очень уж склонны выслушивать оправдания.
– Я понимаю, – сказал я, гадая про себя, откуда мастер Палаэмон так много знает о путешествиях.
– Вот и хорошо. Полдня уже прошло; если хочешь, можешь переночевать в гильдии и отправиться в путь завтра поутру.
– Переночевать в камере?
Мастер Палаэмон кивнул. Я отлично понимал, что он едва может разглядеть мое лицо, и все же чувствовал, что он каким‑то образом внимательно изучает меня.
– Тогда я уйду сейчас.
Я изо всех сил старался вспомнить, что нужно сделать, прежде чем навсегда покинуть нашу башню. В голову ничего не приходило, однако что‑то, несомненно, сделать следовало.
– У меня есть стража на сборы? По истечении этого времени я уйду.
– Да, это время я легко могу даровать тебе. Но перед уходом вернись сюда – я хочу дать тебе кое‑что. Хорошо?
– Конечно, мастер.
– И будь осторожен, Северьян. В гильдии много твоих друзей, но есть и другие, считающие, что ты обманул наше доверие и не заслуживаешь ничего, кроме мучительной смерти.
– Благодарю тебя, мастер, – ответил я. – Эти, последние, правы.
Скудные мои пожитки уже лежали в камере. Увязав их в узел, я обнаружил, что тот вышел совсем маленьким, и его легко можно спрятать в висевшую на моем поясе ташку. Движимый любовью и сожалением о случившемся, я спустился к камере Теклы.
Камера еще пустовала. Кровь была отмыта, но на металлическом полу темнело большое пятно кроваво‑красной ржавчины. Платья ее и косметика исчезли, но те четыре книги, принесенные мной год назад, лежали на столике вместе с прочими. Я не смог одолеть соблазна взять одну – в библиотеке их столько, что одного‑единственного томика ни за что не хватятся. Рука моя сама собой потянулась к книгам, но тут я понял, что не знаю, какую из них выбрать. Книга о геральдике была самой красивой, но слишком большой, чтобы брать с собою в дальнюю дорогу. Книга о теологии была самой маленькой – но и та, в коричневом переплете, ненамного больше… В конце концов ее я и выбрал, предпочтя теологии сказания исчезнувших миров.
После этого я взобрался на самый верх башни – мимо складов, к артиллерийской площадке, где осадные орудия покоились в колыбелях из чистой энергии, и еще выше, в зал со стеклянной крышей, серыми экранами и креслами странной формы, и дальше, по узкому трапу, пока не выбрался, распугав черных дроздов, испятнавших небо, на самую крышу.
Я встал у флагштока – так, что наш стяг цвета сажи трепетал на ветру над самой головой. Отсюда Старое Под ворье казалось крохотным и тесным, однако бесконечно, по‑домашнему уютным. Брешь в стене была гораздо больше, чем обычно, но Красная и Медвежья башни все так же гордо и непоколебимо высились справа и слева от нее. Башня ведьм, ближайшая к нашей, была темна, стройна и высока; порыв ветра донес до моих ушей их дикий хохот, и я вновь ощутил старый страх перед ними, хотя мы, палачи, всегда состояли в самых дружественных отношениях с сестрами нашими, ведьмами.
За стеной отлого спускался к Гьоллу, чьи воды местами поблескивали меж полуразрушенных зданий на берегу, огромный некрополь. Круглый купол караван‑сарая казался отсюда не больше булыжника, а окружавшие его городские кварталы – лишь россыпью разноцветного песка, разметанного стопой мастера‑палача.
Я увидел каик под вздувшимся парусом, с высоким. острым носом и кормой, плывший на юг, вниз по течению, и в мыслях невольно понесся следом за ним – к болотистой дельте Гьолла, к сверкающим айсбергам моря, где огромный зверь Абайя, в доледниковые дни принесенный волнами с дальних берегов вселенной, нежится «донном иле, пока не придет для него и всего его рода пора пожрать континенты.
Затем я оставил мысли о юге и его скованных льдами морях и повернулся к северу, к горам вверх по реке. Я долго смотрел в ту сторону (уж не знаю, как долго, однако солнце к тому моменту, когда я вновь обратил на него внимание, заметно сместилось к закату). Горы видны были лишь моему мысленному взору; везде, куда достигал взгляд, лежал город – миллионы и миллионы крыш. К тому же обзор наполовину закрывала серебристая громада Башни Величия и окружающие ее шпили. Но мне не было дела до них – их я почти и не замечал: где‑то там, на севере, была Обитель Абсолюта, и пороги, и Траке, Град Без Окон, просторные пампасы, непроходимые леса и гнилые джунгли, словно пояс охватившие мир.
Так я стоял, представляя себе все это, пока совсем не ошалел от богатства красок, а после спустился к мастеру Далаэмону и сказал, что готов.
Глава 14
«Терминус Эст»
– Я приготовил тебе подарок, – сказал мастер Палаэмон. – Учитывая твою молодость и силу, ты вряд ли сочтешь его слишком тяжелым.
– Но я не заслужил никаких подарков.
– Воистину. Однако ты должен помнить, что дар заслуженный есть не дар, но плата. Истинными являются лишь дары, подобные тому, какой ты получишь сейчас. Я не могу простить содеянного тобой, но и не могу забыть, каким ты был до этого. У меня не было лучшего ученика с тех самых пор, как мастер Гурло был возвышен до подмастерья. – Он поднялся и проковылял в свой альков. – О, он еще не слишком тяжел и для меня!
Мастер держал в руках нечто – предмет был таким темным, что тень полностью скрадывала его.
– Позволь помочь тебе, мастер, – сказал я.
– Не стоит, не стоит… Легок на подъем, а в ударе – тяжел, как и надлежит хорошему инструменту…
Он положил на стол черный ящик длиною с хороший гроб, но гораздо более узкий. Серебряные застежки его зазвенели, точно колокольчики.
– Ларец останется у меня – тебе в дороге он будет только помехой. Ты же возьми клинок, ножны для защиты от непогоды и перевязь.
Прежде чем я окончательно понял, что дал мне мастер, меч очутился в моих руках. Ножны из атласной человеческой кожи скрывали его почти по самую головку эфеса. Я снял их (они оказались мягкими, точно перчатка) и увидел клинок.
Не стоит утомлять вас долгим перечнем его красот и достоинств – чтобы постичь их, такой меч нужно видеть собственными глазами и держать в собственных руках. Клинок его, длиною в эль, был прямым, без колющего острия, каким и положено быть клинку палаческого меча. Обе режущие кромки могли разделить надвое волос: уже в пяди от массивной серебряной гарды, украшенной изображениями двух человеческих голов. Рукоять в две пяди длиной была сделана из оникса, перевитого серебряной лентой, и увенчана крупным опалом. Украшен меч был богато, впрочем – без надобности, ибо украшения лишь придают привлекательность и значимость тем вещам, которые, не будь украшены, лишились бы таковых качеств. Вдоль клинка тянулась выполненная прекрасной, затейливой вязью надпись: Terminus Est. После визита в Атриум Времени я поднаторел в древних языках достаточно, чтобы понять значение этих слов – «Се Есть Черта Разделяющая».
– Он отлично наточен, ручаюсь, – сказал мастер Палаэмон, заметив, как я пробую пальцем режущую кромку. – И во имя тех, кто отдан в твои руки, держи его хорошо наточенным всегда. Вопрос лишь в том, не слишком ли он тяжел для тебя. Подними, посмотрим.
Взяв «Терминус Эст», так же как и тот фальшивый меч на церемонии моего возвышения, я осторожно, чтобы не зацепить потолок, поднял его над головой и едва не выпустил – я словно бы держал в руках змею.
– Не трудно?
– Нет, мастер. Но меч шевельнулся, когда я подняв его.
– В клинке его высверлен канал, по которому струится гидраргирум – сей металл тяжелее железа, но может течь, подобно воде. Баланс, таким образом, смещается к рукояти при подъеме и к кончику лезвия – при опускании. Тебе частенько придется ожидать завершения последней молитвы или же взмаха руки инквизитора, но меч не должен дрожать или колебаться… Впрочем, все это ты уже знаешь. Не тебя учить уважению к такому инструменту. Да будет Мойра благосклонна к тебе, Северьян.
Вынув из кармашка в ножнах точильный камень, я бросил его в ташку, туда же положил письмо к архону Тракса, завернутое в кусок промасленного шелка, и покинул кабинет.
С широким клинком за левым плечом я вышел в обдуваемый ветром некрополь. Часовые у нижних ворот на берегу реки выпустили меня без звука, только долго пялились вслед. Я зашагал узкими улочками в сторону Бичевника – большой улицы, тянущейся вдоль берега Гьолла.
А теперь пришло время написать о том, чего я стыжусь до сих пор, даже после всего происшедшего. Стражи этого вечера были счастливейшими в моей жизни. Старая ненависть к гильдии исчезла без следа. Осталась лишь любовь к ней – к мастеру Палаэмону, к братьям моим, подмастерьям, и даже к ученикам; к традициям ее и обычаям… Любовь эта никогда не умирала во мне, но я покинул – а перед тем обесчестил – все, что любил.
Мне бы заплакать – но нет. Я не шел, я точно парил в воздухе, и впечатление еще усиливалось оттого, что встречный ветер раздувал полы плаща, словно крылья. Нам запрещено улыбаться в присутствии кого бы то ни было, кроме наших мастеров, братьев, пациентов и учеников. Надевать маску не хотелось – вместо этого я натянул капюшон и склонил пониже голову – так, чтобы встречные не видели моего лица. Я думал, что буду убит по дороге, – и ошибался. Думал, будто никогда больше не вернусь в Цитадель и не увижу нашей башни, но ошибался и в этом. Со счастливой улыбкой думал я о том, что впереди меня ждет множество дней, подобных этому, – но и тут был не прав.
По незнанию своему я полагал, будто еще до темноты успею оставить город позади и переночую в относительной безопасности под каким‑нибудь деревом. На деле же вышло, что, когда западный горизонт, поднимаясь, начал закрывать солнце, я едва‑едва миновал самые древние и бедные кварталы. Проситься на ночлег в трущобах вдоль Бичевника или попробовать прикорнуть где‑нибудь в закоулке было равносильно самоубийству. Посему я шел и шел вперед под яркими звездами в дочиста выметенном ветром небе. Встречные не узнавали во мне палача; для них я был просто мрачновато одетым путником с темной патериссой на плече.
* * *
Время от времени по глади задохнувшейся в водорослях воды мимо меня скользили лодки, и ветер приносил с собой скрип уключин и хлопанье парусов. На лодках победнее не было ни единого огонька, и выглядели они лишь немногим лучше обычного плавника, но несколько раз на глаза мне попались богатые таламегии с носовыми и кормовыми огнями. Эти, страшась нападения, держались по центру фарватера, подальше от берегов, однако пение гребцов далеко разносилось над водой:
Вдарь, братцы, вдарь!
Теченье против нас, Вдарь, братцы, вдарь, Однако ж Бог за нас!
Вдарь, братцы, вдарь!
И ветер против нас, Вдарь, братцы, вдарь, Однако ж Бог за нас!
И так далее. И даже когда огни удалялись более чем на лигу вверх по течению, песня, несомая ветром, все еще была слышна. Позже я увидел собственными глазами, как гребцы в момент рефрена делают мощный гребок, а на прочие строки поднимают весла для замаха и так гребут стражу за стражей.
Я шел и шел. Мне уже чудилось, что вот‑вот должен наступить новый день, и тут впереди показалась цепочка огней, протянувшаяся от берега к берегу, явно не имевших ничего общего с лодками. Это был мост. После долгих блужданий впотьмах я поднялся на него по выщербленной лестнице – и тут же почувствовал себя актером на незнакомой, непривычной сцене.
Мост был ярко освещен – здесь было столь же светло, сколь темно внизу, на Бичевнике. Через каждые десять шагов стояли столбики со светильниками, а через каждую сотню – сторожевые башенки, окна караулок которых сверкали в ночи праздничным фейерверком. По мостовой грохотали кареты с собственными фонариками, и почти каждый из толпившихся на мосту пешеходов нес с собою свет либо имел при себе мальчишку‑факельщика. Бесчисленные торговцы наперебой расхваливали свои товары, разложенные на висевших на их шеях лотках, иноземцы лопотали на своих грубых наречиях, нищие выставляли напоказ свои увечья, немилосердно терзали (блажолеты и офиклеиды и украдкой щипали завернутых в тряпье младенцев, отчего те громко вопили.
Признаюсь, все это было ужасно интересно, и только воспитание не давало мне остановиться посреди мостовой с разинутым ртом. Надвинув капюшон еще ниже и глядя прямо перед собою, я шел сквозь толпу, якобы не обращая ни на что особого внимания. Но тем не менее усталость вскоре как рукой сняло, а каждый шаг казался слишком широким – очень уж хотелось задержаться на мосту подольше.
В сторожевых башенках несли вахту не городские патрульные, но пельтасты с прозрачными щитами и в легких доспехах. Я почти добрался до западного берега, когда двое из них, выступив вперед, загородили мне путь сверкающими копьями.
– Ходить в такой одежде, как у тебя, – серьезное преступление. Если ты затеял пошутить, то рискуешь жизнью ради своей шутки.
– Я всего лишь следую уставу своей гильдии, – ответил я.
– То есть ты всерьез заявляешь, будто ты – казнедей? А это у тебя что – меч?
– Да, но я вовсе не казнедей. Я – подмастерье Ордена Взыскующих Истины и Покаяния.
Вокруг стало тихо. За несколько мгновений, понадобившихся стражам, чтобы задать вопрос и получить на него ответ, вокруг нас собралось около сотни человек. Я заметил, как второй пельтаст переглянулся с первым, точно говоря: «Он и вправду не шутит».
– Войди внутрь. Начальник караула желает видеть тебя.
Они пропустили меня вперед. Внутри башенка состояла лишь из одной комнатки со столом и несколькими стульями. Поднявшись наверх по узкой, истертой множеством тяжелых сапог лесенке, я увидел человека в кирасе, что‑то писавшего за высокой конторкой. Караульные поднялись следом, и тот, что заговорил со мной первым, сказал:
– Вот, этот самый!
– Вижу, – ответил начальник караула, не поднимая взгляда.
– Называет себя подмастерьем гильдии палачей. Перо в руке начальника, до этого безостановочно бегавшее по бумаге, на миг замерло.
– Никогда не думал, что встречу такое где‑либо, помимо страниц какой‑нибудь книги, но все же возьму на себя смелость предположить, что он говорит чистую правду.
– Значит, мы должны отпустить его? – спросил солдат, – Но не сразу.
Начальник караула отер перо, посыпал песком письмо, над которым трудился, и наконец‑то поднял взгляд.
– Твои подчиненные, – заговорил я, – задержали меня, усомнившись в моем праве носить этот плащ.
– Они задержали тебя по моему приказу, а я отдал этот приказ потому, что ты, согласно донесениям с восточных постов, возмущаешь спокойствие. Если ты в самом деле из гильдии палачей – которую я, признаться, считал давным‑давно расформированной, – то всю жизнь провел в… как это называется?
– Башня Сообразности.
Он прищелкнул пальцами, точно происходящее одновременно и забавляло и раздражало его.
– Я имею в виду то место, где стоит ваша башня.
– Цитадель.
– Да, Старая Цитадель. Помнится мне, она – где‑то на востоке, у реки, чуть севернее квартала Мучительных Страстей. Еще кадетом меня водили туда взглянуть на Донжон. Часто ли тебе доводилось выходить в город?
– Даже очень, – ответил я, вспомнив о наших вылазках на реку.
– И в этой самой одежде? Я покачал головой.
– Если уж не желаешь тратить слова, откинь хотя бы капюшон. Иначе я ничего не увижу, кроме кончика твоего носа. – Спрыгнув с табурета, начальник караула подошел к окну, выходившему на мост. – Как по‑твоему, сколько народу в Нессусе?
– Понятия не имею.
– И я – тоже, палач. И никто не имеет! Любая попытка сосчитать их неизменно заканчивалась провалом, как и любая попытка систематически собирать налоги. Город растет и меняется еженощно, как меловые надписи на стенах. Посреди улиц, благодаря умникам, которым хватает смекалки воспользоваться темнотой, захватить кусок мостовой и объявить землю своей, вырастают дома – известно ли тебе это?! Экзультант Таларикан, чье безумие выражается в нездоровом интересе к ничтожнейшим из аспектов человеческой жизни, утверждает, будто два гросса тысяч человек питаются единственно мусором, остающимся от прочих! Что в городе насчитывается десять тысяч бродячих акробатов, почти половина которых – женщины! Если бы даже мне было позволено делать вдох лишь тогда, когда какой‑нибудь нищий сиганет с моста в реку, я жил бы вечно – город порождает и убивает людей много чаще, чем человек делает вдох! В такой тесноте спасает лишь общественное спокойствие. Возмущения спокойствия допускать нельзя, так как мы не сможем совладать со смутой. Понимаешь?
– Отчего же, есть еще такое понятие, как порядок. Но до тех пор пока он достижим… в общем, я понимаю тебя. Начальник караула вздохнул и повернулся ко мне.
– Вот и замечательно. Значит, ты наконец осознал необходимость обзавестись менее вызывающей одеждой.
– Но я не могу вернуться в Цитадель.
– Тогда на сегодня скройся из виду, а завтра купишь что‑нибудь. Средства есть?
– Немного.
– Отлично. Купи что‑нибудь. Или укради. Или сними со следующего бедолаги, которого укоротишь при помощи этой штуки. Я бы послал кого‑нибудь из ребят проводить тебя до постоялого двора, но это только вызовет больше толков. На реке что‑то стряслось, и люди уже вдоволь наслушались всяких ужасов. А тут еще ветер утих, скоро с реки поползет туман, и станет еще хуже. Куда ты направляешься?
– Я получил назначение в Траке.
– И ты ему веришь, старшой? – вмешался пельтаст, заговоривший со мной первым. – Он не представил никаких доказательств в подтверждение сказанного.
Начальник караула вновь отвернулся к окну. Теперь и я углядел пряди желтоватого тумана, наползавшего на мост с реки.
– Если уж не можешь работать головой, – ответил он, – то хоть принюхайся. Что за запахи сопровождают его?
Пельтаст неуверенно улыбнулся.
– Ржавое железо, холодный пот и гниющее мясо! А от шутника пахло бы новой одеждой или тряпками, выуженными из мусорного ящика. Учись проворнее, Петронакс, иначе у меня живо отправишься на север, воевать с асцианами!
– Но, господин начальник… – заговорил пельтаст, метнув в мою сторону столь ненавидящий взгляд, что я решил, будто он обязательно захочет расправиться со мной, стоит лишь мне покинуть караулку.
– Докажи этому парню, что ты действительно из гильдии палачей.
Пельтаст стоял, расслабившись, не ожидая ничего худого, поэтому выполнить просьбу начальника караула оказалось несложно. Я просто‑напросто оттолкнул в сторону его щит и придавил левой ступней его правую, дабы обездвижить и без помех вонзить палец в тот нерв, на шее, что вызывает судороги.
Глава 15
Бапдандерс
Город к востоку от моста оказался совсем не таким, как прежний, оставленный мной позади. Здесь светильники стояли на каждом углу, а карет и повозок было не меньше, чем на мосту. Прежде чем покинуть караулку, я спросил начальника, не может ли он подсказать, где мне провести остаток ночи, и теперь шел, преодолевая вновь навалившуюся усталость и оглядываясь в поисках вывески рекомендованного им постоялого двора.
Казалось, темнота вокруг с каждым новым шагом становилась гуще и гуще, и я где‑то сбился с пути. Но очень уж не хотелось возвращаться и заново приступать к поискам, поэтому я просто шел, стараясь держать на север, успокаивая себя тем, что, пусть я заблудился, но с каждым шагом приближаюсь к Траксу. Наконец я все же наткнулся на маленькую гостиницу. Вывески я не заметил – возможно, ее там не было вообще, – однако я учуял запахи кухни, услышал звон бокалов, вошел, распахнув дверь настежь, и рухнул в ближайшее кресло, не обращая внимания на собравшихся.