ЮЖНЫЕ ВОЙСКА
Когда Рауля Тембаля из Тулузы спрашивали, какая у него профессия, он отвечал:
– Трубадур.
И доставал свою гитару из обозной повозки.
Это был человек лет тридцати, рослый, крепкий, с опалённым солнцем рябым лицом, тёмными глазами и довольно толстым носом, под которым резкой чертой выделялись чёрные, в виде щётки, усы, – человек отчаянный и в то же время простодушный.
До войны он бродил с женой из города в город, продавая песни своего сочинения и распевая их во весь голос.
Мы встретились в конце передышки, какие дают ударным частям, чтобы подготовить их к наступлению... Это вроде папиросы смертника; отдых, которого долго ждут, радуясь его приближению, и всё сильнее тоскуют, когда он подходит к концу, испытывая тем более острую потребность забыться, чем ближе страшный час.
Это происходит всегда в одной и той же деревушке, маленькой, унылой, с убогим трактирчиком для военных, где безропотные девушки разливают вино и отпускают рокфор. В деревушке с обветшалой церковью и кладбищем (о, эта тяга к кладбищам у всех, кто воевал!), где рядом с могильными плитами, исписанными именами никому неведомых крестьянских поколений, стоят тощие кресты с поникшими, полинялыми трёхцветными лентами. Там есть большие фермы, замок с парком, комары над прудом; а по вечерам, среди кишащих всюду мундиров, появляется удивленное стадо, бредущее домой под громкий лай взлохмаченных собак...
Каким нервным, тревожным, тоскливым становится этот отдых, которым все так спешат насладиться, оттого что он вот-вот должен кончиться; оттого что улицы загромождены бесконечными обозами со снарядами и тяжёлой артиллерией, оттого что войска непрерывной лентой тянутся по пыльной дороге размеренным шагом усталых людей, шагом убойной скотины, когда она входит в ворота голодающего города...
— Вы куда?
— Не знаем...
...Чтобы снова «взять в руки» людей, их оглушали невыносимой казарменной дисциплиной, разместив в открытом всем ветрам деревенском амбаре: дежурства, «на плечо... направо... к ноге... целься...», бесконечная чистка помещения, большие манёвры, где генерал присуждает победу стрелкам, стоящим чёткими и тесными рядами, как горошины в стручке, тогда как в десяти километрах, не переставая, грохочут пушки...
Днём работали до одури на солнцепёке, вечером пили; ночью наблюдали за линией фронта, которая угадывалась по разрывам снарядов, за битвой, уже поджидавшей их, и ложились спать по сигналу, усталые и пьяные.
В этой деревне стояли два полка: один южный, другой восточный... оба одинаково гордились победами, одержанными под их знаменами, но презирали друг друга по причинам географического характера. Меня всегда очень огорчало недоброжелательство, которое проявляли солдаты из восточного полка к южанам... Тут была не только полковая гордость, тут была вражда...
Тембаль из Тулузы носил на вороте шинели номер восточного полка.
Почему его туда назначили, никто не знал. Но тот день был несомненно одним из самых тяжёлых в его жизни...
И вот в этой деревушке Тембаль встретил свой прежний полк — один из южных полков, где говорили на его южном наречии, где ценили его голос, где его понимали.
Сколько воспоминаний, сколько тёплых чувств, связаны с первым полком, в котором вы служили.
Именно здесь впервые возникают связи между бедняками, здесь они чувствуют своё равенство среди общего бесправия.
Вам пришлось сделать столько тяжёлых усилий, выполнить столько неблагодарной работы, и так много людей страдало, как и вы, рядом с вами, что вам кажется, будто нигде не умеют лучше вычистить винтовку, довести до блеска пряжку и медные части...
А в дни войны столько хороших ребят было убито на ваших глазах, вы покорно приняли на себя столько снарядов, столько раз ходили в атаку и перевидали столько стран, что первый полк, в котором вы служили, кажется вам лучшим полком во Франции.
А какие товарищи...
В том, как Тембаль вошёл к нам, было, пожалуй, что-то чуть-чуть театральное...
Он бросился в объятия тех, кого узнал, а затем решил перецеловать нас всех по очереди.
Но Тембаль был искренне взволнован, он сильнее, чем другие, испытывал потребность излить свои чувства.
В помещении без стёкол унтер-офицеры заканчивали обед: рагу, консервы, вино, шампанское в вёдрах, кофе, настойки... У всех с губ уже просилась песня — сказывалась обычная потребность запеть после десерта.
Но Тембаль не захотел сразу петь, ему надо было столько нам рассказать...
Сначала он был очень печален, жаловался на горло, теперь он уже не может его беречь... Мы налили ему вина, и он рассказал, какие ему пришлось вынести унижения — ему, добровольцу, переведённому после объявления войны в этот полк, где его не поняли... (А ведь он был хороший парень, не злой, но несправедливость его возмущала.)
Презрительное обращение с ним на глазах у товарищей, гнусная брань желчного полковника, злые насмешки над звонким, южным говором Тембаля, боевые дела, в которых он больше других рисковал своей шкурой, «чтоб утереть им нос» или просто от отчаяния,— все пережитые им обиды, унижения и муки кровоточили, как свежие раны, и я понимал, сколько должен был выстрадать этот храбрый, но слишком впечатлительный малый.
Бедные парни с юга, попавшие в пехоту, артиллерию, кавалерию, в альпийские и колониальные части, пылкие друзья мира, которых солнце научило презирать ненужную суету, вы всё же выполнили до конца свой пресловутый долг... Сколько раз я видел, как вы бросались навстречу смерти или стойко ждали её приближения, шутя на своём звонком, южном наречии.
О, мои непоследовательные северные братья! Жалкие близорукие патриоты, вы думаете, что Франция кончается на Луаре, и не признаёте тех, в ком меньше всего германского духа: смуглых латинян из страны солнца?
Конечно, им незнаком ваш гнев. К ним не вторгались, их не изгоняли, не грабили... Но разве не горько сознавать, что их представление о родине более возвышенно, более бескорыстно, чем ваше? И разве можно их винить за то, что дома их не были сожжены, а поля растоптаны? Или что они не слышали пушек Мо...
Эти люди из Перпиньяна, Фуа и Байонны так же, как и вы, сидели в окопах, делали огромные переходы, и, если бы, вопреки вероятности, нам стала угрожать Испания, вы бы поменялись с ними ролями.
Мне страшно подумать, что вы не были бы огорчены, если бы наступил их черёд.
Я знаю, вы говорите об отступлениях. Но скажите, какое войско не знало отступлений, и разве вы забыли о своих?
А главное, не будьте так несправедливы. Поймите южанина, его кроткую гордость, его любовь, к жизни, его скорбь перед непонятной войной, но и его стойкость. Поймёте ли вы его когда-нибудь?
Всё это говорил Тембаль своим звонким, вибрирующим голосом, и в каждом слове, казалось, бьётся его сердце.
Этот поток слов успокоил его.
Вдруг он схватил гитару, и голос его изменился.
Он рассказывал нам о былых днях, тех днях, когда он бродил по всей Франции, продавая свои песни в кабачках городских предместий, о задумчивых закатах на берегах Гаронны, о водяных брызгах над горными потоками, где плавает серебряная форель, о мостах, ведущих в пиренейские городки...
Окно без стёкол было открыто. В него вливался запах примятой травы и пыли, вечерний свет золотил лица, руки и стены... Видишь ли, этот час наступает повсюду... Мы молчали... Мы чувствовали, что Тембаль сейчас будет петь. Мне было немного страшно за него... эта тихая минута была так хороша. Только бы он не запел «Даму с алмазами» или «Мышку в гостинице». Но я не знал Тембаля, да он и сам не знал себя. Печально прозвучало вступление гитары, и полилась медленная мелодия горной песни. Той, в которой поётся про небо По и про изгнание.
Покинул я родное небо По,
Как много мук я вынес на чужбине! (Прованс.)
Столько чувства вложил он в строку: «Как много мук я вынес на чужбине!», что у меня по спине пробежал холодок, — такую дрожь я испытываю лишь тогда, когда встречаю истинное произведение искусства...
Голос слился с гитарой, он молил, жаловался, призывал...
Тембаль томился вместе с песней; познав войну, он теперь неожиданно постиг глубокий смысл тех слов, которые произносил...
О, боже Мой! О боже мои.