Страна, в которой погрязший в долгах Рембрандт воскрешал одетого в расточительное облачение Аристотеля, в пятнадцатом веке, благодаря брачным союзам, перешла — как часть земель, включавших Фландрию и Брабант, — от Бургундского дома к династии Габсбургов и попала в состав Священной Римской империи, а затем, вследствие осуществления естественного и божественного прав наследования и престолонаследия, обратилась в суверенное владение короля Испании Филиппа II, то есть это он так считал.
Религия, просвещение, географические открытия, торговля и разнообразные последствия того, чему в дальнейшем предстояло получить название капитализма, значительно осложнили и запутали этот естественный исторический процесс.
Одним из последствий капитализма является коммунизм.
Во второй половине двадцатого века соперничающие супердержавы, капиталистическая и коммунистическая, сосуществовали в символическом равновесии двух необходимых зол, уживаясь друг с дружкой гораздо лучше, чем любая из них готова была признать.
Россия и Соединенные Штаты провраждовали семьдесят лет, однако в единственных двух войнах, в которых эти страны участвовали в нашем столетии, они были союзницами в борьбе против Германии.
В обеих странах, как и повсюду, правительства обыкновенно оставляли желать много лучшего.
Лидеры обеих стран, похоже, никогда не относились друг к другу с ненавистью, превосходящей ту, которую они питали к несогласным с ними представителям собственного населения и, подобно лидерам древних Афин, к нациям поменьше, пытающимся выскользнуть из сфер их влияния.
Правительство каждой из двух этих стран оказалось бы беспомощным без угрозы со стороны другого правительства.
Невозможно вообразить нацию, у которой все идет хорошо и гладко в отсутствие страшной угрозы полного уничтожения другой нацией.
Легко, однако ж, вообразить хаос, в который погрузились бы обе страны, если бы вдруг разразился мир.
Мир на земле означал бы конец цивилизации, какой мы ее знаем.
В мирной интерлюдии, последовавшей за первой мировой войной, грянула всемирная экономическая депрессия, которую так и не удалось смягчить до тех пор, пока суверенные нации цивилизованного мира не начали готовиться ко второй мировой войне.
Во всех столкновениях, происходивших между Россией и США в различных частях земного шара, идеология никогда не являлась ни их причиной, ни целью, преследуемой каждой из держав.
Каждая называла другую империей зла.
Зато крестовых походов больше никто не устраивал.
Даже в коммунистических странах верх брало правое крыло.
В древних Афинах динамика внутренней политики также преобладала над всеми иными движущими силами.
Мотив, которым руководствовались афиняне, насаждая повсюду демократическое правление, состоял не в насаждении демократического правления, но в устранении враждебных соседей и достижении абсолютного подчинения со стороны государств, руководимых вассальными по отношению к Афинам правительствами.
За восемьдесят лет военного соперничества, сотрясавшего Грецию после победы в персидских войнах, единственным дипломатическим принципом, утверждаемым афинянами в спорах с соседями, было право сильного давить слабого.
Оно провозглашалось при Перикле — на совете в Спарте перед началом Пелопоннесской войны, и в афинском Народном собрании — демагогом Клеоном, предложившим разрушить город Митилену, и делегацией, посланной афинянами к народу Мелоса.
Дабы достичь абсолютного подчинения со стороны прочих свободных городов, свободный город Афины прибегал к захватам, депортациям, резне и порабощению.
Когда один из умеренных афинян высказался против предложения Клеона перерезать мужчин Митилены, а женщин и детей продать в рабство, Клеон назвал его трусом, врагом Афин, неафинянином, чувствительной душонкой и слабым в коленках либералом.
Демагог Клеон был радикальным демократом, первым в череде появившихся после Перикла политических лидеров-бизнесменов.
В древних Афинах радикальными демократами были как раз бизнесмены.
При обсуждении вопросов законодательных Клеон произносил трескучие, но действенные тирады. В отличие от своего предшественника Перикла с его благородным красноречием, Клеон, произнося речи, ревел и стенал, гневно вышагивал и пилил воздух руками, навлекая на себя обиженное презрение Фукидида, Аристофана и прочих представителей образованной элиты, которым вульгарность его призывов и неотесанность сторонников внушали отвращение.
Почти все политики, вышедшие из этого нового класса торговцев, отличались резким городским выговором, махали руками и дергали головой на простонародный и иноземный манер, порождая досаду и издевки со стороны аристократии, бывшей в прошлом кладезем афинской культуры и становым столпом афинской истории.
Подобно многим самовлюбленным и наглым политикам, Клеон был тонкокож, неуступчив, склонен к фиглярству, горласт и изнывал от жалости к себе.
Он требовал, чтобы ему объяснили, почему для управления правительством не годятся те самые методы, которыми он с такой выгодой для себя пользовался в своем кожевенном бизнесе, где его работниками были рабы.
Если бы ему дали волю, демократ Клеон запретил бы всякую критику на театре и лишил бы всех и каждого права противоречить ему. Он казался скорее нашим современником, чем человеком классической эпохи, когда вопил в Народном собрании:
— Мне и прежде уже не раз приходилось убеждаться в неспособности демократии править империей!
Европейский император Карл V принадлежал, как говорят, к числу лучших в Священной Римской империи. Он отрекся от престола, чтобы уйти в монастырь. Своему сыну Филиппу II он передал трон Испании, испанские владения на Сицилии и в Неаполе, Испанскую Америку и все те территории на севере Европы, которые именовались Нидерландами, или Низинными Землями.
Большую часть своей долгой жизни Филипп II провел в попытках восстановить католицизм в Нидерландах, где люди в большинстве своем и без того были католиками, а также навязать себя в качестве короля населению, уже признавшему его таковым.
Однако во главе посланной туда армии он поставил герцога Альбу, человека бестактного и бессердечного. Жестокость и зверства герцога Альбы возбудили несмелые протесты и в конце концов подтолкнули оппозицию к вооруженному возмущению, продлившемуся восемьдесят лет.
В восстании Нидерландов сыграла определенную роль и традиция: поколения дворян, торговцев, крестьян и даже королевских чиновников уже привыкли к значительной местной автономии, от которой им вовсе не хотелось отказываться в угоду далекой центральной власти. Присутствие же на их земле чужеземных солдат вспоило чувство обиды и укрепило враждебность.
Вильгельм Оранский, бывший в качестве штатгальтера Голландии, Зеландии и Утрехта высшим в Нидерландах представителем испанской короны, в конце концов присоединился к голландскому сопротивлению и со временем возглавил его.
Прошедший лютеранскую выучку немецкий католик с отличавшимися терпимостью религиозными убеждениями, Вильгельм был наследным владетелем земель в немецкой области Нассау, а также княжества Оранского, что на юго-востоке Франции.
Когда выяснилось, что наиболее преданными его сторонниками являются кальвинисты, он принял их веру.
Поскольку испанские армии все глубже проникали во Фландрию, Вильгельм перенес свою штаб-квартиру из Брюсселя, а затем и из Антверпена в голландский город Дельфт. Голландские провинции Нидерландов и вправду выглядели провинциальными в сравнении с Бельгией, особенно если вспомнить барочные увеселения, которым предавался там фламандский двор, и человек с характером послабее мог бы уступить Филиппу, дабы вновь погрузиться в эту роскошь.
Голландская Война за освобождение была явлением удивительным, ибо началась она не как восстание, да и войной за освобождение ее никто не считал, пока после первых ее двадцати лет формальный акт низложения не придал этим словам нового смысла.
«Акт о низложении Господина Низинных Земель, Филиппа II» официально отменял подданство Филиппу как нарушителю подразумеваемого общественного договора между властителем и его подданными, в силу которого источником власти правительства служит просто согласие управляемых. Эта декларация независимости голландцев на двести лет опередила американскую Декларацию независимости и на шестьдесят — гражданскую войну в Англии.
Национальный гимн Голландии, сочиненный около 1570 года, еще в 1985-м содержал клятву верности испанской короне.
Из семнадцати провинций, изначально входивших в состав Нидерландов, независимость получили только семь северных. Из них по названию известны лишь некоторые — Голландия, Зеландия, Утрехт и, возможно, Фрисландия; за пределами, а возможно, и внутри Нидерландов не многие слыхивали о Гронингене, Оверэйсселе и Гельдернланде. В росте морской мощи страны участвовали лишь две береговые провинции — Голландия и Зеландия.
Вильгельм Оранский, известный также как Вильгельм Молчаливый, был отцом-основателем этой новой страны, к которой сам он никакого отношения не имел; и вот, за шестьдесят четыре года до завершения войны за освобождение, а именно в один из дней года 1584-го, в два часа пополудни, он был убит у себя в доме тремя пулями, выпущенными ему в грудь из пистоля, деньги на покупку которого он же и ссудил.
Убийца, Балтазар Жерар, вдохновленный главным образом объявленной королем Филиппом крупной наградой, был католическим фанатиком, проникшим в дом Вильгельма Оранского под личиной нищего кальвинистского фанатика, отца которого сожгли как еретика. Вильгельм дал ему денег на еду и приличное одеяние, а Жерар купил пистоль, пороху с пулями и застрелил своего сострадательного благодетеля.
Балтазар Жерар не был ни голландцем, ни испанцем, он был бургундцем. Его схватили при попытке сбежать.
Его предали допросу и пытке. В передышках между допросами и пытками он чувствовал себя вполне непринужденно и мирно беседовал со своими поимщиками.
Вынесенный ему приговор был ужасен, пишет Мотли в своем «Возникновении Голландской республики».
Его приговорили к смерти: постановлено было, что правую его руку сожгут каленым железом, что плоть его будет в шести различных местах отодрана от костей щипцами, что его заживо четвертуют и выпотрошат, что сердце вырвут из груди и бросят ему в лицо и что его, наконец, обезглавят.
Зрители благоговейно дивились поразительной выдержке, с которой он переносил каждое из названных наказаний. Под конец он даже улыбнулся толпе, когда у одного из палачей возникли на эшафоте некие комические затруднения. Он слегка вздрогнул, только когда в лицо ему бросили вырванное из груди сердце. Вскорости после этого он, как рассказывают, испустил дух.
Премия, назначенная Филиппом и доставшаяся родителям Жерара, представляла собой три цветущих сеньората, принадлежавших Вильгельму Оранскому, — Филиппу она ни гроша не стоила. Таким образом, пишет Мотли, демонстрируя изрядную риторическую соразмерность, щедрость принца оплатила оружие, которое оборвало его жизнь, а его имения образовали тот фонд, из которого была вознаграждена семья убийцы.
Тем не менее расходы, сопряженные с ведением войны, оказались для Филиппа великоваты. К концу столетия его одолело стремление к миру, и в 1609 году Голландия с Испанией подписали Двенадцатилетний мир.
После убийства Вильгельма Оранского руководство восстанием перешло к его сыну Морицу, графу Нассау, который остановил продвижение испанцев и вернул Голландии ее прежние границы. Он, однако, не преуспел в достижении цели более крупной — отобрать у Испании оккупированные территории Нидерландов, на которых располагались по праву принадлежащие его роду земли, а также земли других фламандских беженцев, жаждавших наступательной войны. Осуществлению честолюбивых помыслов Морица воспрепятствовало тупоголовое нежелание голландских бюргеров и дальше оплачивать войну, которая им больше не казалась необходимой, да к тому же и мешала торговле.
Всякий раз, как наступал мир, он наступал вопреки желанию очередного принца Оранского.
Существует анекдот про чистосердечного купца из Амстердама, приехавшего в Гаагу. Когда принц Фридрих Генрих пожурил его за торговлю с вражеским Антверпеном, купец бесстрашно ответил:
— Я не только буду и дальше торговать с вражеским Антверпеном, но если бы мне ради наживы потребовалось пройти через ад, я бы, пожалуй, рискнул опалить паруса моих кораблей.
Кромвель сказал о голландцах, что они предпочитают барыш благочестию. На это купец из Амстердама, пожалуй, ответил бы, что не видит между ними разницы.
— Клянусь Богом! — несколько позже, во время второй англо-голландской войны, воскликнул, по словам Сэмюэла Пеписа, инспектор Королевского флота. — По-моему, дьявол гадит голландцами.
Когда в 1625 году Мориц естественным порядком скончался, пост штатгальтера унаследовал его младший брат, принц Фридрих Генрих, ставший, как оказалось впоследствии, главнейшим из покровителей Рембрандта, ибо он приобрел у художника больше картин, чем кто-либо другой, — по меньшей мере семь полотен на религиозные сюжеты, пять из которых посвящены Страстям Господним, а также портрет своей жены Амалии ван Сольмс.
Скорее всего, Рембрандта порекомендовал Фридриху Генриху его секретарь, Константин Хейгенс, писатель, отличавшийся широтою литературных и художественных интересов.
Его сыну, Кристиану Хейгенсу, предстояло впоследствии приобрести международную известность как выдающемуся физику: он усовершенствовал линзы телескопа; правильно интерпретировал структуру колец вокруг Сатурна; открыл его спутник, Титан; первым использовал в часах принцип маятника; разработал волновую теорию света, в противоположность корпускулярной теории Исаака Ньютона; сформулировал для световых волн «принцип Гюйгенса», гласящий, что каждая точка волнового фронта является источником новой волны; и открыл поляризацию света известковым шпатом.
Аристотель с великим увлечением слушал рассказы Яна Сикса о стихах отца и несравненной математической и научной одаренности сына, хотя самого его кольца Сатурна и поляризация света известковым шпатом оставляли равнодушным.
Хейгенс-старший наткнулся на Рембрандта в Лейдене, когда живописцу только-только минуло двадцать, и превознес его до небес, утверждая, что это расцветающий талант, имеющий колоссальное значение для будущего культурного величия Голландии.
Особенно расхваливал Хейгенс Рембрандтова «Иуду, возвращающего тридцать сребреников», ребяческую работу, обличающую несравненную сноровку и сентиментальное воображение. Рембрандт еще много десятилетий зарабатывал на «Иуде», ссужая его для копирования.
Ко времени, когда Рембрандту, уже жившему в Амстердаме, исполнилось двадцать семь, Хейгенс разочаровался в нем самым сокрушительным образом и уже навсегда. Хейгенс дожил до девяноста, но ни разу не сказал о Рембрандте доброго слова.
Уцелели семь писем Рембрандта к Хейгенсу. Все они касаются картин из посвященной Страстям Господним серии, причем в пяти содержатся просьбы заплатить побольше либо заплатить побыстрее.
В 1639 году Рембрандт в спешке закончил последние две из этих картин — «Погребение Христа» и «Воскрешение Христа» — и отослал их в Гаагу, даже не дав краске подсохнуть. Именно в тот год Рембрандт и купил свой дом. Биографы приходят к выводу, что ему нужны были деньги.