Габриэль Витткоп
Убийство по-венециански
Моему другу Николя Делеклюзу.
Городу зеркал созвучен текст, будто сложенный из зеркальных осколков, где каждый фрагмент дарит новый взгляд на видимую оболочку вещей. Эта оболочка таит под собой ядро и является ведущим к нему вектором, ибо только через восприятие возможно понимание, как верно сказал Кондильяк. А потому, в своем стремлении к визуальной по преимуществу форме, я обратилась к живописи, так как знанием Венеции ХVIII века обязана не только документальным текстам и прогулкам по городу, но и мастерам, выразившим душу и дух определенного места в определенное время. Подобно отсвету с полотен Ла Тура или Вермеера Дельфтского на лице де Бренвилье в романе «Болиголов», подобно духу Гойи, осенившему «Сон разума», на сей раз «Убийству по-венециански» предоставили его роскошный декор Пьетро Лонги, Франческо Гварди и Тьеполо-младший. Мне осталось лишь осуществить постановку странной и жестокой драмы, которую я и представляю любезному вниманию читателя.
Г.В.
...ни один дом не должно подозревать в подобных ужасах,
ибо верить в них значит скомпрометировать всех его обитателей.
Д. де Сад, «Алина и Валъкур»
Под маской капюшона, весь в черном, кукловод бунраку [1] приводит в движение своих марионеток, неизменно пребывая на глазах у публики, которая забывает о его неумолимом вмешательстве, как забывает она о вмешательстве рока. Фигурки дышат, ходят, трепещут и лгут, любят или убивают друг друга, стенают или смеются, но никогда ничего не едят, кроме разве что яда. Посему да будет так: я остаюсь на виду, скрытая условной маской, покуда в Венеции, что уже стоит на пороге падения, женщины, насыщенные ядом по самое горлышко, исходят смертным потом, как переполненные бурдюки. Мне угодно выставить их напоказ, а уж они обеспечат вам зрелище. Иногда, вопреки правилам бунраку, мои фигурки едят или пьют, и делается это, дабы сильнее затруднить разгадку. Не всегда будет известно, безобидны ли кушанья, иногда можно будет подумать, что нет, и ошибиться, или же, наоборот, проявить доверчивость там, где нужна осторожность. Как и в бунраку, совершенное утром преступление обретет разгадку не раньше, чем к вечеру, после череды драматических эпизодов, связанных с ним лишь тайными, окольными путями, действие же будет развиваться в ритмах двух темпоральностей[2], двигаясь от 1766 к 1797 году так, как я сочту нужным. Одна из этих темпоральностей очень медленная, ибо простирается на многие годы, другая, напротив, очень быстрая, проворно соединяющая одну дату с другой.
Так прыгун в длину, в один скачок преодолевающий широкие пропасти, переходит затем на рысцу перед очередным прыжком и таким образом пересекает обширные пустыни. Поскольку применение всеобщей экономии в искривленном пространстве - сем небьющемся пространстве-времени, которое мы по-детски хотим подстроить под наши мерки, - не допускает никакого развития, и поскольку, к тому же, любая интерпретация временных понятий обречена на неудачу, следует как должное принять хитросплетения хронологии, подчиняющейся лишь вымыслу. Поскольку никакое сокращение, никакое уплотнение не в силах исключить распыления, расщепления, мы будем сознавать увечность, присущую датированию. Однако развитие действия заложено в движении крещендо к катастрофе, в износе веревки, удел которой - порваться. Сцены в двойном плане повествования будут накладываться одна на другую не на манер палимпсеста, а скорее, как четкие и разборчивые диапозитивы, стремящиеся к согласию. Фигурки носят костюмы своей эпохи, своего города - самого азиатского в Европе. Значит, вместо какого-нибудь лилового кимоно с изображением бабочки для нас станут каноном чернильный табарро [3] и меловая баутта [4], склонившиеся на выгнутом мостике. В этой метрополии маскарадов, слежки и доносов загадочным образом сплетаются следующие друг за другом смерти жен Альвизе Ланци. Не ищите и непременно обрящете. Между тем, поскольку любой силлогистический вывод, в сущности, лишен интереса, к развлечению служат лишь посылки силлогизма и обрамляющий их орнамент. Красивый орнамент. Сиреневая и позолоченная Венеция, переливчатая небесная тафта или же небесный свинец, крик агонии в сумерках, ужас того, кто обнаружил смертный огонь в своем собственном чреве.
- Могу я почитать, так чтобы меня поминутно не беспокоили?
Стоя перед ним, Розетта теребит передник:
- Видите ли, Синьор... Ваша жена умерла...
- Опять?!
Да, опять, в четвертый раз за тридцать лет: упрямая и весьма удручающая череда смертей, которые уже трижды вызывали пересуды в Венеции и тщетно расследовались правосудием, не поскупившимся на допросы и слежку. На сей раз Альвизе скоропостижно стал вдовцом после кончины Луизы Ланци, урожденной Кальмо, бывшей актрисы Театро Сан Самуэле, на которой, как говорят, он женился по любви.
Альвизе бледнеет. Уже слышно, как забегали в коридорах. Слышно и как тихонько скрипнул паркет за дверьми. Скройте, о скройте под кружевами эти черные и синеватые пятна, обезобразившие ей живот. Он женился на ней, поддавшись капризу страсти, ведь за душой у нее не было ни цехина, одни лишь долги прокатчицам платьев и масок. Она, однако, блистала какое-то время в «Nina pazza per amore» [5]. Нет, уж ее-то любовь не свела бы с ума, это точно. Впрочем, она была некрасивой. Некрасивой, рыжей и бесконечно желанной. Прежде ее любовником был мастер-стеклодел из Мурано, и потому Совет, постоянно опасающийся утечки ремесленных секретов, втайне установил за ней слежку. Альвизе, разумеется, об этом тоже ничего не знал. Скройте эти пятна. Она, ужасно страдала. Молодой врач в замешательстве. Он говорит, что многие скончались так же, поев морские ушек, которые, как полагают, зимой можно употреблять пищу без риска. Решительно невозможно оставить ее ли открытым. Похоронят ли ее по-христиански или откажут в упокоении в освященной земле?
На самом деле, приходят на ум и другие вопросы.
Январь 1796 года. Всю ночь шел снег, и поутру хлопья все еще падают отвесно в неподвижном воздухе. Лишь доносящийся с Фондамента Реццонико скрежет лопат, счищающих снег, который полуголое отребье бросает в рио Сан Барнаба, нарушает тишину салона Ланци, где в ожидании погребения собрались близкие. Сидя под украшениями из белого и серого стукко[6], они поочередно устремляют взгляд на оконные стекла, по которым слезится снег, то на пламенеюшее в очаге полено, то на Пирама и Фисбу в китайской манере, лишь бы не смотреть друг на друга.
Слева от камина - Альвизе Ланци. Рослый, все еще довольно красивый, несмотря на свои пятьдесят три года и лошадиное лицо, обладатель серых глаз, изменчивых в зависимости от освещения, и изящных женственных рук. Он скрывает плешь и, заботясь о том, чтобы парик сидел безупречно, то и дело украдкой его проверяет. Лучше б он контролировал свои дела: принадлежащую ему на востоке острова Джудекка прядильню, ситуация в которой оставляет желать лучшего. Уже давно он доверил управление своим предприятием Марио Мартинелли, сидящему сейчас слева от него.
Мартинелли, бывший секретарь поставщика морского снаряжения, управляет прядильней на правах полновластного хозяина, поскольку Альвизе не занимается ею совершенно. Этот холостяк, одержимый страстью к игре, предается ей каждый вечер под прикрытием маски, которую даже специально хранят для него на столах для игры в бассет и фараон. Он также бьется об заклад, как и все, ибо пари здесь заключают на все, что угодно, даже в церквях, при условии что духовенству уплачена десятина. Мартинелли мог бы обойтись и без маски, так как облик его не задерживается в памяти: средний рост, правильные черты лица, ничего прибыльного, кроме того, что он грызет ногти и тайно носит амулеты, которые иногда выдают себя позвякиванием. Никто не знает за ним ни любовницы, ни любовника.
Глубоко в кресле «бержер» сидит Оттавия Ланци, высокая, еще стройная женщина семидесяти одного года в контуше черного атласа. В прошлом брюнетка, она с помощью пудры придает волосам серебристый оттенок, подчеркивающий блеск ее глаз. Овдовев в восемнадцать лет, за несколько недель до рождения Альвизе, она с тех пор так и не вышла замуж. Ее перу принадлежат бурлескные поэмы и замечательное в своем роде эссе «Il canone principale della poetica venexiana» [7]. Она любит окружать себя острословами, но безапелляционность ее суждений отдалила от нее самых занятных, хотя о причине их дезертирства она не подозревает. Более всего она любит производить аналитические разборы, теряющие всю свою изящность, стоит лишь ей оказаться во власти собственных пристрастий или антипатий. Убежденная в своей предельной откровенности, она успешно играет эту роль, покуда ей не требуется скрыть какую-либо тайну, а их у нее достаточно. Идеи ее выдержаны в духе Просвещения, но очень уж в противовес тому, что есть в ней самой темного, хтонического, архаического, в противовес всем ее экстазам старой пифии.
Эмилия Лаумер, двадцати двух лет, сидит на скамеечке, справа от камина. Племянница книготорговца Дзампони, владельца лавки на рио Терра дельи Ассассини, она помогает ему в торговле и приносит книги в дом Ланци. С некоторых пор Оттавия, у которой слабое зрение, сделала ее при себе чтицей. У Эмилии тусклые волосы, которые она любит собирать в античный узел, что в Венеции не принято. Более образованная, чем дочки буржуа, она малоразговорчива и имеет склонность к самоанализу.
Рядом с геридоном[8] - Джакомо Бири, бывший чичисбей[9] покойной, который был бы приятен взору, если б не его плохие зубы. В глубине души он решает отныне избегать контактов с Ланци и появится, впрочем, еще всего лишь раз, в чисто декоративном качестве.
Дверь открывается, и вот Розетта Люпи, семидесяти трех лет входит, чтобы подать кофе. На ней платочек, повязанный в виде тюрбана, и обшитый кружевом передник. Родом она из деревни Маламокко, с отрочества состоит в личном услужении у Оттавии и по-собачьи слепо ее обожает.
В свое время появятся и другие фигуры, чаще всего в ретроспективной роли - например, покойных жен. А в этот момент поздравляет себя с успехом некто, находящийся в этой большой мрачной комнате, которую не в силах развеселить ни окна, занимающие всю ширину фасада, ни Аркадия, изображенная Дзукарелли на панно над дверьми.
Альвизе, в основном, скучает и гадает, кто придет на похороны. Весь вечер накануне он провел в своей библиотеке. Это красивая комната: не только потому, что, будучи немного парвеню, он изо всех сил старается придать своему жилищу вид более роскошный, чем ему по средствам, но, главным образом, оттого, что страсть к книгам - его основной якорь.
Марионетки не только говорят, но и пишут, и посему уместным будет представить их письма на суд зрителей.
Венеция, май 1766
Что сказать Вам, моя дорогая сирена, кроме того, что архитектор Массари недавно скончался, Гварана заканчивает прекрасные фрески для часовни Сената, а в моде сейчас серый атлас, оттененный темно-розовым? На Кампо Сан Стефано показывали двухголовую женщину, необычнее которой мы до сих пор ничего не видали, но, поскольку ей сломали ноги, чтобы она не сбежала, она отдала Богу душу. И теперь мы лишены маленького развлечения. За исключением этого, новости довольно скромные. Ланци купили дом семейства Дзольпан на Фондаменто Реццонико, а Марчия Дзольпан, чей отец умер, вернулась в свое прежнее жилище на другом конце рио. Похоже, что во время заключения сделки Альвизе Ланци, которому уже двадцать три года, влюбился в Марчию Дзольпан, свою одногодку. Поскольку история об их совместной эскападе в Фузину уже облетела венецианские кафе, все посчитали, что дело закончится браком, но синьора Ланци этого не допустила. Жаль, поскольку Марчия - красивая девушка, хоть и без бюста. Что же до усиков, которые у нее появились, когда она была совсем юной, то они исчезли, что заставляет предположить, что она удаляет их с помощью воска. Как бы то ни было, Марчия наделена умом и сильной душой, что в наши дни встречается вовсе не часто. Альвизе все-таки женится и гораздо более выгодно. Он берет в жены Катарину Пеллегрини, кроткую и совершенно не похожую на Марчию. Вы, разумеется, знаете семью Пеллегрини, и Вам известно, как старый Дзанни темными и запутанными путями сумел выгодно вложить деньги в заграничную работорговлю. Катарина, которой принадлежат владения во Фриуле, заказала свой портрет лучшей ученице покойной Розальбы Каррьера. А Вы знали, что Катарина страдает эпилепсией?
Прощаюсь с Вами ненадолго, моя дорогая, и нежно Вас целую.
Итак, перед нами Альвизе в двадцать три года. Он еще не расстался со своей шевелюрой и с некоторых пор усиленно старается следовать моде. Он и Оттавия стоят друг против друга в салоне, ставни которого затворены для защиты от майского солнца.
Легко она не сдастся. Может быть, даже не уступит вовсе. Она всегда без труда одерживает верх. Он не блещет риторским искусством, а его навыки ведения спора столь же слабо развиты, сколь богата его мысль. Книги дарят ему то, чего сам он дать не в силах. Стена вздымается между каждым аргументом и устным его выражением. Он заводит речь об эскападе в Фузину и о том, что это накладывает моральные обязательства. Оттавия разражается смехом и намекает на нравы снисходительного и распущенного города. Он упоминает об элегантности и изысканности Марчии Дзольпан - не столь уж маловажных факторах с точки зрения общественного признания. Оттавия пожимает плечами. Наконец, он воздает хвалу уму Марчии, по меньшей мере замечательному, и это самый неудачный довод, уж его-то как раз не следовало приводить.
В тот самый момент, когда Оттавия собирается бросить ему гневное возражение, входит Розетта, чтобы объявить о приходе продавца вееров, и Синьора покидает салон, бросив на сына взгляд, не поддающийся расшифровке.
Возражение Оттавии: Марчия Дзольпан - лесбиянка. Марчия Дзольпан и вправду лесбиянка и склонности своей предается столь же регулярно, сколь и скрытно. Она ни к кому не привязывается, избегая в то же время перемен, которые, будучи слишком частыми или необдуманными, могли бы ее выдать. Это свидетельствует о мудрости, умении жить и о дисциплине - добродетелях, которые как раз и составляют основу гармоничного союза. Оттавия должна была бы это понять, но она не может.
Возможно, будет небесполезным рассмотреть портрет Катарины Пеллегрини - изображение под стеклом, размером примерно сорок пять на двадцать пять сантиметров, в позолоченной деревянной раме. Перламутровое сияние лица - заслуга исключительно пастели, и, как и всегда в подобных случаях, оплачено оно, без сомнения, щедро. Букет розовых роз на плоской груди и, под башнеподобным лбом, узкое лицо с близко посаженными глазами, орлиный нос, птичий облик. Слабость и жесткость. Слабость и жесткость -Ваш брачный союз, якобы-столь-кроткая мадам, почествуем мы для услады глаз иначе. Предстаньте же перед нами не в белых мерлетти [10] и не в бархатных туфельках цвета слоновой кости. Предстаньте нам, Катарина, три года спустя после свадьбы, в то время, как Серениссима[11] готовит пышные празднества к визиту Иосифа II Австрийского и весь город лихорадит в сверкающей сумятице. Предстаньте в постели. Вот батист длинных рукавов, отделанных по краю вышивкой, но нашим взорам предстает лишь один из них и одна грудь, плоская, как я уже сказала, но вялая. Под этой грудью, бледные рюши, а под рюшами крошечная болонка, наполовину скрытая собольим мехом бледно-зеленого матине[12]. Влажные оборки простынь, пахнущих потом и самкой, покрывало цвета засушенной розы, розой надушенное. Птичье личико под дымкой золотисто-пепельных, почти седых волос, вырисовывается на заднем плане, в то время, как чичисбей вслух читает газеты, а дяди Катарины - аббат с мордой педераста и толстяк, чье красное одеяние трещит по швам на жирном теле, - угощаются шоколадом, который подает им любострастный арлекин.
Катарина Ланци пьет свой утренний шоколад. Брюхо прорвется по осени. А до тех пор мадам будет ждать - с высохшими дряблыми щеками, орлиным носом, глазами, подернутыми голубизной, и неизменно затхлым рвотным душком изо рта. Живот, полный липких агатов, синих и пурпурных тыковок - словно огромный клещ, кокон, набитый красноватыми парусами, квохчущими жидкостями, мешаниной кроваво-складчатых потрохов, мутными водами, хрящами, стекловидными массами с зеленовато-желтым, как у опала, отливом, губчатыми опухлостями, теснящимися друг на друга, как отбросы в мешке. Хотелось бы, чтобы это был мальчик.
Катарина Ланци, урожденная Пеллегрини, допила шоколад - смесь, помимо прочего, какао, ванили, корицы, коричневого сахара и толики аниса в качестве средства от ветров. Ее может вспучить, оттого что она съела слишком много вишни и пила воду со льдом. Внезапно она сама леденеет. В комнате нет никого, даже болонки. Она не в силах подняться. Она покрывается потом и дрожит в ознобе, хочет облегчиться рвотой и не может. Сердце ее колотится, пульс падает и замедляется. За дверью, ведущей в коридор, скрипит паркет. Кто-то шумно дышит. Катарина трясет колокольчик, но язычок у него снят. Катарина зовет, зовет. Очень долго, но никто не приходит. Никто не приходит совсем. Слышен чей-то шепот. Вот наконец кто-то входит. Ну и что Вам нужно?.. Нет, доктор не придет. Замолчите. Да замолчите, ради Бога! Выпейте еще воды со льдом. От рвоты Вам легче не станет. Образумьтесь. Лежите спокойно, говорю Вам!
Спазмы. Жжение нестерпимо. Голубиный хор нестерпим. Катарина скрючивается, съеживается, пытается во что-нибудь упереться, складывается пополам, вздыбливается, сворачивается в клубок и воет, как во время эпилептических припадков. На сей раз плод содрогается, дрыгает ножками, переворачивается и околевает, застряв поперек таза. Тогда ее рвет черной жижей, смешанной с кровью и распространяющей ужасную вонь. Стоя у изножия кровати, Розетта смотрит, не говоря ни слова. Альвизе входит и берет руку жены, и между бровями его залегает глубокая складка озабоченности.
...с некоторым опозданием сообщаю, что Катарина Ланци умерла этим летом, но ее кончина не вызвала особого шума, поскольку случилась как раз накануне празднеств, поистине блистательных. Полагаю, что наш общий друг кавалер Вам их уже описал. Они начались с прибытием послов, и с тех пор пиры, шествия и фейерверки сменяли друг друга беспрестанно. «Бучинторо»[13] позолотили заново. Весь залив[14] казался одним очарованным садом: острова, купы миртов и лавров, берега в иллюминации. Регаты наши всегда превосходят по красоте все прочее. Но я не хочу Вас утомлять излишними описаниями великолепия, о котором, несомненно, Вам уже поведано в деталях. Позвольте мне лишь сказать, что биссоне [15], представлявшие Гору Олимп и Колесницу Ночи с двадцатью четырьмя статуями, по числу часов в сутках, а также восходящая в окружении звезд луна повергли наши гостей в изумление. А вот бедной Катарине пришлось удовольствоваться похоронами на скорую руку. Она умерла, задохнувшись во время эпилептического припадка, будучи в тягостях. По крайней мере, такова официальная версия. Катарина рассказала мне - а я доверяю Вам это sub rosa [16] - о подозрениях касательно некоторых случаев злоупотребления доверием которыми она тогда еще не поделилась с мужем из осторожности и осмотрительности. В любом случае требуются доказательства, моя дорогая. Именно это говорю я себе между прочим при виде удивительных изменений, которые привнесла сия кончина в дела А. Л. Ибо кому бы не пришла в голову мысль is fesit cui prodest [17]?.. Но ни слова, прошу Вас...
Что же до меня, то я и так уже слишком много сказала, хотя, возможно, и с умыслом. У нас большой выбор, что же мы предпочтем?.. Уж конечно, не мышьяк - орудие покинутых или прелюбодействующих жен, дебютанток с «бледной немочью» или выгнанных служанок, ведь растительные алкалоиды, столь чистые и столь естественные, дарят возможности поистине роскошные. Их облик впечатляет игрой цвета: мы видим вдруг, как небесная лазурь оборачивается богатым, достойным скотобоен пурпуром, румянец камелии принимает голубовато-сиреневый оттенок, а розовый коралл губ становится кораллом черным - и бесконечно более ценным, как все согласятся. Но где же произрастают эти живописные кудесницы, под какими папоротниками, на каких мхах?.. Может быть, я и скажу. Не будем забывать уроки Античности, столь искусной в науке о травах.
Альвизе, разумеется, не опечален доставшимися ему деньгами, но все же он испытывает сильное и неясное беспокойство, некую тревогу, ибо, подобно своей матери, а также многим другим, исполнен двойственности, если не противоречивости. Оттавия заходит в библиотеку, где пока что пребывает Альвизе, только за тем, чтобы выбрать что-нибудь почитать, но долго никогда не задерживается. Пол в библиотеке отделан паркетом - за исключением коридоров, это единственная комната в доме, отдавшая дань сей моде. Только здесь можно услышать, как потрескивает дуб, отзываясь на изменение температуры, ведь в остальных помещениях полы выложены плиткой. Это обстоятельство возникло, быть может, неумышленно, но пришлось кстати. (Зато в замке Нийо, в отделанных кипарисом залах, где сёгун[18] принимал почести от вассалов, коленопреклоненных перед сложенным веером, паркетные полы пели, как птицы, выдавая приближение любого тайного визитера.) Библиотека у Ланци просторная, но стенные поверхности сильно урезаны окнами, поэтому пришлось воздвигнуть стеллажи, образующие лабиринт в виде бустрофедона[19]. В длинной стене располагаются ниши с алебастровыми бюстами, перемежаемые витринами красного дерева - интерьер; типичный для многочисленных частных библиотек венецианского патрициата. Единственной данностью в этом собрании книг, где неполные и разрозненные издания обрывают друг друга на полуслове в путанице самых различных тем, является слепая страсть, пылкая, безрассудная и, возможно, самовнушенная, по крайней мере, в своем истоке. Здесь Элегии Тибулла соседствуют с поэмами Катерины Дольфин, Платон на венецианском диалекте - со старыми трудами по морскому Делу, Естественная история, Буффона - с Ragionamenti [20] Аретино. Книги для Альвизе - это выход в открытое море, в свободное плавание. Какие угодно - они для него точно воздух в этом душном доме. Альвизе беседует со своими книгами, путешествует вместе с Бугенвилем, выносит суждения с Цицероном, предается блуду на пару с Джорджо Баффо и смеется в компании Франсуа Рабле. С ними он свободен от цепей и ограничений, и улыбку вызывает у него трюизм книготорговца Дзампони, который в книгах видит своих лучших друзей. Вечно опасаясь щупалец спрута, глухо и неустанно борясь за сохранение частички свободы, Альвизе, тем не менее, мечтает разделить с кем-нибудь свои радости. Итогда, в благородном, лирическом тумане, серебристом, как дымка, парящая осенним утром над лагуной, проплывает плоское, будто вырезанное из бумаги двухмерное изображение некой абстрактной супруги.
- Не следует пить воду со льдом в это время года, - говорит повар.
- Не надо пить шоколад, если страдаешь эпилепсией, - говорит выездной лакей.
- Это смерть от несчастного случая, такие часто случаются в этом городе, - говорит врач.
- Дело сделано, - думает кто-то.
- Беременным не стоит есть вишню, - говорит гондольер-харон, прибывающий по рио Сан Барнаба, чтобы отвезти Катарину к Стиксу.
Ее похороны лишены роскоши и пышности. Погребальный кортеж скользит по густо-зеленой, как плющ, воде, меж красных облупившихся фасадов. Солнце зажигает сиянием львиную голову спереди катафалка и делает невидимым пламя свечей. Люди высовываются из окон, чтобы получше расслышать, как сироты из Пьета[21], стоящие в большой лодке и полускрытые нинцолетто [22], спадающими им с головы на спину, поют Miserere двойным хором, на манер Адриана Виллерта. Других участников процессии, чьи гондолы следуют за погребальной лодкой, разглядеть невозможно: они скрыты от глаз в фельце [23].
«Мiserer nobis, Domine [24] », - выпевают сироты с фиоритурами[25], апподжиатурами[26], воркованием и глиссандо [27], а вода плещет, квохчет, булькает, клокоча, как в агонии, и весло сухо постукивает в форколе [28]. Летняя жара угнетает мох, блестящий на стенах после отлива, и тяготит иззубренный, как венчик гвоздики, город, тяжко нависший над тяжелыми водами и тинистым дном лагуны. Очистившись в пламени этого пекла, будто бы уже необратимого и выходящего за все грани возможного, дух устремляется в эфир, подобно птице. В своей неумолимой ясности он парит над бренными телами, придавленными собственной тяжестью и обреченными пыткой зноя на молчание. Когда уже становится виден силуэт Сан Микеле, словно вырезанный из бумаги-гофре пряничного цвета, комиссар на Джудекке забирает тридцать пять тюков шелка-сырца, тайно для него приготовленных. Ничтожный расход, ведь владения во Фриуле, например, представляют куда большую ценность.
Однако Морелло Де Луиджи, сообщник Мартинелли, по неосторожности доверился своей любовнице, а этого никогда не следует делать. Сестра этой женщины - камеристка Катарины Пеллегрини. Иногда достаточно одного взгляда, одного намека, едва уловимого жеста, и Мартинелли это известно.
Уже давно звон Реалтины с заходом солнца известил о закрытии лавок и контор, но на втором этаже некой прядильни все еще горит лампа. Сквозь небольшие оконные стекла на вымощенный кирпичом двор падает желтый отсвет, а на стенах кабинета вздымается до потолка чья-то тень, пересеченная тенями открываемых и вновь закрываемы учетных книг.
Хорошо, что вовремя от нее избавились - она, без сомнения, все прознала об этом деле, обо всех делах. Она была не так глупа, как могло показаться, но если бы все же она проговорилась, я бы об этом узнал. Пусть отправляется к дьяволу
Вот он в маленьком кабинете берет черную книгу, затем красную, подкручивает фитиль лампы. Сансопетро, десять тюков и два рулона по пять. Ферро, четыре тюка (к оплате). Морелло Де Луиджи - сто фунтов необработанной пряжи. Когда-то сам он очень искусно помог своему бывшему хозяину в его мошеннической афере, хоть та и была крайне опасной для них обоих. Однако всякий игрок любит риск. Поставщик уговаривался о том, чтобы ввезти через одни ворота Арсенала такелаж, который уже был зарегистрирован при ввозе через другие ворота. Все могло закончиться пытками и казнью, но им повезло.
А в это время городские кафе, освещенные а giorno [29], переполнены острословами, авантюристами, шпионами и жуликами - в треуголках, со сдвинутыми на ухо масками они болтают, смеются и слушают. Обмен визитами происходит до полуночи, в притонах идет игра. Сквозь рыжеватый туман запотевших стекол видно, как маски под покровом баутт прохаживаются и склоняют головы, вынимая руку из муфты лишь перед столами, где игроки «на интерес» безотлучно проводят целые часы, пытая удачу в «пятнадцать», «сто», пассди, фараон, бассет, баккара, пароли и бириби, пока канделябры роняют им на шляпы слезы желтого воска. Также одетые в маски, пробираются сквозь толпу продавщицы кренделей, цветочницы в коротких юбках и девицы легкого поведения, лишь символически скрытые сендалем [30]. Густой, жаркий до одурения воздух этой адской пещеры насквозь пропитан смесью всевозможных духов и зловонных запахов, оседающих на зеркалах жирными слоями. Публика остается здесь до тех пор, пока Канал Гранде не окрасится свинцовым оттенком, прежде чем его скроют из виду лодки огородников. А между тем, омывая дворцы в обрамлении запаршивевших львов, огибая тайные сады, где дохнут мухи с белыми брюшками, мрачно плещет чернильный поток - Стикс без ив и камышей. Быть может, в следующий миг город внезапно поглотит водная пучина. Ночь всегда приносит с собой нечто в тот час, когда зеркала до краев наливаются тьмой. Через мост быстро движутся фонари. Откуда-то доносятся зловещие и непристойные песнопения. Раздается долгий крик. Во дворе палаццо светится сигнальный огонь галеры. Можно назначить тайную встречу в «Уомо Сельваджио» - трактире с дурной репутацией, где служанки составляют компанию клиентам и где подают пикет[31] под названием Альфабето, по пять сольдо за стакан. Это поистине коварное пойло, насыщающее кровь купоросом, а рот - селитрой, гнусное и шалое зелье, которое развязывает язык. Он и она сидят здесь в масках. Указательным пальцем она чертит узоры в лужице вина на столе.
И вот, наконец, то, что нельзя обозначить датой - постепенно приходящее открытие, смутное осознание, неясное смятение и намеки, но в то же время и большая осторожность, ибо отныне все становится значимым. Кто-то что-то увидел. Кто-то что-то услышал. А это значит, что надлежит усилить механизмы сдерживания, установить более изощренный церемониал, проникнутый кисло-сладким притворством, полуулыбками, лаской и коварством.
Они стоят друг против друга в салоне, одинакового роста и в чем-то похожие. Быть может, он предпочитает муку тревоги ране бегства. Она знает, что он все понял. Бледный клейкий шнур, кровянистая спираль все еще связывает их вместе. Иногда взгляд вдруг вспыхивает острым клинком.
Тогда из бездны вздымается мрачный прилив, чудовища возникают из него и внезапно исчезают, повинуясь резкой абсурдности сна. И, как во сне, меняется освещение, меняются декорации, и невидимые оркестры рыдают и воют в лабиринтах пещер.
Это время благоприятно для припарок. Нужно лишь собрать ингредиенты: шафранный омежник, чей стебель, если его надломить, истекает желтым, как гной, соком, зловонную, маслянистую руту, скорбную наперстянку и коварный лютик, молочай по прозвищу бородавник, дурман по прозвищу «труба архангела», очиток по прозвищу молодило, крестовник, называемый параличником, черный паслен и луковицы морского лука. Нужно суметь распознать их темные рельефные листья, зубчатые, как петушиный гребень, или рассеченные, как хвост креветки, их мертвенно-бледные ягоды, пурпурные кровоподтеки на стеблях цикуты, гнилостную вонь мандрагоры и печальную элегантность аконита. Именно последний становится причиной цианоза, от которого кожа сереет, представляя собой весьма любопытное зрелище, между тем, как цикута вызывает спазмы, похожие на эпилептические и чрезвычайно интересные для наблюдения. Но ничто не сравнится с эуфорбией по рецепту Катарины Сфорца. Этот препарат, прозванный ad tempus [32] за то, что он действует медленно, приступами, является одним из самых простых в приготовлении, берется ли за основу млечный сок стеблей, семенное масло или даже оба этих компонента вместе. Его действие столь же эффектно, сколь и анонимно, оставляемые им следы спорны, и, зная рецепт, даже ребенок мог бы без труда изготовить его на маленькой печке.
Несносный хор голубей, угнездившихся под карнизом кровли, комментирует действие. Кто-то плачет. Течение уносит прочь маленькую туфлю розового атласа, грязную и истерзанную. С наступлением вечера явится старая крестьянка с корзиной. Сдохло уже два кота, и поговаривают, что от крысиных укусов. Ночью крысы пробегают с первого этажа на пьяно нобиле [33].
Венеция, май 1772
Моя дражайшая сирена,
доставив мне удовольствие своим визитом, окончание коего, однако, безмерно меня огорчает, кавалер любезно согласился взять с собой это письмо - оно неотлучно пребудет в его багаже до передачи лично в Ваши прекрасные руки. Гондола уже прибыла к моим дверям, дабы отвезти нашего друга в Местре, где он сядет в один из экипажей, постоянно отбывающих оттуда в Германию. Все мы исполнены зависти к кавалеру. Но почему, спросите Вы, ведь Германия - холодная и сумрачная страна с весьма варварской музыкой?.. Однако же здесь мы не можем ни чихнуть, ни кашлянуть без того, чтобы Мессир Гранде сию же минуту не был уведомлен о том своими сикофантами. У стен есть уши, у замочных скважин - глаза, шпионы рядятся в сутаны аббатов и лохмотья комедиантов, и даже монашки занимаются этим подлым ремеслом. Самые рьяные шпионы - слуги, куртизанки и особенно гондольеры, хотя последние могут доносить только об увиденном, так как пределы их слуха - иное дело. Можно прибегнуть к шепоту или передать записку под покровом фельце, и только одно это нас и спасает: con I Dieci c’e la tortura, con I Tre la sepoltora [34]. Впрочем, без гондольеров, водящих знакомство с горничными и гувернантками, любовные приключения были бы не столь легко осуществимы. Вы смеетесь, не правда ли, ведь во время Вашего визита, столь убийственно краткого для наших сердец, взорам Вашим предстал лишь безупречно галантный облик города, где, как говорят, все невесомо и скоротечно. Но что сказать тогда об этих наследственных распрях, этих дьявольских приступах ревности и убийствах из алчности? Что значат все эти клинки, яды, эти мешки, сброшенные ночью в Канал?..
И в то же время здесь не прекращаются балы, концерты и празднества. Многие этим довольствуются, но у церковных ворот женщины из хороших семей, скрытые под черным сендалем, и почтенные мужчины в бауттах часами простаивают на коленях перед плошками для сбора милостыни. Ах, моя дорогая, я не стану лить горький вермут в это прекрасное вино, ибо с готовностью признаю, что, если б Ваши перси не были лучшим образцом красоты во всем свете, первенство досталось бы Венеции. Что же ныне служит здесь предметом обсуждения?.. Одни лишь престранные вещи. Из поцци [35] вытащили священника, чья кожа стала совершенно зеленой. Недавно состоялась казнь некого Дзуане Сабино - этот отец семерых детей, неразлучный с четками, был схвачен in flagranti [36] при попытке задушить маленькую девочку, которую перед тем изнасиловал. Она была у него на счету десятой. Сначала ему отрубили руки и мужское достоинство, затем четвертовали и повесили вниз головой при большом стечении народа. Кровь брызнула на обе колонны, и сразу же после этого ни в одном кафе на Пьяцца не осталось свободных мест. Вчера в Сан Самуэле представляли чрезвычайно забавную комедию «Il cavaliere di Ripafratta» [37]. Сейчас здесь дается множество прекрасных комедий и концертов, и надо непременно слышать Джомелли за клавесином в «Фолии» Корелли.
Прощаюсь с Вами, моя дорогая и горячо любимая сирена, ничего более к тому не добавляя: Вам ведомо мое сердце.
Это письмо правдиво от начала и до конца. Венеция, в которой, как говорят, все невесомо и скоротечно, знает и жестокую любовь, и разрушительные страсти, и когда они завладевают такой женщиной, как Марчия Дзольпан, бремя их сокрушает ее, а длительность изнуряет. Она не ожидала катастрофы от той эскапады в 1766 году. В Фузине были лишь поиски приключений. Хотелось познать любовь не только сапфическую и распрощаться наконец с девственностью. О привязанности не шло и речи. Было желание бросить вызов. Испробовать силы. Сыграть в поддавки. Но игра увлекает, и теряешь все, ничего не выиграв. Альвизе оказался трусливым и слабым, из тех мужчин, что не умеют настоять на своем, даже будучи влюбленными. Навеки униженная, Марчия вернулась к прежнему образу жизни, в конечном счете, весьма приятному, ибо ей, как сироте и наследнице, семья являет лишь привлекательные лики, по крайней мере, если судьба позаботится об удачном их сочетании. У женщин же Марчия удостаивает любви лишь телесный покров, в остальном жестоко их презирая.
В этом непомерно тяжелом городе, где даже мертвые обретают больший вес, чем где бы то ни было, мы видим, между прочим, как Марчия Дзольпан, скрытая под маской, направляется в наемной гондоле к кишащему крысами кладбищу Сан Микеле, чтобы посетить могилу Катарины Ланци. Она стоит там недвижно с пустыми руками, и глаза ее в прорезях маски сверкают огнем. Внезапно заметив слежку, она покрывается потом.
Оттавия закрывает веер и, с улыбкой наклонясь, берет мопса к себе на колени.
Рядом с ней сидит Пьеро Трапасси, который вот уже несколько месяцев является ее чичисбеем. Ему лет сорок. Помимо прекрасных зубов, выразительных глаз и остроумия он отличается чрезвычайной элегантностью, которую преподносит так, будто она ему ничего не стоит. Под псевдонимом «кавал