– Вот вы говорите – буржуазные социологи всё это понимают. И действительно, это всё так ясно, так убедительно… Почему же они пишут в своих книгах наоборот? Значит, они нарочно обманывают людей?
– Потому что им невыгодно говорить иначе! Им за это платят баль-шие деньги! Их подкупают на сверхприбыли, выжатые из колоний! Их учение называется прагматизм, в переводе на русский: что выгодно, то и закономерно. Все они – обманщики, политические потаскухи!
– Все-все? – утончившимся голоском ужаснулась девушка.
– Все до одного!! – уверенно закончил лектор, тряхнув патлатой пепельной головой.
Перепёлочка
Новое коричневое платье Симочки было сшито с пониманием достоинств и недостатков фигуры: верх его, как бы жакетик, плотно облегал осиную талию, но на груди не был натянут, а собран в неопределённые складки. При переходе же в юбку, чтоб искусственно расширить фигуру, платье заканчивалось двумя круговыми, вскидными на ходу, воланчиками, одним матовым, а другим блестящим. Невесомо тонкие руки Симочки были в рукавах, от плеча волнисто-свободных. И в воротнике была наивно-милая выдумка: он выкроен был отдельно долгим дорожко́м той же ткани, и свисающие концы его завязывались на груди бантом, походя на два крыла серебристо-коричневой бабочки.
Эти и другие подробности осматривались и обсуждались подругами Симочки на лестнице, у гардеробной, куда она вышла их проводить после лекции. Стоял гам, толкотня, мужчины наспех влезали в шинели и пальто, закуривали на дорогу, девушки балансировали у стен, надевая ботики.
В этом мире подозрительности могло показаться странным, что на служебное вечернее дежурство Симочка обновляла платье, сшитое к Новому году. Но Симочка объясняла девушкам, что после дежурства едет на именины к дяде, где будут молодые люди.
Подруги очень одобряли платье, говорили, что она «просто хорошенькая» в нём, и спрашивали, где куплен этот креп-сатэн.
Решимость покинула Симочку, и она медлила идти в лабораторию.
Только без двух минут восемь с колотящимся сердцем, хотя и взбодрённая похвалами, она вошла в Акустическую. Заключённые уже сдавали в стальной шкаф секретные материалы. Через середину комнаты, обнажённую после относки вокодера в Семёрку, она увидела стол Нержина.
Его уже не было. (Не мог он подождать?..) Его настольная лампа была погашена, ребристые шторки стола – защёлкнуты, секретные материалы – сданы. Но была одна необычность: центр стола не весь был очищен, как Глеб делал на перерыв, а лежал большой раскрытый американский журнал и раскрытый же словарь. Это могло быть тайным сигналом ей: «скоро приду!»
Заместитель Ройтмана вручил Симочке ключи от секретного шкафа, от комнаты и печатку (лаборатории опечатывались каждую ночь). Симочка опасалась, не пойдёт ли Ройтман опять к Рубину, и тогда каждую минуту придётся ждать его захода в Акустическую, но нет, и Ройтман был тут же, уже в шинели, шапке, и, натянув кожаные перчатки, торопил заместителя одеваться. Он был невесел.
– Ну что ж, Серафима Витальевна, командуйте. Всего хорошего, – пожелал он напоследок.
По коридорам и комнатам института разнёсся долгий электрический звонок. Заключённые дружно уходили на ужин. Не улыбаясь, наблюдая за последними уходящими, Симочка прошлась по лаборатории. Когда она не улыбалась, лицо её выглядело очень строгим, особенно из-за долгонького носа с острым хребетком, лишавшего её привлекательности.
Она осталась одна.
Теперь он мог прийти!
Она ходила по лаборатории и ломала пальцы.
Надо же было случиться такой неудаче! – шёлковые занавески, всегда висевшие на окнах, сегодня сняли в стирку. Три окна остались теперь беззащитно оголённые, и из черноты двора можно подглядывать, притаясь. Правда, комнату вглубь не увидят – Акустическая в бельэтаже. Но невдалеке – забор, и прямо против их с Глебом окна – вышка с часовым. Оттуда видно – напролёт.
Или тогда потушить весь свет? Дверь будет заперта, всякий подумает – дежурная вышла.
Но если начнут взламывать дверь, подбирать ключи?..
Симочка прошла в акустическую будку. Она сделала это безотчётно, не связывая с часовым, взгляд которого туда не проникал. На пороге этой тесной каморки она прислонилась к толстой полой двери и закрыла глаза. Ей не хотелось сюда даже войти без него. Ей хотелось, чтоб он её сюда втянул, внёс.
Она слышала от подруг, как всё происходит, но представляла смутно, и волнение её ещё увеличивалось, и щёки горели сильней.
То, что в юности надо было пуще всего хранить, уже превратилось в бремя!..
Да! Она бы очень хотела ребёнка и воспитывать его, пока Глеб освободится! Всего только пять годиков!
Она подошла сзади к его вертящемуся гнуткому жёлтому стулу и обняла спинку как живого человека.
Покосилась в окно. В близкой черноте угадывалась вышка, а на ней – чёрный сгусток всего враждебного любви – часовой с винтовкой.
В коридоре послышались шаги Глеба, он ступал тише обычного. Симочка порхнула к своему столу, села, придвинула трёхкаскадный усилитель, положенный на стол боком, с обнажёнными лампами, и стала его рассматривать, держа маленькую отвёрточку в руке. Удары сердца отдавались в голову.
Нержин прикрыл дверь негромко – чтобы звук не очень разнёсся в безмолвном коридоре. Через опустевший без вокодерских стоек простор он увидел Симочку ещё издали, притаившуюся за своим столом, как перепёлочка за большой кочкой.
Он её так прозвал.
Симочка вскинула навстречу Глебу светящийся взгляд – и обмерла: лицо его было смущено, даже сумрачно.
До его входа она уверена была: первое, что он сделает, – подойдёт поцеловать, а она его остановит – ведь окна открыты, часовой смотрит.
Но он не кинулся вокруг столов. Он около своего остановился и первый же объяснил:
– Окна открыты, я не подойду, Симочка. Здравствуй! – Опущенными руками он опёрся о стол и, стоя, сверху вниз, смотрел на неё. – Если нам не помешают, нам надо сейчас… переговорить.
Переговорить?
Пе-ре-го-во-рить…
Он отпер свой стол. Одна за другой, звонко стукнув, шторки упали. Не глядя на Симочку, деловыми движениями Нержин доставал и развёртывал разные книги, журналы, папки – так хорошо известную ей маскировку.
Симочка замерла с отвёрткой в руке и неотрывно смотрела на его безглазое лицо. Её мысль была, что субботний вызов Глеба к Яконову давал теперь злые плоды, его теснят или должны услать скоро. Но почему ж он прежде не подойдет? не поцелует?..
– Случилось? Что случилось? – с переломом голоса спросила она и трудно глотнула.
Он сел. Попирая локтями раскрытые журналы, обхватил растягом пальцев справа и слева голову и прямым взглядом посмотрел на девушку. Но прямоты не было в том взгляде.
Стояла глухая тишина. Ни звука не доносилось. Их разделяло два стола – два стола, озарённые четырьмя верхними, двумя настольными лампами и простреливаемые взглядом часового с вышки.
И этот взгляд часового был как завеса колючей проволоки, медленно опускавшаяся между ними.
Глеб сказал:
– Симочка! Я считал бы себя негодяем, если бы сегодня… если бы… не исповедался тебе…
–?
– Я как-то… легко с тобой поступал, не задумывался…
– ??
– А вчера… я виделся с женой… Свидание у нас было.
Симочка осела, стала ещё меньше. Крыльца её воротникового банта безсильно опали на алюминиевую панель прибора. И звякнула отвёртка о стол.
– Отчего ж вы… в субботу… не сказали? – подсеченным голосом едва протащила она.
– Да что ты, Симочка! – ужаснулся Глеб. – Неужели б я скрыл от тебя?
(А почему бы и нет?..)
– Я узнал вчера утром. Это неожиданно получилось… Мы целый год не виделись, ты знаешь… И вот увиделись, и…
Его голос изнывал. Он понимал, каково ей слушать, но и говорить было тоже… Тут столько оттенков, которые ей не нужны, и не передашь. Да они самому себе непонятны. Как мечталось об этом вечере, об этом часе! Он в субботу сгорал, вертясь в постели! И вот пришёл тот час, и препятствий нет! – занавески ничто, комната – их, оба – здесь, всё есть! – всё, кроме…
Душа вынута. Осталась на свидании. Душа – как воздушный змей: вырвалась, полощется где-то, а ниточка – у жены.
Но, кажется – душа тут совсем не нужна?!
Странно: нужна.
Всё это не надо было говорить Симочке, но что-то же надо? И по обязанности что-то говорить Глеб говорил, подыскивал околичные, приличные объяснения:
– Ты знаешь… Она ведь меня ждёт в разлуке – пять лет тюрьмы да сколько? – войну. Другие не ждут. И потом она в лагере меня поддерживала… подкармливала… Ты хотела ждать меня, но это не… не… Я не вынес бы… причинить ей…
Той! – а этой? Глеб мог бы остановиться!.. Тихий выстрел хрипловатым голосом сразу же попал в цель. Перепёлочка уже была убита. Она вся обмякла и ткнулась головой в густой строй радиоламп и конденсаторов трёхкаскадного усилителя.
Всхлипывания были тихие как дыхание.
– Симочка, не плачь! Не плачь, не надо! – спохватился Глеб.
Но – через два стола, не переходя к ней ближе.
А она – почти беззвучно плакала, открыв ему прямой пробор разделённых волос.
Именно от её беззащитности простёгивало Глеба раскаяние.
– Перепёлочка! – бормотал он, переклоняясь вперёд. – Ну, не плачь. Ну, я прошу тебя… Я виноват…
Больно, когда плачет эта, – а та? Совсем непереносимо!
– Ну, я сам не понимаю, что это за чувство…
Ничего бы, кажется, не стоило хоть подойти к ней, привлечь, поцеловать – но даже это было невозможно, так чисты были и губы и руки после вчерашнего свидания.
Спасительно, что сняли с окон занавески.
И так, не вскакивая и не обегая столов, он со своего места повторял жалкие просьбы – не плакать. А она плакала.
– Перепёлочка, перестань!.. Ну ещё, может быть, как-нибудь… Ну, дай времени немножко пройти…
Она подняла голову и в перерыве слёз странно окинула его.
Он не понял её выражения, потупился в словарь.
Её голова устала держаться и опять опустилась на усилитель.
Да было бы дико, при чём тут свидание?.. При чём все женщины, ходящие по воле, если здесь – тюрьма? Сегодня – нельзя, но пройдёт сколько-то дней, душа опустится на своё место, и наверно всё станет – можно.
Да как же иначе? Да просто на смех поднимут, если кому рассказать. Надо же очнуться, ощутить лагерную шкуру! Кто заставляет потом на ней жениться? Девушка ждёт, иди!
Да больше того, только об этом не вслух: разве ты выбрал эту? Ты выбрал это место, через два стола, а там кто бы ни оказалась – иди!
Но сегодня – невозможно…
Глеб отвернулся, перегнулся на подоконник. Лбом и носом приплюснулся к стеклу, посмотрел в сторону часового. Глазам, ослеплённым от близких ламп, не было видно глубины вышки, но вдали там и сям отдельные огни расплывались в неясные звёзды, а за ними и выше – обнимало треть неба отражённое белесоватое свечение близкой столицы.
Под окном же видно было, что на дворе ведёт, тает.
Симочка опять подняла лицо.
Глеб с готовностью повернулся к ней.
От глаз её шли по щекам блестящие мокрые дорожки, которых она не вытирала. Лученьем глаз, и освещением, и изменчивостью женских лиц она именно сейчас стала почти привлекательной.
Может быть, всё-таки…?
Симочка упорно смотрела на Глеба.
Но не говорила ни слова.
Неловко. Что-то надо же говорить. Он сказал:
– Она и сейчас, по сути, мне жизнь отдаёт. Кто б это мог? Ты уверена, что ты бы сумела?
Слёзы так и стояли невысохшими на её нечувствующих щеках.
– Она с вами не разводилась? – тихо, раздельно спросила Симочка. Ишь, как почувствовала главное! В самую точку. Но признаваться ей во вчерашней новости не хотелось. Ведь это сложней гораздо.
– Нет.
Слишком точный вопрос. Если бы не такой точный, если бы не такой требовательный, если бы края размыты, если бы дальше ничто не называть, если бы смотреть, смотреть, смотреть – может быть, приподымешься, может быть, пойдёшь к выключателю… Но слишком точные вопросы взывают к логическим ответам.
– Она – красивая?
– Да. Для меня – да, – ощитился Глеб.
Симочка шумно вздохнула. Кивнула сама себе, зеркальным точкам на зеркальных поверхностях радиоламп.
– Так не будет она вас ждать.
Никаких преимуществ законной жены Симочка не могла признать за этой незримой женщиной. Когда-то жила она немного с Глебом, но это было восемь лет назад. С тех пор Глеб воевал, сидел в тюрьме, а она, если правда красива, и молода, и без ребёнка, – неужели монашествовала? И ведь ни на этом свидании, ни через год, ни через два он не мог принадлежать ей, а Симочке – мог. Симочка уже сегодня могла стать его женой!.. Эта женщина, оказавшаяся не призрак, не имя пустое, – зачем она добивалась тюремного свидания? Из какой ненасытной жадности она протягивала руку к человеку, который никогда не будет ей принадлежать?!
– Не будет она вас ждать! – как заводная повторяла Симочка.
Но чем упорней и чем точней она попадала, тем обидней.
– Она уже прождала восемь! – возразил Глеб. Анализирующий ум тут же, впрочем, исправил: – Конечно, к концу будет трудней.
– Не будет она вас ждать! – ещё повторила Симочка, шёпотом.
И кистью руки сняла высыхающие слёзы.
Нержин пожал плечами. Честно говоря – конечно. За это время разойдутся характеры, разойдётся жизненный опыт. Он сам всё время внушал жене: разводиться. Но зачем так упорно, с таким правом давила в эту точку Симочка?
– Что ж, пусть – не дождётся. Пусть только не она меня упрекнёт. – Тут открывалась возможность порассуждать. – Симочка, я не считаю, что я хороший человек. Даже – я очень плохой, если вспомнить, что я делал на фронте в Германии, как и все мы делали. И теперь вот с тобой… Но поверь, что этого всего я набрался в вольном мире – поверхностном, благополучном. Поддался внушению, когда плохое изображается дозволенным. Но чем ниже я опускался туда, тем… странно… Не будет меня ждать? – пусть не ждёт. Лишь бы меня не грызло…
Он напал на одну из своих любимых мыслей. Он мог бы ещё долго об этом – особенно потому, что нечего было другого.
А Симочка почти и не слышала этой проповеди. Он говорил, кажется, всё о себе. Но как быть ей? Она с ужасом представляла, как придёт домой, сквозь зубы что-то процедит надоедливой матери, кинется в постель. В постель, в которую месяцы ложилась с мыслями о нём. Какой унизительный стыд! – как она приготовлялась к этому вечеру! Как натиралась, душилась!..
Но если один час стеснённого тюремного свидания перевесил их многомесячное соседство здесь – что можно было поделать?
Разговор, конечно, кончился. Всё сказано было без подготовки, без смягчения. Надо было уйти в будку и там ещё поплакать и привести себя в порядок.
Но у неё не было сил ни прогнать его, ни уйти самой. Ведь это последний раз между ними тянулась ещё какая-то паутинка!
А Глеб смолк, увидев, что она его не слушает, что его высокие выводы ей совсем не нужны.
Закурил! – вот находка. И опять глядел в окно на разрозненные желтоватые огни.
Сидели молча.
Уже не было её так жалко. Что для неё это? – вся жизнь? Эпизод, поверхностное. Пройдёт.
Найдёт…
Жена – не то.
Они сидели, и молчали, и молчали – и это уже становилось в тягость. Глеб много лет жил среди мужчин, где объяснения происходили коротко. Если всё сказано, всё исчерпано – зачем же сидеть и молчать? Безсмысленная женская вязкость.
Не шевеля головой, чтоб Симочка не догадалась, он одними глазами, исподлобья, посмотрел на стенные электрические часы. Было ещё двадцать минут до поверки, двадцать минут вечерней прогулки! Но оскорбительно было бы встать и уйти. Приходилось досиживать.
Кто сегодня заступит вечером? Кажется, Шустерман. А завтра утром – младшина.
Симочка, сгорбленная, сидела над усилителем, для чего-то вынимая пошатыванием лампы из панельных гнёзд и вставляя их опять.
Она и прежде ничего в этом усилителе не понимала. И окончательно не понимала теперь.
Однако деятельный рассудок Нержина требовал какого-то занятия, движения вперёд. На узкой полоске бумаги, поджатой под чернильницу, где он с утра ежедневно записывал программы радиопередач, он прочёл:
20.30 —Рс. п и р м (Обх).
Это значило: «Русские песни и романсы в исполнении Обуховой». Такая редкость! И в тихий час перерыва. Концерт уже идёт. Но удобно ли включить?
На подоконнике, лишь руку протянуть, стоял приёмничек с фиксированной настройкой на три московские программы, подарок Валентули. Нержин покосился на неподвижную Симочку и воровским движением включил на самую малую громкость.
И только-только разгорелись лампы, как проступил аккомпанемент струнных и вслед за ним на всю тихую комнату – низкий, глуховато-страстный, ни на чей не похожий голос Обуховой.
Симочка вздрогнула. Посмотрела на приёмник. Потом на Глеба.
Обухова пела очень близкое к ним, даже слишком больно близкое:
Нет, не тебя так пылко я люблю…
Надо же, как неудачно! Глеб шарил сбок себя, чтоб незаметно выключить.
Симочка опустилась на усилитель, руки ободком, и снова заплакала, заплакала.
Что даже горьких слов своих у него не хватило на их короткие общие минуты.
– Прости меня! – забрало Глеба. – Прости меня! Прости меня!!
Он так и не нащупал выключить. Тёплым толчком его кинуло – он обошёл столы и, уже пренебрегая часовым, взял её за голову, поцеловал волосы у лба.
Симочка плакала без всхлипываний, без вздрагиваний, обильно, освобождённо.
На задней лестнице
С мыслями расстроенными, поражённый ещё известием об аресте Руськи (параша об этом возникла два часа назад, после взлома его стола Шикиным, подтвердилась же на вечерней поверке отсутствием Руськи, как бы не замечаемым дежурными), Нержин едва не забыл об условленной встрече с Герасимовичем.
Режим неуклонимо привёл его через пятнадцать минут снова к тем же двум столам, к тем развёрнутым журналам и опрокинутому усилителю, ещё закапанному Симочкиными слезами. И теперь казнены были Глеб и Симочка два часа сидеть друг против друга (и завтра, и послезавтра, и каждый день, и целые дни) и прятать глаза в бумаги, избегая встретиться.
Но на больших электрических часах перепрыгнула минутная стрелка, подходя уже к четверти десятого, – и Нержин вспомнил. Не очень было сейчас настроение толковать о разумном обществе – а может и хорошо как раз. Он запер левую стойку стола, где хранились его главные записи, и, ничего не свёртывая и не гася настольной лампы, с папиросой в зубах вышел в коридор. Неторопливой развалкой прошёл до остеклённой двери, ведущей на заднюю лестницу, толкнул её. Как ожидалось, она была не заперта.
Нержин лениво оглянулся. По всей длине коридора не было ни человека. Тогда резким движением он перешагнул порог, с деревянного пола на цементный, тем уйдя со стрелы коридора, и, придерживая, прикрыл за собою дверь без шума. И стал подниматься по лестнице в густеющую темноту, чуть попыхивая и посвечивая себе папиросой.
Окно Железной Маски не светилось. Сквозь одно из наружных на верхнюю площадку втекала полоса слабого мреющего света.
Дважды зацепясь о хлам, сложенный на лестнице, Нержин на верхних ступеньках приглушенно окликнул:
– Тут есть кто?
– Кто это? – отозвался из темноты голос тоже приглушенный, то ли Герасимовича, то ли нет.
– Да это – я, – растянул Нержин, чтобы можно было угадать его, и посильнее пыхнул папироской, освещая себя.
Герасимович зажёг острый лучик маленького карманного фонарика, указал им на тот же самый чурбак, на котором Нержин вчера днём отсиживался после свидания, и погасил. Сам он примостился на таком же втором.
На всех стенах таились, густились невидимые картины крепостного художника.
– Вот видите, какие мы ещё телята в конспирации, даже просидев так долго в тюрьме, – сказал Герасимович. – Мы не предусмотрели простого: входящий ничем не компрометирован, а тот, кто ждал в темноте, не может окликать. Надо было придумать условную фразу при подъёме на лестницу.
– Да-а, – усаживался Нержин. – Каждый из нас должен быть и жнец, и швец, и в дуду игрец. Успевать работать для хлеба, и строить душу, и ещё уметь бороться с сытым аппаратом ГБ – а сколько их? миллиона два? Надо прожить сколько жизней в одной! – мудрено ли, что мы не справляемся?.. Как вы думаете, а Мамурин не может лежать на кровати в темноте? А то мы с равным успехом можем беседовать в кабинете Шикина.
– Перед тем как идти сюда, я удостоверился: он в Семёрке. Если вернётся – мы его обнаружим первые. Итак, перехожу к сути.
Он это говорил делово, но была в его голосе усталость и отвлечённость.
– Собственно, я собирался просить вас отложить наш разговор… Но дело в том, что я на днях отсюда уеду.
– Так точно знаете?
– Да.
– Вообще, я тоже уеду, ну не так быстро. Не угодил…
– Так если бы знать, что мы с вами окажемся на одной пересылке, – поговорили бы там, уж там-то время будет. Но тюремная история учит нас ни одного разговора не откладывать.
– Да. Я тоже так вывел.
– Итак, вы сомневаетесь в том, что можно разумно построить общество?
– Очень сомневаюсь. До полного неверия.
– А между тем это совсем несложно. Только строить его – дело элиты, а не ослиного скопа. Интеллектуальной, технической элиты. И общество надо строить не «демократическое», не «социалистическое», это всё признаки не из того ряда. Общество надо строить интеллектуальное. Оно обязательно и будет разумным.
– Ну во-от, – разочарованно потянул Нержин. – Вот вы и накидали. Тремя фразами накидали – за три вечера не разобраться. Во-первых, интеллектуальное – чем отличается от рационального? А его мы уже знаем, нам французские рационалисты уже одну великую революцию сделали, избавьте.
– То были – болтуны, а не рационалисты. Интеллектуалы – ещё своей революции не делали.
– И не сделают. Они – головастики… Интеллектуальное общество – это у вас какое? Это, очевидно, внеэтическое и внерелигиозное?
– Не обязательно. Это можно предусмотреть.
– Предусмотреть! Но вот вы же не предусматриваете. Интеллектуальное общество – как можно себе представить? Инженеры без священников. Всё очень хорошо функционирует, разумнейшее хозяйство, каждый у правильного дела – и быстрое накопление благ. Но этого мало, поймите! Цели общества не должны быть материальны!
– Это – уже поздняя поправка. А пока что для большинства стран мира…
– О пока что я и разговаривать не хочу! А потом поздно будет! Вы же мне говорите о разумном устройстве!.. Дальше. «Не социалистическое» – это мне наплевать, форма собственности имеет значение десятое, и неизвестно, какая лучше. Но вот «не демократическое» – это меня пугает. Это – что такое? Почему?
Из густой тьмы Герасимович отвечал точными нужными словами, не вставляя сорных, как пишутся хорошие книги, как бывает, когда обдумано прежде, чем сказано.
– Мы изголодались по свободе, и нам кажется: нужна безграничная свобода. А свобода нужна ограниченная, иначе не будет слаженного общества. Только не в тех отношениях ограниченная, как зажимают нас. И – честно предупредить заранее, не обманывать. Нам демократия кажется солнцем незаходящим. А что такое демократия? – угождение грубому большинству. Угождение большинству означает: равнение на посредственность, равнение по низшему уровню, отсечение самых тонких высоких стеблей. Сто или тысяча остолопов своим голосованием указывают путь светлой голове.
– Хм-м, – недоумённо мычал Нержин. – Это для меня ново… Это я – не понимаю… не знаю… Думать надо… Я привык – демократия… А что же вместо демократии?
– Справедливое неравенство! Неравенство, основанное на истинных дарованиях, природных и развитых. Хотите – авторитарное государство, хотите – власть духовной элиты. Власть самоотверженных, совершенно безкорыстных и светоносных людей.
– Батюшки! Да это в идеале бы – пожалуйста. Но как эта элита отберётся? И главное, как остальных убедить, что это – та самая элита? Ведь ум на лбу не написан, честность огнём не светится… Это нам и про социализм обещали, что только в ангельских одеяниях будут руководить, а – какие хари вылезли?.. Тут мно-ого вопросов… А – с партиями как? Вернее: как бы совсем без партий – и старого типа и, упаси Господь, Нового Типа? Человечество ждёт пророка, кто б научил, как вообще без партий жить! Всякая партийность – тоже ведь строжка под большинство, под дисциплину, говори, что не думаешь. Всякая партия корежит и личность, и справедливость. Лидер оппозиции критикует правительство не потому, что оно действительно ошиблось, а потому что – зачем тогда оппозиция?
– Ну вот, вы сами идёте от демократии к моей системе.
– Ещё не иду! Это – немножко… Насчёт авторитарности? Конечно, нужен авторитет в государстве, но какой? Этический! Не власть на штыках, а чтоб – любили и уважали. Чтоб сказал: соотечественники, не надо, это дурно! – и все бы сразу прониклись: верно ведь, плохо! отвергнем! не будем! Где вы такое возьмёте?.. А то говорится «авторитарность», а вылупляется – тоталитарность. По мне бы, так что-нибудь швейцарское, помните у Герцена? Тем сильнее власть, чем ниже: самая большая – сельский сход, самый безправный человек в государстве – президент… Ну, да это смеюсь… Вообще не рано ли мы с вами занялись? Разумное устройство! Разумней бы толковать – как из безразумного выбраться? Мы и этого не умеем, хоть и ближе.
– Это и есть главный предмет нашей беседы, – раздался спокойный голос из темноты. И так просто, будто говорилось о замене перегоревшей радиолампы в схеме: – Я думаю, что нам, русским техническим интеллигентам, пришло время сменить в России образ правления.
Нержин вздрогнул. Впрочем, не от недоверия: он ещё по наружности чувствовал к Герасимовичу родственность, хотя разговориться им не приходилось до сих пор.
Тихий ровный голос из темноты говорил сдержанно и чуть торжественно, от чего Нержин ощутил перебеги ознобца вдоль хребта.
– Увы, самопроизвольная революция в нашей стране невозможна. Даже в прежней России, где была почти невозбранная свобода разлагать народ, понадобилось три года раскачивать войной – да какой! А у нас анекдот за чайным столом стоит головы, какая ж революция?
– Только не «увы»! – откликнулся Нержин. – Ну её к чёрту, революцию: элиту же вашу первую и перережут. Всё образованное и прекрасное выбьют, всё доброе разорят.
– Хорошо, не «увы». Но от этого многие из нас стали полагать надежды на помощь извне. Мне кажется это глубокой и вредной ошибкой. В «Интернационале» не так глупо сказано: «Никто не даст нам избавленья… добьёмся мы освобожденья своею собственной рукой!» Надо понять, что, чем состоятельней и привольней живётся на Западе, тем меньше западному человеку хочется воевать за тех дураков, которые дали сесть себе на шею. И они правы, они не открывали своих ворот бандитам. Мы заслужили свой режим и своих вождей, нам и расхлёбывать.
– Дождутся и они.
– Конечно дождутся. В благополучии есть губящая сила. Чтобы продлить его на год, на день – человек жертвует не только всем чужим, но всем святым, но даже простым благоразумием. Так они вскормили Гитлера, так они вскормили Сталина, отдавали им по пол-Европы, теперь – Китай. Охотно отдадут Турцию, если этим хоть на неделю отсрочат всеобщую мобилизацию у себя. Они – конечно погибнут. Но мы – раньше.
– Раньше.
– В том беда, что надежда на американцев освобождает нашу совесть и расслабляет нашу волю: мы получаем право не бороться, подчиняться, жить по течению и постепенно вырождаться. Я не согласен, будто наш народ с годами в чём-то там прозревает, что-то в нём назревает… Говорят: целый народ нельзя подавлять без конца. Ложь! Можно! Мы же видим, как наш народ опустошился, одичал, и снизошло на него равнодушие уже не только к судьбам страны, уже не только к судьбе соседа, но даже к собственной судьбе и судьбе детей. Равнодушие, последняя спасительная реакция организма, стало нашей определяющей чертой. Оттого и популярность водки – невиданная даже по русским масштабам. Это – страшное равнодушие, когда человек видит свою жизнь не надколотой, не с отломанным уголком, а так безнадёжно раздробленной, так вдоль и поперёк изгаженной, что только ради алкогольного забвения ещё стоит оставаться жить. Вот если бы водку запретили – тотчас бы у нас вспыхнула революция. Но, беря сорок четыре рубля за литр, обходящийся в десять копеек, коммунистический Шейлок не соблазнится сухим законом.
Нержин не отзывался и не шевелился. Герасимовичу было чуть видимо его лицо в слабом неясном отсвете от фонарей зоны и потом, наверно, от потолка. Совсем не зная этого человека, решался Илларион выговорить ему такое, чего и друзья закадычные шёпотом на ухо не осмеливались в этой стране.
– Испортить народ – довольно было тридцати лет. Исправить его – удастся ли за триста? Поэтому надо спешить. Ввиду несбыточности всенародной революции и вредности надежд на помощь извне, выход остаётся один: обыкновеннейший дворцовый переворот. Как говорил Ленин: дайте нам организацию революционеров – и мы перевернём Россию! Они сбили организацию – и перевернули Россию!
– О, не дай Бог!
– Я думаю, нет затруднений создать подобную организацию при нашем арестантском знании людей и умении со взгляда отметать предателей – вот как мы сейчас друг другу доверяем, с первого разговора. Нужно всего от трёх до пяти тысяч отважных, инициативных и умеющих владеть оружием людей, плюс – кому-нибудь из технических интеллигентов…